Михаил Петрович Аношкин - автор более двадцати книг.
Ведущая тема его творчества - Великая Отечественная война. Ей посвящены повести "Суровая юность", "Уральский парень", трилогия, в которую вошли книги "Прорыв", "Особое задание" и "Трудный переход".
Новый роман Аношкина - о первых шагах советской власти в уральском городе Кыштыме, о поисках путей к новой жизни.
Содержание:
Возвращение 1
Швейкин 3
Беспроигрышная перспектива 5
Между небом и землей 6
Похороны Горелова 8
Шатун 9
Время выбора 10
С кем поведешься 12
О деле судить по исходу 15
Ульяна 18
Ерошкин потерял покой 19
Конец шатуна 20
Глаша да Иван 22
Меж двух огней 23
Перед грозой 25
На тихой улочке… 26
Опасная поездка 28
Дружинники 31
Кыштым придется оставить 33
Пора принимать решения 35
Кыштымцы
Возвращение
Говорят, Кыштым - тихое зимовье. Может, и было когда-то тихим. Только в эту зиму ни одного погожего денька не было.
Погода погодой, но и в людской жизни покоя нет.
Прошлой осенью большевики прогнали Керенского, объявили Советскую власть. Правильно сделали. Что путного ждать от буржуев? А в Кыштыме самые империалистические акулы заворачивали - английские да американские. Не отдают заводы: мол, мы вашу новую власть не признаем, заводы не отдадим, рабочий контроль не допустим. Пришлось посылать гонцов в Совет Народных Комиссаров, чтоб он помог прижать спесивых чужаков. Тогда вышел специальный декрет: отныне и во веки веков передать кыштымские заводы во владение народу.
Легко сказать - передать. У заморских хозяев всяких заступников хоть пруд пруди. И среди кыштымского народа тоже нет полного согласия. Кто новую власть отлаживает, а кто костерит ее. Борису Швейкину или Григорию Баланцову и всем их друзьям ясно, что к чему. Они эту власть хотели, они ее и установили. А остальные?
А тут еще лихая погода. Летом не все смогли на покосы выбраться, сена самую малость заготовили. Началась бескормица. У кыштымца коровенка да лошаденка - основа благосостояния. На заводах много не заработаешь, особенно в теперешние времена.
Кто побогаче, у того с лета заготовлено всякого добра - в ус не дует. Все одно рано или поздно подуют теплые ветры, изойдут снега вешней водой и зазеленеет трава-мурава.
У Луки Самсоныча Батятина достаток не такой, как, скажем, у торговца Пузанова, но и немалый. Крестовый дом под железной крышей, тесовые ворота с резными финтифлюшками. Сеновал под железом, амбар с железной накладкой на двери. На дворе волкодав гремит цепью.
Редко кто попадает в Лукашкину крепость. А если кто и решается, то сначала побрякает чугунной щеколдой и с опаской слушает, как басовито рычит волкодав. Некоторое время никто не подает признаков жизни. Лишь потом в окне, на котором полыхает герань, дрогнет занавеска и в щелке мелькнет настороженный глаз. После этого выбегает во двор Лукашка, отодвигает засов, хватает волкодава за ошейник и тащит в глубь двора. Кричит оттуда:
- Эй! Айда - не стой!
Гость робко открывает калитку и, прижимаясь к стенке, торопится преодолеть те пять саженей, которые отделяют его от добротных тесовых сеней. И эти пять саженей кажутся ему черт знает какой опасной дорогой, потому что волкодав рвется из рук хозяина, хрипит, роняя желтую пену. Того гляди перевернет Лукашку и в два прыжка настигнет незваного гостя и растерзает на мелкие части.
У Батятина во дворе две коровы пережевывают жвачку и шумно вздыхают, будто кто из кузнечных мехов дух выпускает. Конь-рысак застоялся в конюшне, переступает коваными копытами по деревянному настилу. Порезвиться бы ему на воле, да Лукашка боится - как бы комиссары не отобрали. Они теперь все подряд отбирают. Вон Пузанова почти нищим оставили, а какой был удачливый купец! В другом закутке разномастная лошаденка Пеганка хрупает овес. Эта для всяких хозяйственных разъездов: сено с покоса вывезти, за водой на заводской пруд съездить. Мало ли дел по хозяйству? И овец во дворе целая дюжина да куры по зимнему времени в подполе спрятаны, чтоб не померзли.
Рядом с его крестовым домом - избенка из кондовых бревен. Тесовая крыша ее обветшала. Кое-где тесины прогнили - снег забился на чердак. И над воротами крыша прохудилась. Взять бы топор да пройтись по этим крышам: там прибить, тут приколотить, здесь подтесать или подновить. Глядишь, заиграла бы избенка.
А кому пройтись с топором-то? Ивана Серикова еще в четырнадцатом забрили в солдаты и угнали на румынский фронт. Письма прилетали от него редко, а в семнадцатом после Февральской революции, и вовсе будто сгинул Иван. То ли в плен попал, когда провалилось летнее наступление, то ли сложил свою буйную голову во чистом поле во чужой стороне, а может, просто забыл глазастую Глафиру свою. У них с Иваном была дочурка Дарьюшка, да вот не уберегла ее Глаша. Нанялась в прислуги к Пузанову, день-деньской пропадала в его хоромах. Дочку поначалу с собой брала, да не понравилось это Пузанихе. Накричала она на Глашу, и пришлось дочку оставлять дома без присмотра. Упала Дарьюшка в подпол. Как это произошло, Глаша и до сих пор понять не может, ведь крышка-то была закрыта. С тех пор Глашу будто пришибло. Сама не своя. Разбила любимую чашку у Пузанова. Он на нее орал, ногами топал. Она молча глотала слезы. Выгнал Пузанов Глашу. Голодные времена наступили. Одно спасение - Буренка. Еще в подполе три мешка картошки. Мечтала Глафира дотянуть до теплых дней. А проклюнется зелень, тогда выжить легче.
Спасибо соседям - помогали. Особо подружка Тоня Мыларщикова. Муж у нее работал на медеэлектролитном. Двое ребятишек росли - Назарка да Васятка. Не сказать, чтобы в достатке жили, но концы с концами сводили. Великое дело - мужик в доме.
Лука что-то повадился к Глафире.
Придет под вечер, шапку скинет, перекрестится на образа и скажет:
- Вечер добрый, Глафира!
- Добрый, Лука Самсоныч.
Она кинется к табуретке, обмахнет ее для порядка тряпкой.
- Некогда рассиживаться. Скотина на дворе не поена. - А глаза масляные, бесстыдно льнут к Глашиному телу. Зябко ей, кутается в серую шаль.
- По-соседски я, чуток маслица принес. Пригодится.
- Чего это вы, Лука Самсоныч? Я ведь ничего… Как-нибудь.
- Ну картохи поджаришь, еще чего там. Охудела ты шибко. - Лука делал к ней шаг - в подшитых валенках, в старой борчатке. Бородка клинышком, лицо благостное, а в усах похотливая улыбка. Гладит Глаше плечо. Она ежится, отодвигается от него.
- Скучно, небось, без мужика-то, кой год ведь одна.
- Не думайте ничего, Лука Самсоныч.
- Ну, ну, только ты моей оглашенной ни гу-гу про маслице-то. Она у меня упырь. Чуть что - за кочергу.
- Да я что… Напрасно вы с маслицем-то… Не к чему…
- Ну не говори, оно пользительное.
Он клал завернутый в тряпицу колобок масла и говорил:
- Ужо забегу я к тебе, Глафира, как-нибудь. Покалякаем. Моя-то в Касли к свояченице собралась.
Он и вправду потом воровски скребся к ней в окошко. Она лежала на печи и дрожала. Звала себе на помощь всех святых и в то же время опасалась: а вдруг Лука обидится? Но он не обижался. Появлялся снова… Все-таки надеялся.
Буренка доедала последние клочки сена, а до зеленой травы было еще далеко. Как ни крути, а Батятину кланяться придется. Можно бы постучаться к Мыларщиковым, да у них у самих не густо. А у Луки на сеновале запас на целый околодок - всех соседских коров прокормить мог бы. А запросит, особенно с Глаши, самую невозможную плату… Страшно подумать.
Занемогла сегодня Глаша. Кое-как напоила и накормила Буренку, истопила на ночь печь и пластом свалилась на кровать.
Послышался робкий стук в окно. Глаша очнулась, прислушалась. Поблазнилось? Кто мог стучать в глухую полночь? Лука? С него станется! Тишина. Женщина успокоилась. Облизала пересохшие губы, натянула на себя старенькое стеганое одеяло, подумала: "Наверное, поблазнилось".
В окно постучали настойчиво и громче. Глаша уже не сомневалась, что происходит это наяву. Но кто? Лука так не стучится. Он скребется, как кошка. Не у Мыларщиковых ли что стряслось? Глаша, превозмогая слабость, встала на ноги. Голова закружилась. Схватилась за спинку кровати, чуть пришла в себя и шагнула к окну:
- Кто там?
- Открой, Глашенька!
- Да кто это? - сгоряча не разобрала она и вдруг схватилась за грудь - сердце сжало. Иван! Уже четыре года не слышала, чтоб кто-нибудь называл ее Глашенькой.
- Открой, Глашенька, это я - Иван.
- Нет-нет…
- Да открой же!