- Да вы ж толичко гляньте… лю-ди добрые… хозяина моего забивает!..
- Мя… со мое подай… из глотки вырву! Зараз сказывай, куда ховали!.. утрибку, гадюки, лопали… с моей Рябки!..
- Побий мене, Боже… да усю неделю в Ялтах крутился… да вы ж перво дознайте у сосидий… Дядя Степан, да ваша Рябка и близко не доступала! За чого ж вы стараго чоловика забиваете?!
Человека забивают? И этот воющий голос - голос человечий? и рык-зык этот?!
- Шку-ру, пес… мя… со мое подай! Шшо твой выблядок у мылыцыи ходит… да я сам утрудящий… Буржуев поубивали, теперь своего брата губите!.. Я за свою Рябку… дьявола лютые!..
- Да я… зараз в камытет самый, рылюцивонный… як вы генераловы сундуки ховалы…
- А тебе… шо? ма-ло?! шшо нэ подавылась?! Мало, сука, добрых людей повыдавала, чужое добро ховала, на базар таскала?! Да я твой камытет этот… одна шайка! Ду-шу вытрясу… мясо мое подай! - Чего ж вы не заступляетесь… люди добрыи?!
Я слышу тупой удар, будто кинули что об землю.
- У-би… ил… живого чоловика убил… люди божьи!..
- Насмерть убью - не отвечу! У мене дети малыи…
По горкам шевелятся - выползают букашки-люди. И там, и там. Где-то в норах таились. Все глядят на площадку под "Линдена"-пансионом с холмов - на сцену, как в греческом театре. Прикрыли глаза от солнца. Далеко внизу, на узкой площадке, в балке, прилепилась мазанка: синий дымок вьется над белой хаткой. Во дворике копошатся - люди не люди - мошки: двое крутятся на земле; синее пятнышко бегает, палкой машет.
С Вербиной горки бегут ребята, орут:
- Под "Линденом" убивают! Ганька, гляди Тамарку!..
Кричит Ганька:
- Хочу… как убива-ют!..
Выглянули и соседи. Лялин голосок точит:
- Это Степан Коряк, мамочка… в белой рубашке… ногой в живот прямо, мамочка… коленком!..
- Ляличка, не надо! Боже, какие звери… - взывает старая барыня. - Ради Бога, Ляличка… уходи, не надо… Няня, да что такое?..
- Да что… Глазкова старика Коряк за корову убивает… - доходит из-под горы нянькин голос.
Она спустилась под упорную стенку, чтобы лучше видеть.
- Так и надоть, слободу какую взяли! Полон-полон дом натаскали, всего-всего… Каждый божий день у Маришки и барашка, и сало, и хлеба вдосталь, и вино не переводилось… мало! чужую корову зарезал и! Гляди-гляди, как бьет-то! а? Насмерть теперь забьет!
Смотрит, несчастная, и не чует, что ждет ее. Запутывается там узел и ее жалкой жизни: кровь крови ищет.
А на театре - хрипу и визгу больше, удары чаще.
- Люди добрые… заступитесь!..
- Печенки вырву!.. ска-жешь, вырод гадючий!.. мясо куды девал!.. мя… со-о?!..
- Эх, сыновья-то в городе… они б ему доказали! Докажут!
- Самый большевик был, как на чужое… а самого тронули… как разоряется!
- За-чем… Коряк за свое добро бьет! Моду какую взяли, хоть не води коровы. В покои уж стали ставить, с топором ночуют!
- Вот они, буржуи окаянные… до чего людей довели! Жили все тихо-мирно, на вот… завоевались!
На театре дело идет к развязке. Рык глуше, словно перегрызают горло:
- Ку… ды… мя… со… - Ой, побегу, мамочка!..
С холмов воют:
- Бей его, Коряк, добивай!..
- Как так - бей?! Доказать сперва надо! Бей… Много вас, бителев!
- Он вон, в Ялтах был столько-то ден, баба его доказала!
- Звери, а не люди… Ляличка, сту-пай! ступай-ступай, нечего тебе слушать…
- Ма-мочка, я хочу…
И доктор, под зонтиком, тоже смотрит из-под руки, потряхивает бородкой. Кричит в пространство:
- Трагедия… под горами! Хе-хе!.. Борьба титанов!.. волки грызут друг дружку! Валяйте, друзья мои… валяйте апофеоз культуры! До скорого свиданья…
Уходит доктор к миндальным своим садам - "садам миндальным".
Лезет из балки другой сын нянькин, голенастый подросток Яшка, - ездит уже с рыбаками в море. Кричит в задоре:
- Раз Коряк взялся - шабаш! Прихватил за грудки… да как его оземь… раз! А старик живуч!
- Уйдите, уйдите все! не могу… не могу - не могу… - кричит истерично старая барыня, зажимая уши.
Вскрикнула-всполошила Ляля:
- Ястреб!.. ястреб!!.. Айй-ю-уюайй!..
Ширококрылый, палево-рыжий ястреб, с белым комком под брюхом, тянет по балке вниз, где Коряк душит коровореза.
- Курочку вашу!!.. вашу!!!.. - отчаянно верещит Ляля, топочет и бьет в ладошки. - Туда… за дубки спустился!.. пух-то, глядите, пух!.. Айй-ю-у-айй!..
Белый пушок плавает над кустами. Я качусь по сыпучей круче, рву на себе последнее, падаю на камнях и сучьях высохшего потока. Кричат голоса, пугают, в ладоши бьют:
- К дубкам берите! Слетел, проклятый!..
Я вижу над головой - белесо-пестрое брюхо с подтянутыми когтями. Темнокрылою хищной тенью уплывает стервятник по балке - к морю.
Я добираюсь до места и нахожу белую курочку - кровь и перья. Вижу оторванную головку, с сомкнутыми глазами, с похолодевшим гребнем, и по мертвым сережкам признаю Жаднюху. Только-только подремывала она на моих руках, клевала горошек доктора, и в ясном зрачке ее смеялось золотой точкой солнце… Прощай и ты, маленькое созданье, не оставившее следа! Теперь сметаются все следы, и перестало быть больно. И теперь ничего не жаль.
Я беру кровяной комок в перьях. Это не кусок мяса: это наша родная собеседница кроткая, молчаливый товарищ в скорби.
И другой раз за этот истомный день взял я тяжелую лопату, пошел на предел участка, на тихий угол, где груда камней горячих… И наложил камень, чтобы не вырыли собаки. Трещит плетень, глядит из-за плетня Яшка.
- Так лучше бы мне отдали!
Он прав, пожалуй. Не все ли равно теперь: земля или брюхо Яшки? Земля - лучше, земля покоит.
Я вижу его глаза, заглядывающие под камень. Идущие глаза. Когда стемнеет, я выну ее и схороню в Виноградной балке.
Индюшка стоит под кедром, поблескивает зрачком - к небу. Жмутся к ней курочки - теперь их четыре только, последние. Подрагивают на своем погосте. Жалкие вы мои… и вам, как и всем кругом, - голод и страх, и смерть. Какой же погост огромный! И сколько солнца! Жарки от света горы, море в синем текучем блеске…
Внизу затихло. Зрители уползли в балки, в норы. Убил ли Коряк - не важно. Теперь - не важно. Убил… - слово совсем пустое.
Я хожу и хожу по саду, дохаживаю свое. Упора себе ищу?.. Все еще не могу не думать? Не могу еще превратиться в камень! С детства еще привык отыскивать Солнце Правды. Где Ты, Неведомое?! Какое Лицо Твое? Не хочу аршина и бухгалтерии… С ними ходят подрядчики и деляги. Хочу Безмерного - дыхание Его чую. Лица Твоего не вижу, Господи! Чую безмерность страдания и тоски… ужасом постигаю Зло, облекающееся плотью. Оно набирает силу. Слышу его зычный, звериный зык… Великие мудрецы, где вы?! Туманами подымаются храмы ваши, в туманах тают… Чистый разум… призрачный мир идей… отсвет метнувшегося человеческого мозга! Где вы там, бледные существа? В каких краях обитаете? Какие на вас одежды? В луче бы солнца спустились, что ли, бесплотные, породили бы из неоправданных мук, из неоплатных страданий новое существо, неведомое доселе миру. Свершили чудо! Сошли бы в дожде на землю, радугой перекинулись над морем, упали в громе! Или спускались вы, да продали вас за грош, на обертку пустили под собачье мясо, в пыжи забили? В Проповеди Нагорной продают камсу ржавую на базаре, Евангелие пустили на пакеты… Пустое небо прикрылось синью, море прикрылось синью: стоит одно другого.
Скорей бы вечер… Я… Кто такой это - я?! Камень, валяющийся под солнцем. С глазами, с ушами - камень, Жди, когда пнут ногой. Некуда уходить отсюда… Гляди на горы: они в блеске, воздушные. На море… - праздничное оно всегда. Безмолвие за ним, так… - туманность. На что же еще глядеть?..
Там, в городке, подвал… свалены люди там с позеленевшими лицами, с остановившимися глазами, в которых - тоска и смерть. И там те семеро, бродившие по горам… Обманом поймали в клетку. Что они чувствуют - скрученное железо? Я еще волен бродить. Для них один только ход - в могилу. "Истребитель" стоит у пристани, гроб железный. Его краснозвездная команда наелась баранины до отвалу, напилась из подвалов и теперь спит - до ночи. И красный вымпел тоже уснул - до ночи.
Что-то говорил доктор… Что-то случиться может… В небо смотрю я: может?
Больно глазам от света.
Я хожу и хожу по саду, смотрю на камни. Что же случиться может? Какое чудо? К кедру приду, постою, будто ищу чего-то. От кедра пышет. Душно от Черных кипарисов. Все накалилось, струится, млеет. Солнце все мысли плавит. От кедра гляжу на домик, на маленькую веранду. Здесь ли я жил когда-то?! Смотрит веранда заплаканными глазами зацветших стекол. Голубые глицинии давно опали, засохли тиссы перед крылечком…
На пустыре, за балкой, возятся возле Лярвы, подсовывают оглобли. Вертятся вербины собаки, Цыган и Белка.
Кричит от дороги кто-то:
- Прирезать бы да на ко-клеты!
Это дядя Андрей с исправничьей дачи - Тихая Пристань. Одет по-дачному - в парусинном костюме, в мягкой, господской, шляпе, раздобытой. Смуглый, сутулый, крепкий и - темный весь. Посиживает по бугоркам, поглядывает на дачки… побуркивает в кустах с такими же. Ходит - подумывает.
Не отвечают на его оклик, над Лярвой возятся.
- Теперь человечину едят, а на конятину заглядишься! Казанские татаре за говядину признают… А нам все чтобы мя-со было! Я вот… невете… реянец! По мне, хоть и не будь его вовсе, ей-Богу! у меня от его… за-пор навсягды, сказать… вовсе для меня вредная пища, яд!..
Не отвечают ему от Лярвы. Он подходит к моей заграде: