– Доброе утро, Клара! – громогласно возвещает он и вдруг пугается. Боже мой, ведь он должен был сказать: "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное!"
Клара цепенеет от ужаса: она не получила нужной реплики.
– Доброе утро… – импровизирует она неуверенно.
– "…со мной приключилось нечто необыкновенное", – шипит суфлёр. Актёр отчаянно ищет переход к тому, что он должен был сказать. Вдобавок он вспомнил, что по пьесе сейчас не утро, а пятый час дня.
– Начинай же! – в отчаянии шепчет Клара.
– Гм… да… – барахтается герой, – представь себе, Клара… гм… да…
– Уж не произошло ли с тобой что-нибудь необыкновенное? – отважно выручает Клара.
– Да, да! – с восторгом подхватывает он. – Представь себе, Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное!
– Что же с тобой стряслось? – входит в колею Клара.
Из ложи автора слышен стон облегчения, сменившего смертельный ужас. Положение спасено, но в первый момент автор судорожно схватился за барьер ложи, готовый выскочить в партер с криком: "Не так, не так, начните сначала!" Теперь он понемногу успокаивается. На сцене журчит диалог, всё идёт как по маслу. Через минуту Клара должна как подкошенная без чувств упасть в кресло… Но, боже мой, недотёпа-партнёр положил туда шляпу! Вот оно! Теперь Клара сядет на шляпу своего супруга, весь акт будет испорчен. Боже милосердный, как это предотвратить? У автора от волнения взмокли ладони, он ничего не слышит, ничего не видит, кроме злосчастной шляпы в кресле. Гибельный момент неотразимо близится. Хоть бы паника, что ли, возникла сейчас в театре… Что, если встать и крикнуть: "Пожар!"? Вот, вот, уже молнией пала реплика, сейчас Клара сядет на проклятую шляпу… Ах, божественная, находчивая Клара! Взяла шляпу в руки и только потом как подкошенная повалилась в кресло! Шляпа у неё в руке. Но что она с ней будет делать? Не держать же в руках до конца акта? Почему она не кладёт её на стол? Ну, наконец-то! Наконец-то она отделалась от шляпы, положила её на стол… но как неловко, как ужасно заметно… Автор оглядывается, видит кашляющих и сморкающихся зрителей. Странно, но, кажется, никто не заметил катастрофы со шляпой. Автор снова оборачивается к сцене. Как, диалог всё ещё не кончился? Почему так долго? Автора бросает в жар. Диалог слишком длинен, он всё тянется и тянется, а действие стоит на месте. Автор потеет от мучительного запоздалого сожаления: надо было сократить, сократить! Всё это слабо, плохо, нестерпимо глупо, незначительно! Почему они говорят так медленно? Лучше всего было бы встать и закричать: "Подождите минутку, я сокращу!"
Слава богу, диалог окончен. Теперь подходит важнейшая часть экспозиции, ключ ко всей интриге, короткий и напряжённый разговор на три странички, а за ним…
Бум! Автор замирает от ужаса: на сцену врывается Катюша, которая должна была появиться через пять минут, после этих трёх страниц. Господи, что теперь делать? "Занавес дайте, занавес!" – хочет закричать автор, но у него перехватило дыхание. Клара с мужем тоже ошеломлены, а Катюша как ни в чём не бывало щебечет свой текст, и они с облегчением подхватывают реплики, три страницы разговора пошли к чёрту, ключ ко всей интриге безвозвратно утерян, теперь никто не поймёт пьесы, завязка сорвана, поступки героев будут непонятны, без этих трёх страниц вся пьеса – совершенная бессмыслица! Как могла это сделать Катюша? Почему сценариус выпустил её на сцену? Сейчас публика начнёт свистеть, раздражённая бессмысленностью действия; ребёнку ясно, что это ни с чем не сообразная чепуха. Почему режиссёр не прекращает спектакля? Автор быстро оглядывает публику, не начала ли она уже протестовать. Нет, зрители спокойно смотрят, кашляют, сморкаются, а по временам по залу пробегают волны смеха – Катюша явно имеет успех. Свистки и крики начнутся, когда кончится акт. Автор готов провалиться сквозь землю. Он бежит из ложи за кулисы, быть может, с целью поджечь всё здание – как строитель Карлова собора. "Никогда больше никому не покажусь!" – в отчаянии думает он и, укрывшись в чьей-то уборной, падает на стул, сжимая голову руками. Всё, всё пропало!
Проходит невыносимо много времени, – наверное, несколько часов! – и автор поднимает голову. Что это? Словно где-то шумит вода, течёт, плещется, отдалённый шум нарастает. Хлоп! – шум воды вдруг резко усиливается: кто-то открыл дверь в уборную и кричит:
– Вот он, автор!
Автора взяли под руки и влекут куда-то рысью, со всех сторон его хватают и толкают чьи-то руки, его волокут, он спотыкается, ничего не видит и не соображает, отбивается, но окружившие люди увлекают его за собой, подталкивают, вот он уже, как из пушки, вылетает на сцену. Катюша и Клара влажными руками берут его и ведут к рампе, а внизу что-то шумит и плещет, как водопад. Автор видит сотни плавающих лиц, искривляет губы в идиотской улыбке и несколько раз быстро сгибается в пояснице.
Занавес опускается, шум водопада стихает, но вдруг занавес опять убегает вверх, автор протягивает руки Катюше и Кларе, но их нет, он один на сцене, брошенный на растерзание тысяче глаз. Он кланяется, с ужасом сознавая, что делает это как-то неловко и смешно, словно марионетка. Но он не может иначе, и всё кланяется направо и налево, вверх и вниз, понемногу отступая за кулисы, где знакомые и незнакомые энергично трясут ему руки, слышно только:
– Поздравляю, поздравляю.
Занавес снова бежит кверху, автор опять на сцене, он делает жест в сторону кулис: дескать, что я? главное – актёры, а уж если хотите приветствовать меня, я, что же, очень, очень рад, спасибо, такой незаслуженный успех… Уф, наконец-то автор снова за кулисами, ослабевший, сникший, словно пустая наволочка, и опять никому не нужный. Рабочие растаскивают декорации, – эй, берегись! – волокут мебель и реквизит, что-то прибивают. Где ни станешь, всюду мешаешь…
– Живее, живее! – кричит режиссёр, и автор кидается ему на шею:
– Замечательно, замечательно!
– Могло быть и хуже, – сухо отвечает режиссёр.
– Послушайте, – блаженно бормочет автор, беря его за пуговицу, – а что, если бы в дальнейшем Клара садилась на ту шляпу? Вот, я думаю, будет смешно!
– Там совсем не нужен смех, – возражает режиссёр. – Живо, ребята, живо, не то кончим не раньше одиннадцати.
Лишний автор бежит благодарить актёров. Главный герой ужинает и на излияния автора скромно отвечает:
– Ну, это же пустяковая роль.
Клара не настроена разговаривать, она порвала платье о гвоздь. Катюша ревёт от обиды в своей уборной: режиссёр обругал её последними словами за преждевременный выход.
– Да разве я виновата, – хнычет Катюша, – что там два раза подряд одинаковая реплика? У меня выход после реплики Клары "…никогда!", а при чём тут я, если она говорит это дважды?
Автор пытается её утешить, но Катюша плачет ещё горше.
– Так… меня… изругать… тут же, на премьере! Как я теперь… буду… играть?
– Успокойтесь, мадемуазель, – великодушно заявляет автор, – ей-богу, никто не заметил, что там выпущен кусочек текста.
И он прав больше, чем сам думает. Никто не обратил внимания на то, что первый акт был бессмысленным. Такие вещи не замечаются.
Занавес снова поднимается. Второй акт. Автор спотыкается о кабели и декорации, чуть не падает в какой-то люк. Ему приходит в голову посмотреть спектакль из-за кулис. Но около кулис – полным-полно, здесь весь подсобный персонал, костюмеры и швеи, рабочие сцены, их жёны и тётки, статисты, и их кузины, и знакомые их кузин, и ещё какие-то неведомые личности. Все они смотрят спектакль, вслух обмениваются шутками, перебегают по скрипучим доскам, жуют, переругиваются, хлопают дверьми, препираются со сценариусом, мешают актёрам, создают немыслимый беспорядок и чуть не суют носы на сцену. Автор пытается протиснуться между ними, становится на цыпочки. Но вместо того, чтобы услышать, что делается на сцене, он слышит разговор двух рабочих в синих спецовках.
– Вот нудота… – резюмирует один.
– Уж больно длинно, – говорит другой.
– Раньше одиннадцати не уйдём.
Бац! За кулисами кто-то с грохотом повалил железный стул. На сцене тем временем идёт любовный диалог.
Лишний автор отходит на цыпочках, страшно скрипя половицами; лабиринтами коридоров он пробирается на улицу. Поздний вечер. Немногочисленные прохожие шагают по улицам, думая неизвестно о чём, звенят трамваи, вдалеке шумит жизнь. Автор вздрагивает от ночной прохлады и тоски. Он один, один, как никогда на свете, а за его спиной завершается день его славы. Ох, скорей бы конец всему этому!