* * *
Могу сказать, что прошло целых десять минут, пока у лифта, на котором Фигнер прибыла и уехала со своей свитой, не рассеялся запах серы.
Моизи, казалось, ничего не заметила.
И только в метро, после долгой задумчивой тишины между нами, она произнесла:
- Я думаю…
- Что?
- Фигнер.
- Да?
- Склоняется к…
- Чему?
- Своего рода реалистическим автопортретам.
- Я знаю, но - будучи введена в заблуждение.
- В заблуждение? Нет. Я думаю, мир рассудка - самое подходящее для нее место.
Я уверен, вы поняли, почему я счел нужным вставить этот отчет о предыдущем столкновении, таким, каким оно было или не было, в мою записную книжку с голубой сойкой.
В моей практике редко встречается последовательность. Когда я пытаюсь быть последовательным, мои мысли путаются, а пальцы дрожат, но это три оставшиеся страницы моей последней "голубой сойки", и у меня такое чувство, что время от меня убегает быстрее, чем приходит ко мне, и поэтому целесообразно, конечно, рассказать, наконец, о причине столь яростных отношений между Фигнер и Моизи. Я расскажу плохо, но расскажу. Как могу.
Около двух лет назад художник-преподаватель Тони Смит отозвался с похвалой на лекции в Хантер-Колледже о работе и характере Моизи. Ссылка была в том роде, что чистейший художник из всех сейчас рисующих - это Божье дитя по имени Моизи, и что она терпит такие условия существования, которые невозможно вынести, потому что в ее таланте главные выдающиеся качества - чистота и простота, и они сделали для нее психологически невозможным выставляться при жизни. Этот отзыв о Моизи и ее работе был замечен одним дружески к ней настроенным человеком из "Village Voice" , и был напечатан, со ссылкой на Смита, в этой газете. Моизи никогда не упоминала эту публикацию, никогда, но это был первый случай реальной поддержки, полученной ею, и поэтому, как я заключил из ее объявления прошлым вечером, Топи Смит (Хантер-колледж, Саут-Ориндж, Нью-Джерси и мир западного искусстве) стал для нее - Богом.
Я чувствую, что ко мне приближается некое замешательство, и если бы я сидел в самолете, сейчас обязательно бы объявляли: "Пристегните ремни, мы приближаемся к району турбулентности".
(Я никогда не был в самолете, но "живой негр на льду" летал часто, и он рассказывал мне об этих объявлениях, которые всегда так забавляли его, что он надрывался от хохота, как он говорил.)
А теперь я должен ненадолго прервать этот труд, хотя никогда не забываю о вероятности того, что какая-нибудь оплошность, какое-нибудь "внезапное метро" могут остановить его ход навсегда, как остановили мистера Восемьдесятсемь в Белвью.
Отдохните, отвлекитесь, восстановите свои силы, если можете, призыв все еще: "En avant ".
* * *
Я считаю, что из человеческой природы просто неустранимо - объяснять любые недостатки в своих любовниках неким посторонним влиянием, а не самым обыденнейшим фактом - несоответствием требований к любовнику. Такое предположение кажется поначалу совершенно недопустимым, и поэтому ты связываешь его со всякими внешними вещами типа высокой температуры и расстроившегося приема у Моизи.
Это позволяет тебе делать все достойные попытки - и еще много недостойных - излечить его от соблазна. Я боюсь, "соблазн" - тут слово неподходящее, но делать нечего, пускай остается. Я уверен, вы понимаете, что оно означает. А потом тебе приходится принять ту самую обычную правду жизни - если предположить, что в жизни правда существует - что его просто захватило что-то новое и более привлекательное, чем то, что давал ему ты, и что это "потом" - это, вероятно, тот момент, когда ты перестаешь быть молодым, даже если волосы на твоих висках еще преждевременно не побелели, а удар от этого не углубил морщины на твоем лице.
Я совершенно не чувствовал себя молодым, когда вошел к Фебу и осмотрел все, включая мужской туалет, и нигде в этом оазисе шика на Восточной Четвертой улице не нашел ни следа Чарли и Большого Лота на их свидании с водкой и чили.
После такого собачьего обнюхивания окрестностей я спросил у бармена, не были ли здесь Большой Лот с длинноволосым мальчиком.
- Большой Рот?
- Лот.
- Никогда о такой не слышал.
Мне лишь слегка полегчало от того, что бармен у Феба ничего не знал о Большом Лоте, который, я считал, известен во всех модных местах подобного типа по всему городу, а бармен даже отнес его к женскому роду.
Итак, на сознательном уровне было уже невозможно продолжать поиски дальше по Восточной Четвертой, но на подсознательном, который для меня более привычен, можно было еще поискать поближе к Бауэри. На улице меня сильно напугал высокий оборванный урод, ведший сзади меня на металлической цепи, которая больше, чем на обычный поводок, походила на орудия пыток, выставляемые в садомазохистских секс-шопах, сопротивляющуюся собаку. Высокий безумец внезапно сорвал цепь со скулящей собаки и начал хлестать ею бедное создание - очевидно, за отказ идти с ним рядом. Все происходило прямо под фонарем, и я видел, что собака покрыта шрамами, старыми и новыми, я ее длинная морда была без волос и вся в крови.
- Перестаньте, перестаньте, или я заявлю на вас!
Избиватель собак мгновенно поднял над головой цепь, готовясь хлестнуть ею и меня, но пока цепь еще была в воздухе, я стремительно перебежал через улицу к яркому свету, разлитому над тротуаром и площадкой перед освещенным входом в далекий офф-бродвейский театр под названием "Трак и Вохауз", что значит "Обмен и Склад".
В этом защищенном светом месте я посмотрел на другую сторону улицы и увидел, что громадная полудохлая собака снова была на цепи и покорно трусила за своим драчуном-хозяином, поворачивая за тот угол, куда и я собирался идти.
Неясные мысли посещали меня, вроде, - "Да, вот так и бывает", имея в виду отношения между двумя безнадежными живыми существами. Я постоял и смутно пораздумывал на эту тему, а потом оставил ее, как слишком негативистскую и себяжалеющую, потому что сердце мое знало, что два безнадежных живых существа, если они живут вместе, более склонны не обижать, а защищать друг друга.
(Хоть что-то прекрасное в ужасном мире.)
До меня стало доходить, что в театре с таким странным названием полным ходом идет спектакль или прогон, и что недавно в нем произошел необъяснимый взрыв и пожар, положившие конец предыдущему спектаклю.
Внизу, на тротуаре, под ярко освещенным входом в театр дорогу мне загораживала фигура бомжа, вытянувшегося горизонтально поперек всей ширины тротуара, будто его поместили сюда как пророка гибели готовящегося в театре спектакля, но у него хватило сознания, чтобы приподнять голову и спросить:
- Мелошью не поделишься?
- Извините, но после уплаты налогов… - что, наверное, прозвучало жестоко, но должно было изображать юмор.
А потом раздался треск открываемой пинком двери, и коротенький, коренастенький человечек вылетел из театра, выкрикивая себе самому:
- Ужасно, просто ужасно!
Он был в шубе такого фасона и размера, что она делала его похожим на медведя-недоростка или на ондатру-переростка.
И человечек в шубе, и бомж находились на моем пути, так что я принужден был колебаться еще какое-то время, в течение которого коротышка продолжал выкрикивать себе и ночному воздуху:
- Клянусь, это так ужасно, что невозможно поверить.
Потом он отметил мое присутствие, обратившись прямо ко мне:
- Вы понимаете меня?
Я сказал:
- Да, - без интереса, но он продолжал стоять на моем пути, а теперь еще пытался схватить меня за руку:
- Поверьте, я не хотел браться за режиссуру, но я чувствовал себя обязанным, потому что все сценические движения казались совершенно неуместными. Актеры без конца двигались по сцене, по всей видимости, желая придать пьесе некоторую оживленность, пьеса очень разговорная, и мне нравился режиссер, но я не мог принять его манеру - пытаться оживить ее, и кто-то сказал мне, что когда я взялся за режиссирование, примадонна заявила директору театра: "Почему мною должен руководить этот всеми заброшенный старик?"
Он казался стареющим, с плохим зрением. Он поднял лицо и сменил очки.
- Мы с вами нигде до сих пор не встречались?
В ответ на его пристальный взгляд я тоже стал разглядывать его и сказал:
- Да, у Моизи несколько лет назад. Вы тогда были в бесчувствии.
- Действительно?
- И да, и нет. Я хочу сказать, вы…
- Пытался?
- Вы оскорбили моего друга, поместив свою руку на то, что было его территорией.
- Ах, я…
- Я объяснил своем любовнику, что это автоматический жест, по привычке.
Его внимание рассеялось, и я попытался освободить руку из его захвата, но он, сжав ее еще крепче, сказал:
- Вы сказали - Моизи?
- Да, я был там в тот вечер, и…
- Как Моизи?
- Вам интересно, или вы просто так спрашиваете?
- Интересно.
- Не очень хорошо.
- У меня сложилось такое же мнение.
- Так вы были там?
- Да, там, где мы встретились.
- Я имею в виду сегодня.
- Нет, я не был у Моизи с тех пор, как этот ваш восточный человек сказал, что он впечатает меня в штукатурку вместе с моей улыбкой.
- Он не был восточным человеком. Я думаю, мне пора идти.