Для отдыха облюбовали бугорок с чахлыми соснами и песчаной землей. Старшина привез на ужин белорусский кулеш. Повар был белорус и кулеш готовил отменно. Но ничего другого так здорово варить он не умел, поэтому кулеш всем отчаянно надоел. Бойцы ворчали на повара, и тогда он варганил какую-то похлебку, в которой смешивал заодно картошку (бульбу, как он говорил), пшено и капусту, если она была. В таких случаях на повара шумели уже все, и тогда он опять переключался на кулеш. После той похлебки кулеш казался царским кушаньем, но он опять надоедал. И никто с поваром поделать ничего не мог. Когда его начинали пробирать, он обижался и требовал:
- Дайте мне автомат, и я пойду воевать. Все, кому не лень, грызут меня, готовы зробыть из меня отбивную, а мене вся эта мирохлюндия засела в печенки, и терпения ниякого уже нема. Ищите себе другого повара, а мне дайте автомат!
Но другого повара не было, и все продолжалось по-старому.
Только однажды Ишакин сказал:
- Не пойти ли мне в повара, старшой?
- Иди, - усмехнулся Андреев.
- А что? Место тепленькое и сытное. А пожрать, грешным делом, люблю.
- За чем же дело встало?
- Таланту нету, - вздохнул Ишакин. - Жрать талант есть, а вот сварганить такой кулеш - нету.
Сегодня на кулеш никто не ворчал. Устали. После ужина курили. Не прячась, в открытую: то тут, то там помигивали светлячки самокруток. Не боялись, что налетят "юнкерсы". Сегодня за весь день не видели и не слышали ни одного немецкого самолета.
Устраиваясь на ночлег, вяло переговаривались. Июньская ночь коротка. Не успеешь сомкнуть глаз, как и подниматься пора.
Возле Андреева устраивались Лукин и Ишакин. Недалеко расположился капитан Курнышев со своим связным Воловиком. Связной привычно ворчал на капитана за то, что тот свой доппаек кому-то отдал, а сам остался ни с чем. Такой уж сварливый характер был у связного. Об одном и том же мог говорить бесконечно. Вот и сейчас говорил: капитан и так ничего не ест, да еще доппаек раздает. Так можно дистрофиком сделаться, а из дистрофика какой командир!. И все в этом роде. Курнышев привык к этой странности своего связного, не обращал внимания на его воркотню, а не менял его лишь потому, что тот был все-таки хозяйственным мужиком. Самому же капитану как раз и не хватало вот этой хозяйской жилки.
- Хватит, хватит, Воловик, - добродушно заметил Курнышев. - Не хочу я на ночь глядя слушать твое брюзжание.
Гордей Фомич давненько прислушивался к воловиковской ворчне и, когда капитан осадил связного, поторопился спросить:
- Товарищ командир, могу я вопросик задать?
- Задавай.
- Война в этом году кончится?
Разговоры вокруг смолкли. Ждали, что ответит Курнышев.
- Это кто спросил?
- Я, товарищ командир, Гордеев Гордей Фомич.
- Новенький?
- Да какой уж там новенький, истертый как пятак.
- Так не знаю я, Гордей Фомич, когда война кончится.
- Вот подкинул усач вопросик, - подал голос Ишакин. - Да на него сам бог Саваоф не ответит.
- Бог-то, может, и не ответит, - согласился Гордей Фомич. - Так вот, если мозгами раскинуть: второй фронт открыли - раз, Италия лапки кверху - два, наши в Румынии - три, вот здесь трахнули немца - четыре. Насколько же ему, этому герману, еще жил хватит?
- Все это верно, - отозвался Курнышев, - но не забывайте некоторых обстоятельств. У немцев все работает на войну, сейчас они грозятся каким-то новым оружием. И драться фашисты будут оголтело. Они же отдают себе отчет, что с ними будет, если их сломят. Бед они натворили много, а за это придется платить сполна, без скидок. Их, конечно, сломят, в этом уже никто не сомневается, но бои предстоят ожесточенные.
- Вот дьявол их возьми, - не унимался Гордей Фомич, - все время они воюют, никак не сидится им дома. Первую мировую тоже они зачали, и раньше тоже от них шло. Все войны от них.
- Сколько ты учился, Гордей Фомич? - спросил Курнышев.
- Какая там учеба, товарищ командир, в приходскую одну зиму бегал. Отец плотником у меня был, все ходил по деревням и меня с собой таскал - я ему вначале по мелочам помогал, а потом и сам к топору приловчился. А что?
- Как-нибудь я тебе расскажу о немцах, а то лучше спроси у старшего сержанта. Спишь, Григорий?
- Нет, товарищ капитан.
- Побеседуй с Гордеем Фомичом на досуге. Просвети, ты это умеешь.
- Слушаюсь, товарищ капитан.
- Ну, не так уж официально.
- Ладно, побеседую.
Наступила пауза. Григорий уже подумал, что сон убаюкал бойцов. Но нет, подал голос Трусов, молчавший дотоле:
- Гордей Фомич!
- Аиньки.
- Вам сколько лет?
- Сорок минуло.
- Много. А что у вас самое главное в жизни было?
- Самое главное?
- Ага.
Опять наступила тишина, на западе изредка постреливали пушки. Бойцы притаились, ждут, что ответит Гордеев на вопрос Трусова. Все же молодые они были, двадцатилетние, Гордей Фомич старше их вдвое. А Трусов был моложе всех, он и ростом-то не вышел - мальчишка и мальчишка. Зато старался держаться молодцевато, подтянуто. Сапоги иной раз надраит так, что смотреться в них можно, как в зеркало. Жил он, несмотря на военные тяготы, легко. И вдруг умерла мать, самый близкий человек на свете. Это известие будто придавило его, еще раз жестоко подтвердив истину о том, что жизнь - штука сложная и может наносить удары не только по твоим соседям, но и по тебе тоже.
- Что же самое главное у меня было? - вслух размышлял Гордей Фомич. - Много у меня главного было, всего и не перечислишь. Пришлось немного повоевать в гражданскую, мальчишкой еще был.
- А все же? - не отступал Трусов.
- Ну вот если что крепче в душу запало, коли в этом смысле, то скажу: когда у меня родился первенец.
- А сколько же их у тебя всего? - спросил Ишакин.
- Чего?
- Не чего, а кого. Пацанов.
- Пятеро.
- Ого!
- А без детишков и жить незачем. Так вот, понесла моя Серафима первого, и такой я был радостный, просто не описать. А друзья подтрунивают, я рано женился, а они в холостяках ходили. Жду не дождусь, когда Серафима дитенка мне подарит. И хочу непременно сына. А дружки подзаводят: мол, девка будет. Я горячий был в молодости, на спор полез. А дружки не отстают - дочь родится, то прыгай с крыши. Дурной, говорю, я, что ли? Это если бы сын родился, я бы не то что с крыши, с луны мог сигануть. Ну, а они свое - коль сын родится, мы тебе ведерный самовар самогону поставим. Тут я затылок почесал - заманчиво. А с какой, спрашиваю, крыши-то прыгать? Со своей, вестимо. Надо, говорю, подумать.
- А чего там думать? - усмехнулся Ишакин.
- Шутка дело - с крыши сигануть? Тут можно и костей не собрать. Ну, обошел я вокруг своей избы, приметил одно местечко и решил спорить. Ведерный самовар самогону - это тебе не баран чихнул, хватит крестины справить.
- Какое же это вы местечко приметили? - спросил Трусов.
- Там у меня грядка была, а дело было осенью. Ну, я ее на всякий случай вскопал - чтоб мягче было.
- Да, тебя, дядя, - опять подал голос Ишакин, - вокруг пальца не обведешь, ты, оказывается, тот…
- А я завсегда так: прежде чем отрезать, семь раз примерю.
- А говоришь, горячий был.
- Ну, так что? Горячиться горячусь, а дело разумею.
- И кто же родился?
- Дочь!
- Пришлось прыгать?
- А как же! Сигал. Уговор дороже денег. Сын же народился в другой раз. От дочери теперь у меня внуки есть. А старший сын на войну добровольцем пошел и пропал без вести.
Разговор смолк. Кое-кто посапывал. Дольше других не мог угомониться Трусов. Он пристал теперь к Васеневу - что самое главное в жизни было у него… Лейтенант весь вечер не подавал голоса, устал, на Трусова сначала сердито зашипел, но тот допек его. Лейтенант вполголоса ответил:
- Когда я окончил военное училище и получил звание лейтенанта. Доволен?
- Спасибо, товарищ лейтенант.
Андреев вспомнил. Еще в Брянских лесах Васенев однажды разоткровенничался и рассказал, какой торжественный был тот день, когда им присвоили офицерское звание. Выл оркестр, были речи и выпускной вечер, несмотря на военное время.
- Я свою дорогу выбрал раз и навсегда, - признался тогда Васенев. - Буду военным.
А что самое памятное было в жизни Григория Андреева? Исключая военные годы.
Наверное, поездка в Крым. Путевки выделило педучилище в награду за отличную учебу. Это была сказочная поездка. Вырос Григорий на Урале, в Кыштыме, и нигде больше не бывал. Он хорошо знал свои лесистые синие горы, тайгу, озера, суровую зиму и короткое бледное лето. Он знал, что есть на свете другие, благословенные края, читал про них и видел в кино, однако представление о них было отдаленным, чисто книжным.