- Конечно, нетрудно, - соглашалась Тася. - Купил билет, сел в поезд - и здесь. Ночь, день - только и всего.
- Что ж, будем считать - ты меня убедила, - улыбнулась, хотя и не очень-то весело, Вера Семеновна.
С мыслью, что больше они не будут жить в неопределенности, поедут в Минск, мать и дочь легли в субботу спать, с этой мыслью и проснулись наутро. Тася тотчас засела повторять "Историю" - последний экзамен был по истории, - а Вера Семеновна стала собираться в дорогу. Перестирала все, что намечала взять с собою, повесила во дворе сушиться. Из еды тоже надо было что-то прихватить, и она задумалась - не сходить ли в Ельники на рынок. Сказала об этом Тасе.
- Не надо, мама, - был ответ дочери. - Что есть, с тем и поедем…
- Так у нас же ничего нет, - откровенно призналась мать.
И правда, у них ровным счетом ничего своего не было, не успели обзавестись хозяйством, как другие учителя, жившие и работавшие в Великом Лесе давно, годами.
- А мы купим. Давай купим чего-нибудь…
Пошла Вера Семеновна к хозяину хаты Ахрему Кулешу: может, знает, присоветует, у кого можно купить что-нибудь съестное.
Ахрем Кулеш, хоть и лето на дворе, большую половину дня и ночь проводил на печи. На печи спал, на печи и ел. Стар совсем был Ахрем. В прошлом году похоронил жену. Детей же - двух дочерей и сына - давно повыдавал замуж, женил. Но хату свою бросать не собирался.
- Э-э, тутака я хозяин, - говорил он. - А у чужих… Шагу не ступи, не кашляни. Нашто мне такая житка на старость…
Он, Ахрем Кулеш, подложив под голову какие-то лохмотья, и сейчас грел бока на печи.
- Ахрем Потапович, а Ахрем Потапович! - громко окликнула старика Вера Семеновна (Ахрем плохо слышал). - Скажите, у кого можно купить чего-нибудь из еды?
Ахрем повернул голову - он, верно, дремал, - протер глаза.
- А? - приставил ладонь к уху.
- Может, вы знаете, кто что продает?
- Чего дает?
- Да нет, продает… Нам бы что-нибудь из еды в дорогу.
- А-а, - сообразил наконец Ахрем, - Купить что-нибудь хотите?
- Вот именно.
Ахрем, кряхтя, приподнялся, сел, свесил ноги в подшитых войлоком, залатанных старых валенках.
- К Анюте моей разве что сходи, - сказал Ахрем, почесав затылок. - Певень у нее есть, говорит, продала бы. И масло тоже. А яйца… У меня можете брать, хвала богу, куры нанесли…
Анюта-"бригадириха", как все ее звали в Великом Лесе (Гришка Сапун, муж, бригадирил в колхозе), младшая дочь Ахрема, жила - это Вера Семеновна знала - по ту сторону гати, в деревне, у дороги на выгон.
Истопив печь и позавтракав, Вера Семеновна взяла у деда Ахрема лукошко, пошла к Анюте. Но до хаты ее не дошла - на гати повстречала саму Анюту. Спешила очень куда-то, аж бежала. И была взволнована, из-под белой ситцевой косынки выбились пряди русых волос, они закрывали глаза, щеки, но Анюта, видно, этого не замечала.
- Вы куда спешите? - задержала Анюту, когда они поравнялись, Вера Семеновна.
- К батьке, - тяжело дыша, ответила Анюта. - Ето же… война началась… Бегу вот сказать…
- Война? - переспросила Вера Семеновна, не поверив.
- Ага, немец, говорят, напал…
- Кто говорит?
- Все говорят. Гришка мой у канцылярии в колхозе был, там и слышал. А вы куды ето с кошиком?
- К вам шла.
- Ко мне? - удивилась, даже плечами передернула Анюта. - Чего ето вы ко мне?
- Ахрем Потапович говорит, купить у вас кое-чего можно. Из съестного.
- Ага, а чего купить?
- Ну, что есть на продажу…
- Г-гы, да лишнего вроде бы ничего нет, - улыбнулась Анюта. - Разве что… певень. Масло… И то не потому, что девать некуда, а гроши нужны. Идемте, я ворочусь…
Ошеломленная страшной новостью, вся какая-то разбитая, сама не своя, скорее по инерции, чем сознательно, Вера Семеновна пошла с Анютой к ее усадьбе. "А может, все-таки неправда это, слухи? Сколько раз заходили разговоры о войне… И там, в Минске, и тут… Неужели началась-таки?"
Они миновали гать, у высокого ольхового частокола, за которым стояла крытая новым гонтом хата, свернули направо, на тропинку, двинулись к распахнутой калитке.
Петух расхаживал вместе с курами на подворье, возле завалинки. Анюта, не заходя в дом, поймала его, связала бечевкой ноги и крылья, бросила Вере Семеновне в лукошко.
- Такой уж голосистый, спать никому не дает. Как загорланит, всполошится ночью - все просыпаются, - рассказывала Анюта. - Да я его и оставляла только до лета, пока кур на яйца не посажу. Теперь молодые выведутся.
Вынесла Анюта из кладовки и катыш масла, обернутый зелеными, привядшими листьями хрена.
- Тут хунта два, - взвесила на руке. - Берите.
Вера Семеновна отсчитала деньги, вручила Анюте.
- Сколько же тут? - спросила Анюта. - Не много?
- Да берите… Спасибо вам.
Торговаться Вера Семеновна не любила и не умела. Даже здесь, в деревне, всегда переплачивала, что-либо покупая. Это не нравилось коллегам-учителям, несколько раз они то ли увещевали, то ли попрекали ее этим, словом наставляли на путь истинный.
- Спасибо и вам, - в свою очередь, поблагодарила Анюта. Постояла в раздумье. - Ага, так я и не побегу к батьке, вы уж ему про войну скажите. А я тем временем в магазин отскочу, может, куплю какую мелочь. А то после не купишь…
Вышла от Анюты Вера Семеновна, снова через гать на Замостье подалась. Шла медленно, держа в одной руке лукошко с петухом, а в другой - катыш масла, обернутый зелеными листьями хрена.
"Если правда, что началась война, - проносилось в голове, - значит… Прав был тот перебежчик-немец, которого лечил Тодор. Знал он планы Гитлера. На несколько дней только и ошибся. Но Гитлер войну мог начать и раньше. Выходит, не зря Тодор по начальству ходил, говорил о том, что услыхал от немца-перебежчика. Предупредить хотел…"
Ахрем поверил Вере Семеновне с первых же слов.
- Давно поговаривали: быть войне, - сказал он, часто кивая. - Еще покойница женка моя крест кровавый на небе видела. В полночь. Вышла глянуть, корова не отелилась ли, и видела. А крест кровавый на небе - это к войне…
Тася, услыхав новость, встревожилась.
- Мам, что же теперь с папкой нашим будет? - вскочила она из-за стола, за которым готовилась к экзамену, забегала, заметалась по хате.
- С папкой?.. Не знаю, - задумчиво проговорила Вера Семеновна.
- Может, он дома давно?
- Может, и дома.
- Вот здорово было бы! Воображаешь - приедем, а он дома! Вот радость!..
Смотрела Вера Семеновна на дочь, слушала ее взволнованное щебетание, и в душе росла, ширилась, занимала все больше места тревога. "Это же… война! Война-а! Что она принесет? Что будет со мною, с мужем, с Тасей? Со всем-всем, чем жили, что было привычным, без чего даже не представляли своей жизни?"
"А может, взять и, не откладывая, сегодня же поехать в Минск? - закралось в голову. - Бросить все и поехать?"
"Экзамен же у Таси", - возникло возражение.
"Ну и что? Осенью сдаст. Велика важность - экзамен".
"Сутками раньше, сутками позже - что изменится? А висеть все лето экзамен над Тасей не будет. Сдаст - так отдохнет, будут у нее, как и у всех детей, каникулы".
"И то верно. Потому что кто знает, кто может сказать, как все обернется, куда пойдет. Это же не что-нибудь, а война".
Войну Вера Семеновна помнила, ту, давнишнюю, - отступала, бежала вместе с отцом из-под Гродно. И поголодать довелось, и по чужим углам поскитаться, и страху, мук натерпелась…
"Нет, пусть Тася завтра сдает экзамен. Сдаст - и поедем".
О своих думах-сомнениях не сказала Тасе. Взяла лукошко, погладила по перьям огненно-рыжего петуха, который, воинственно вытягивая шею, крутил туда-сюда головой, и пошла просить Ахрема, чтобы прикончил бедолагу, - сама Вера Семеновна век ничего живого не убивала, боялась.
"Вот зарежет Ахрем петуха, ощиплю, выпотрошу и в печь - пусть варится. А сама буду собираться в дорогу. Завтра же, только Тася сдаст экзамен, и поедем. Будь что будет, все равно поедем", - твердо решила она.
Еще раз посмотрела на петуха, который, ни о чем не догадываясь, не испытывая, видно, никаких предчувствий, крутил и крутил головой, косил то одним, то другим глазом, будто выбирал, нацеливался, кого бы клюнуть, кому бы нанести свой стальной удар, вздохнула: "Ничего-то он не знает… А мы? Разве знаем, что нас ждет впереди?"
IV
С той самой минуты, как докатилось до Великого Леса, что Германия напала на Советский Союз - началась война, - с той самой минуты каждый знал, не выпускал из памяти: настанет, придет день мобилизации.
И каждый ждал ее, каждый по-своему к ней готовился. Мужчины внимательнее, зорче приглядывались к женам, детям, близким - хотели запомнить, вобрать в себя их взгляды и жесты, слова, которые произносились вроде бы обыкновенно, как всегда, и вместе с тем уже необыкновенно, с определенным смыслом. Женщины, обливаясь слезами, дарили любимым последнюю свою ласку, стирали одежду, пришивали оторванные пуговицы - исподволь собирали мужей в дорогу. Дети, что были поменьше и не все еще понимали, вели себя так, словно ничего и не изменилось, не произошло: носились как угорелые, озорничали, смеялись; те же, кто постарше, кто кое о чем догадывался, - те не находили себе дела, молча слонялись туда-сюда, но все время норовили быть поближе к отцам.
И вот настало, пришло то, чего ждали - мобилизация…
Великий Лес проснулся рано. Был разбужен плачем. Плакали и стар, и млад, мужчины и женщины. Те, кому надо было уходить, и те, кто оставался. Расставались же не только с отцами, матерями, женами, детьми - расставались с тем, к чему каждый привык, прирос душою, без чего не мыслил своей жизни.