Когда, запыхавшиеся, потные, выбрались из толпы, несколько минут стояли молча и смотрели, как пробивались к парому люди: каждый стремился попасть туда первым, и в результате все только мешали друг другу, перли напролом с криками и какой-то дикой то ли радостью, то ли злостью. Матей Хорик сплюнул себе под ноги.
- Тьфу, и куда так рваться…
- Известно, на тот берег, - отозвался Пилип: ему, бедняге, было не до рассуждений - живая рана - будь он проклят, тот сапог! - болела, хоть на стену лезь.
- А я думал… - опять чего-то вроде не договаривал, цедил сквозь зубы Матей Хорик.
- Что ты думал? - перевел глаза на небритое, заросшее черной щетиной лицо соседа Пилип.
- Да… Что ты нарочно ногу натер…
- Как это - нарочно?
- Ну-у… - не говорил сразу, тянул Матей. - Чтоб на хронт не погнали, домой отпустили… А ты… в герои лезешь…
- В какие герои?
- Да в те самые, что и Иван ваш… Пошли, пока не поздно, отсюда, подорожника к ране приложи. Не то нарвать может, ногу совсем разнесет. И не ступишь…
В последних словах Матея Хорика была правда. Прежде чем переправляться на тот берег, надо было спасать ногу.
Отошли еще дальше от переправы, нашли подорожника, прилегли на траву. Послюнив листок, Пилип приложил его к ноге. Но боль не унималась, рана так и дергала. И Пилип, и Матей Хорик молчали, не отрывали глаз от реки, - была она здесь, в месте переправы, широка, полноводна. Кусты тальника копнами подходили к самой, воде. Но кое-где берега были голые, поросшие только осокой, аиром, беленой, камышом, а то и вовсе желтые, песчаные, обрывистые. На самое речную гладь невозможно было смотреть - в ней плавилось, отражалось солнце, слепило глаза.
Между тем паром, нагрузившись, медленно, тяжело отвалил от берега. Толчея немного улеглась, крики и галдеж поутихли. Люди - кто оставался стоять у реки, кто отходил, чтобы посидеть или прилечь. Пролетели, пронеслись низко, едва не касаясь крыльями воды, дикие утки - чирки. Пара.
- Пилип, - первым оторвал глаза от реки Матей Хорик, - ты и правда собираешься переправляться на тот берег?
- А как же? - недоуменно посмотрел на Матея Пилип: о чем ты, мол, человече, спрашиваешь, на что все время намекаешь?
За три дня дороги Матей Хорик исхудал, стал похож лицом на воробья - нос да глаза.
- А я… - тянул, мямлил Матей. - Я вот думаю, стоит это делать или нет.
- Так тебя никто не спрашивает. Надо!
- Кому надо?
- Как - кому? И тебе, и мне… Всем нам.
- Всем, говоришь. Умгу, - ныл, как назойливый комар над ухом, Матей. Вздохнул, окинул глазами реку, как бы измерил ее ширину, проговорил: - На тот берег трудно переправиться. А с того - на этот… Легче разве?
- Чего это тебе с того берега переправляться снова на этот? - никак не догадывался Пилип, к чему клонит Матей.
- Как это - чего? Хаты же наши, семьи - на этом берегу…
И умолк, не произнес больше ни слова, лишь как-то с хитрецой, многозначительно поджал полные губы, усмехнулся про себя. Может, и сказал бы что-нибудь еще, но в это время прогудел, пролетел над переправой самолет. Задрали головы, глядели, пытаясь догадаться, чей это самолет - наш или, может, немецкий? Самолет пролетел над рекой, возвратился, снова пролетел, сделал и один, и второй круг над переправой. И исчез. Исчез так же внезапно, как и появился. Никто не придал появлению самолета особого значения, возможно, потому, что не привыкли еще, не знали, зачем в войну летают самолеты, да и не научились распознавать, какие из них наши, советские, а какие чужие, фашистские.
Прошло, наверно, с полчаса, паром за это время успел доплыть до того, левого берега, разгрузиться и воротиться назад. Снова к нему ринулись со всех сторон люди, облепили его; снова он долго стоял в ожидании, пока слезут лишние и можно будет тронуться в путь. Наконец отплыл, люди отхлынули от причала.
- И нам, видать, нора к парому подаваться, - сказал Пилип.
- Кто за что, а поп за молитву, - скривил в ухмылке губы Матей.
- Так приказано ведь.
- Приказано… А если тебе в огонь, в пекло прикажут идти? Так что - пойдешь?
Задумался Пилип. Приказывать, известное дело, охотников всегда хватает. А вот выполнять, делать… Да и легче приказывать-то, куда легче… Но тут, сейчас… Не тот случай…
К реке, к причалу подходили и подходили люди - командами, видно, мобилизованные, и просто так, по одному, по двое, по трое, группами и группками. С узлами, детишками, женщины и мужчины. Кто с ходу лез в толпу, пробирался к реке, к тому месту, где причаливал паром; кто, постояв, поглядев, как иные норовят пробиться к реке первыми, наслушавшись галдежа и брани, отходил в сторону, располагался на траве, устало выпрастывал ноги, доставал из торбы прихваченный в дорогу какой-никакой провиант, принимался не спеша перекусывать. Если б не выкрики, не толкотня людей на переправе, могло бы показаться, что нигде и нет никакой войны - мирно, тихо, как и было еще недавно на земле.
И вдруг… В первую минуту не только Пилип, а, наверно, и никто не понял, что произошло. Откуда, с какой стороны прилетели эти самолеты, снизились над переправой, и… началось такое, что люди не знали, куда деваться, где искать спасения. Стрельбу, взрывы заглушили отчаянные крики. Бежали, мчались кто куда. Некоторые падали под пулями и осколками; иные просто спотыкались или не могли двигаться от страха - отнимались ноги. Вокруг парома забулькала, как будто закипела, от пуль вода. Несколько кустов брызг выросло здесь и там. И опомниться никто не успел, как самолеты вернулись, снова закружили коршунами над переправой, не переставая стрелять, сбрасывать бомбы.
Пилип, сидя на траве, как заколдованный, смотрел на то, что творилось вокруг. Что-то непонятное происходило у него на душе, не пускало, притягивало, как магнитом, к земле, не давало подняться, бежать.
Матей, вскочив на ноги, встряхнул Пилипа за плечи.
- Бежи-и-им! - прокричал, проревел не своим голосом.
- К-куда? - хлопал недоуменно глазами, словно только что освободился ото сна или глубокой одуми, Пилип.
- Куда угодно, лишь бы не оставаться здесь!
Пилип очнулся, до него наконец дошло, о чем говорил Матей.
- А-а… переправляться? - выдохнул он.
- О какой еще переправе ты говоришь? Забудь…
- Что?
- Забудь, говорю, все забудь.
- А воевать?..
- Воевать? С голыми руками… Когда у немца самолеты… Вот, повоюй!..
И показал кивком на реку, туда, где был паром. Только теперь Пилип увидел, что там творилось. Люди барахтались в воде, кто плыл к тому, дальнему берегу, кто пытался добраться до этого, ближнего. Те же, кто оставался на пароме, размахивали руками, кричали, вопили, Пилип поднялся на ноги, хотел было сказать Матею, что переправляться через Днепр и воевать все равно доведется, хочет он того или не хочет, но не успел - в это время неведомая сила подхватила его и бросила, швырнула наземь. Да так, что зазвенело в ушах, сжало, сперло в груди - не продохнуть…
Кто-то подбежал, потормошил его за плечо. Но не было ни сил, ни воли поднять голову, открыть глаза. Совсем близко снова ухнуло, встряхнуло землю, послышался рев самолета, свист пуль, топот чьих-то ног - кто-то мчался, бежал, бежал подальше отсюда, от этого ужасного места, где кружат и кружат самолеты, рвутся бомбы, сея смерть…
Почудилось на секунду - это не кто-нибудь, а он, Пилип, бежит. Дикость какая-то: и лежит вроде бы, и бежит. Даже не бежит, а летит. Летит в ночь, в пропасть бездонную…
XIII
Странный сон приснился Николаю Дорошке. Будто шли они с Пилипом в Качай-болото на канаву ловить вьюнов. Топтухой, как всегда у них в деревне ловили летом. Были они оба в полотняных, с ржавчиной штанах, на ногах - лапти. Через плечо у каждого, как у нищих или у пастухов, - торбы.
Пилип плелся рядом, какой-то хмурый, словно недоспал.
"Как ты считаешь, - спрашивал у Пилипа Николай, - наловим мы сегодня чего-нибудь?"
"Вы что-то сказали?" - отрываясь от своих дум, осоловело посмотрел на отца Пилип.
"Спрашиваю, будем мы сегодня с уловом или нет?"
"Может, будем, а может, и нет", - безразлично ответил Пилип.
"А мне кажется, будем. С хорошим уловом будем!" - ничуть не обиделся Николай.
У канавы, что змеей вьется по Качай-болоту, они не стали ни раздеваться, ни разуваться - как шли, так и полезли в воду. Вода была теплая, густая, дно болотистое, вязкое. Пилип держал топтуху руками слева, он, Николай, - справа. Осторожно опустив ее в воду, тихо приблизились к заросшему шильницей берегу, затопали, забултыхали ногами. Когда подняли топтуху, когда стекла вода, увидели в сетке огромную черепаху.
"Тьфу, надо же", - чуть не выругался Николай.
Выкинули на берег топтуху, перевернули. Черепаха, скользнув по лозовым прутьям, сползла в траву, упала на спину. Стала сучить черными, с ногтями, как у человека, лапами, вытянула на длинной шее голову, уставилась на Николая.
"Тьфу", - еще раз сплюнул он и, чтобы не смотреть на черепаху, отвернулся.
Но какая-то неведомая сила заставила его все же посмотреть. Просто невозможно было не посмотреть. И он, Николай, не властный над собой, обернулся, посмотрел. И чуть не вскрикнул от неожиданности - это же никакая не черепаха лежит на спине и дрыгает лапами, а Пилип, его сын.
От потрясения и ужаса Николай зажмурил глаза, встряхнул головой. Снова с испугом посмотрел на черепаху - так и есть, не черепаха лежит на траве - на траве лежит сын, Пилип.
"Что за чертовщина?" - замотал Николай головою.
"Никакой чертовщины, - ответила человеческим, Пилиповым голосом черепаха. - Это я, тата…"
"Ты?" - еще больше опешил Николай.