"Я. Но ты не бойся, я не вечно буду черепахой. Стану снова тем, кем и был. Только ты…"
Николай проснулся в ужасе, так и не услыхав, что говорил ему напоследок сын. Перевернулся на другой бок, но заснуть уже не мог - мучил вопрос: что же хотел сказать ему Пилип? "Только ты…" "Что, что я должен сделать, чтобы лежащая на спине, беспомощная черепаха стала опять моим сыном, Пилипом?" - гвоздем засело в голове.
Ворочался Николай в постели, охал, вздыхал - росла и росла в душе тревога. "Что, что с Пилипом? Неуж худое стряслось, поранило где-нибудь? Но ведь всего несколько суток, как из дому. Наверно же, не успели еще ни одеть, ни стрелять обучить. И до хронту, скорее всего, не дошел".
Вспоминал, что обозначают увиденные во сне вьюны, черепаха вверх ногами. Ничего путного не мог припомнить. "Надо будет у людей поспрашивать, может, знают", - думал Николай.
Наконец не выдержал - вылез из-под постилки, нащупал ногами под кроватью опорки, пошлепал во двор. Долго стоял сперва на крыльце, потом возле хлева. Слушал, как ровно и мерно жевала жвачку корова, как горланили по всей деревне петухи - наверно, вторые, потому что небо на востоке нигде еще не занималось розовым, не светлело. Ку-ка-ре-ку! - хрипло драл глотку, лопотал крыльями, откликаясь на голоса других петухов, и его, Николаев, петух. Где-то далеко-далеко на западе, за лесом, ухнуло, потом загрохотало - так сыплется с бестарки наземь картошка. Под ногами мелко и часто, как в ознобе, задрожала земля. Николай посмотрел в ту сторону, откуда шел гул, но ничего особенного не увидел - вдали чернел лес, чернело густо усыпанное звездами небо. Ни отблесков пожара, ничего такого. "Бомбят, видно, где-то немцы. А может, гроза?" - подумал. Сжалось сердце - снова припомнил нелепый сон, Пилипа. "Что с ним, с чего вдруг приснился, да еще так?" От сына незаметно переключился мыслями на самого себя. "А мне, мне как жить дальше? Ладно, коли сюда не придет немец. А коли придет? Пилипа нет. А Иван… Иван воротился, опять тут, в начальстве. Что мы с Иваном были в ссоре, не ладили - в деревне знают. Но все равно ведь сын, коммунист. Немцы таких… Не любят, слыхать, таких немцы, не щадят. Если что - и меня не пощадят. И Костик какой-то непутевый, как бы шею себе не свернул… В войну… в войну ой как легко свернуть шею! Не-е, пусть бы уж оставалось все, как было, без этой войны. Притерпелся бы как-нибудь ко всему и жил бы себе. Не так, как хотелось и мечталось, но жил бы. А тут… Думай - что к чему и как… Да если б еще этим обошлось, лихо с ним, поломал бы голову. А то ведь… И останутся ли в живых дети и сам… Лихое время… Ох, как легко в такую годину без поры в землю лечь, с жизнью распрощаться…"
Брякнула дверь сеней - Николай вздрогнул, поднял голову, посмотрел на свою хату: кто там вышел? Увидал мужскую фигуру, затаился.
"Костик?"
Но мужчина шел не к хлеву - к калитке.
"Кто бы это? И чего среди ночи тут, у меня на дворе, шляется?"
Пошел вслед за мужчиной, кашлянул. Тот оглянулся, и, видно, испугавшись, что его заметили, заспешил, побежал. Лязгнул защелкой калитки и опрометью выскочил со двора.
"Вор?"
Приоткрыл калитку, высунулся на улицу - мужчина, держась у самых заборов, направлялся к центру села.
"Не должно бы, чтоб вор. Вроде ничего не понес. Значит…"
И в следующую минуту его словно молнией опекло - догадался обо всем.
"Это… Это кто-то от Клавдии…"
Забурлила, закипела в груди злоба.
"Пилип на войне, может, убит или ранен, а она, хлюндра, вона что… Осмелела! По ночам домой мужиков водит. Да так оно, видно, и есть, иначе кому бы тут еще ходить…"
Глянул на окна Пилиповой половины, заметил на темном фоне белую фигуру. Какое-то время она маячила в окне, потом исчезла.
"Она, она, хлюндра, - подумал с ненавистью. - Это ж надо, мало того, что путалась с кем попало и где попало, так теперь домой хахали стали ходить… На его, Николая, селитьбу. Прахом пустит все нажитое годами. Надо будет поговорить. Как следует поговорить! Чтоб не повадно было. Ни стыда, ни совести. Славную женушку взял себе Пилип, сла-авную. Ничего не скажешь…"
Прикрыл калитку, запер ее на защелку. Медленно подался в хату. В сенях постоял в раздумье:
"А может, не откладывать, сейчас вот и зайти, сказать ей все, чтоб знала впредь, что делать, а чего не делать?"
Все же войти не осмелился.
"Ладно, на это день будет".
Резко рванул дверь своей половины, прошлепал привычным путем к кровати. Сбросил опорки, лег, укрылся постилкой.
"Вот шкура! - думал, заходясь от злости, Николай. - Пилип из хаты - так она тут же в хату хахаля… Вконец обнаглела…"
* * *
Так больше и не уснул, не сомкнул до самого утра глаз Николай в ту ночь.
XIV
И раньше, когда еще не было войны, Иван Дорошка имел обыкновение поздно засиживаться на работе. Мало ли что могло случиться, мало ли кто мог позвонить. А дела-то разные бывают. Одно можно отложить на завтра, а другое не отложишь, надо срочно делать. Да и вообще забот хватало. Как-никак в сельсовете - четыре деревни, четыре колхоза, да еще и завод с рабочим поселком, железнодорожная станция. Великий Лес и Гудов - вот они, под боком. А остальные деревни - Рудня, Поташня и Дрозды - отдаленные, глухие. Поедешь в любую из них с утра - только к вечеру вернешься. Пока с заявлениями разберешься, пока бумаги разные прочитаешь да подпишешь - глядишь и рабочий день давно кончился. Так было раньше. А теперь, с началом войны, Иван и вообще не уходил из сельсовета до сумерек. И то, собираясь домой, наказывал дежурной:
- Если что - зови меня…
В тот июльский день Иван тоже возвращался домой поздно. Только что над деревней прокатилась гроза - бурная, с громом и полыханием молний, со спорым, навесным ливнем. На тропке, по которой Иван привык ходить, здесь и там блестели лужи. Иван обходил их, некоторые, что поменьше, перешагивал, перепрыгивал. До хаты добрался уже затемно. Удивился, увидав у своей калитки директора школы Андрея Макаровича Сущеню. Жили они с директором в одном доме, через стену, но встречались редко - у Ивана свои дела, у директора - свои. А после того как Сущеня отдал приказ об исключении из школы Костика, они почти и совсем не виделись. Директор, вероятно, чувствовал вину перед Иваном Дорошкой, потому старался не попадаться на глаза, избегал трудного разговора. Иван же, догадываясь о том, какие мысли не дают покоя Андрею Макаровичу, тоже всячески уходил от встреч. Убеждать директора в том, что он, Иван, ничуть не обижен, не хотелось, ибо мог же Андрей Макарович и не проявить этакой принципиальности - оставить Костика в школе, не исключать. Тем более в конце учебного года, в девятом классе…
Иван поздоровался с Андреем Макаровичем сухо, официально, не подав руки.
- Вы, вероятно, кого-то ждете? - спросил только ради того, чтобы сказать еще что-нибудь, не пройти молча, Иван Дорошка.
- Вас, - ответил прямо, хотя и пряча глаза в землю, Андрей Макарович.
- А в чем дело?
- Да… поговорить с вами, Иван Николаевич, хочу.
Андрей Макарович испытывал какую-то неловкость, продолжал смотреть не на Ивана, а себе под ноги. Чувствовал не то чтобы неловкость, а скорее отчужденность к Андрею Макаровичу и Иван.
- О чем же вы хотите со мной поговорить? - сдержанно, не выдавая своих чувств, спросил Иван.
- Да… о многом…
- Например?
- Знаете, что-то скребет на сердце, не дает покоя. Наверное, вы все же обиделись на меня.
- За что?
- За Костика.
- Гм… Почему вы так считаете?
- Вижу. По вас вижу. - Андрей Макарович не знал, куда девать руки. Они были у него как бы лишними, ненужными, он то опускал их, как ученик перед учителем, то хватался за пуговицы надетого внакидку пиджака, то опускал снова. - Но прошу меня понять - иначе поступить я не мог. Да и вы… Когда я пришел посоветоваться, предоставили мне полную свободу действий. Я вас правильно тогда понял?
- Правильно.
- Так чего же вы тогда обижаетесь?
- Откуда вы взяли, что я обижаюсь?
- Вижу, чувствую. А я… Словом, я не хотел бы, чтобы на меня кто-то носил обиду. Тем более вы, Иван Николаевич.
- Да я и не обижаюсь. Хотя… - Иван помолчал, прикидывая, как бы сказать так, чтоб и душой не покривить, и не задеть за больное Андрея Макаровича. - Представьте себя на моем месте. Директор школы приходит советоваться, что делать с младшим братом, к старшему, который к тому же председатель сельсовета… Что я… Что бы вы могли, будучи на моем месте, сказать?
- То же самое, что и вы…
- И ничуть не обиделись бы? Только честно - ничуть?
- Обиделся бы, - признался Андрей Макарович.
- И я обиделся. Вернее, досада взяла. Но не на вас - на себя. Забыл в своих каждодневных хлопотах о брате, не помогал ему…
- И самую малость, чуть-чуть, но обиделись и на меня.
Андрей Макарович поднял на Ивана Дорошку глаза, посмотрел из-под косматых бровей в упор. И Иван не мог больше скрывать:
- И самую малость обиделся на вас…
- Вот это я и хотел услышать. Поверьте, я исключил Костика единственно ради того, чтобы он взялся за ум, человеком стал. К тому же исключен он не насовсем. Осенью примем у него экзамены, и пусть кончает десятый класс… - Андрей Макарович потоптался на месте, покрутил пуговицу. - Как уж вышло, так вышло. Давайте не будем больше говорить на эту тему.
- Давайте.
- Ну вот и славно, что конфликт улажен. Можем спокойно поговорить о другом, о том, что сейчас волнует всех и каждого.