- Постараюсь... А выражается она, например, в том, что я вздрагиваю, что-то точно раздирает меня. Я не могу ходить по коврам, потому что если я что-нибудь уроню, то так и не замечу. Никогда! Я не услышу, как оно упадёт, и мне не придёт в голову поискать его. Так оно и останется лежать. Можно ли представить себе что-нибудь невыносимее того, что оно вот лежит себе там, а вы проходите мимо? Поэтому я постоянно испытываю мучение, когда иду по ковру, я ощупываю себя, зажимаю карманы руками, впиваюсь глазами в пуговицы своего костюма, чтобы не потерять какую-нибудь из них, и поминутно оборачиваюсь и смотрю, не уронил ли я какого-нибудь предмета... Ну, а потом бывает ещё и другое - мало ли чем можно мучиться. Я ставлю стакан с водой на самый край стола и мысленно держу с кем-нибудь пари, пари на крупные суммы. Потом начинаю дуть на стакан. Если он упадёт, то я проиграл, проиграл так много, что банкрот на всю жизнь. Если же стакан устоит, то я выиграл и могу построить себе замок где-нибудь на Средиземном море. То же самое бывает, когда я поднимаюсь по незнакомым лестницам: если шестнадцать ступеней, я выиграл, если восемнадцать - проиграл. К этому прибавляются иногда другие, весьма осложняющие дело обстоятельства: что, если, вопреки всем предположениям, в лестнице двадцать ступеней, выиграл я тогда, или проиграл? Я не сдаюсь, я настаиваю на своём праве, дело доходит до процесса, который я, разумеется, проигрываю... Да, да, не смейтесь над этим, уверяю вас, что это очень больно. Но это всё такие грубые примеры, я приведу вам несколько других, иного характера. Представьте себе, что в комнате, рядом с вашей, сидит человек и поёт один и тот же куплет всё из одной и той же песни, поёт не переставая, всё время, кончит и опять начинает сначала. Скажите, неужели это не может свести вас с ума от раздражения? Ну, так вот, рядом со мной живёт такой человек, он портной, он шьёт и поёт, поёт не переставая. Хорошо. Вы этого не выдерживаете, вскакиваете в бешенстве и выбегаете из комнаты. Но тут вас ожидает другая пытка. На улице вы встречаете какого-нибудь знакомого, с которым вступаете в разговор. И вот, во время этого разговора, вам вдруг приходит в голову что-нибудь приятное, например, что вы, может быть, получите нечто, о чём вам хочется как следует подумать, чтобы потом хорошенько насладиться этим. Но пока вы стоите и разговариваете со своим знакомым, вы забываете это приятное, забываете, клянусь Богом, самую эту приятную мысль, и она уже не хочет возвращаться к вам! И тут наступает страдание, боль, терзаешься тем, что упустил это приятное, это тайное наслаждение, которое можно было бы получить совершенно спокойно, без всяких усилий, без затрат.
- Да. Это очень странно... Но вот теперь вы поедете в деревню, в сосновый бор, и всё пройдёт, - сказала фру Ганка материнским тоном.
Мильде подхватил:
- Ну, да, конечно, пройдёт. Вспомни о нас, когда приидешь в царствие Твоё!
- Ты встретишься, вероятно, с Эндре Бондесеном, - заметил журналист. - Он живёт в тех местах, занимается адвокатурой и политикой. Чёрт бы побрал этого Бондесена, на следующих выборах он, наверное, пройдёт.
Оле Генриксен всё время смирно сидел на своём месте, изредка тихо разговаривал со своим соседом, а то совершенно молчал и курил сигару. Он тоже бывал в Торахусе. Он посоветовал Ойену побывать у местного фогта, который живёт всего в четверти мили от Торахуса. Нужно переехать через озеро, по обеим сторонам его растёт дремучий сосновый лес, а усадьба фогта выделяется совсем как белый мраморный дворец на опушке леса.
- А ты откуда это знаешь? - спросил Иргенс, удивляясь, что Оле Генриксен заговорил.
- Ваше здоровье, господин академик! - насмешливо сказал журналист.
- Ваше здоровье, господин академик! - крикнул опять журналист.
Оле Генриксен посмотрел на него.
- Это ты ко мне обращаешься? - спросил он.
- Ну, да, к тебе, само собой разумеется, что к тебе, ха-ха-ха! Ведь ты был в академии? Ну, так разве ты не академик?
У журналиста тоже сильно шумело в голове.
- Я был только в коммерческой академии, - сказал Оле.
- Ну, да, ты торговец, понятно. Но этого нечего стыдиться. Не правда ли, Тидеман? Разве стыдно быть торговцем? Я утверждаю, что в этом нет ровно ничего постыдного. Разве не так?
Тидеман не отвечал. Журналист привязался к своему вопросу, он морщил лоб и думал только об одном, как бы не забыть, что он спросил. Он уже начинал сердиться и громко требовал ответа.
Фру Ганка вдруг сказала спокойным голосом:
- Ну, довольно, тише. Ойен прочтёт своё второе стихотворение.
Паульсберг и Иргенс украдкой поморщились, но ни один из них не сказал ни слова; Паульсберг даже кивнул ободряюще. Когда водворилась тишина, Ойен встал, отступил немного в глубину комнаты и сказал:
- Эту вещь я знаю наизусть. Она называется: "Сила любви".
"Мы ехали по железной дороге по незнакомой местности, незнакомой мне, незнакомой и ей. И оба мы были тоже чужие друг другу, мы видели друг друга впервые. "Почему это она сидит так безмолвно и неподвижно?" - подумал я. И я наклонился к ней и сказал, а сердце моё стучало:
- Вы грустите о чём-нибудь, фрёкен? Может быть, вы покинули друга там, откуда вы едете, дорогого друга?
- О, да, - ответила она, - очень близкого и дорогого друга.
- И теперь вы думаете, что никогда не забудете этого друга? - спросил я.
И она ответила, печально покачав головой:
- Нет, нет, я никогда не забуду его.
Она замолкла. Говоря, она ни разу не взглянула на меня.
- Позвольте мне дотронуться до вашей косы, - сказал я. Какая дивная коса, как она прекрасна!
- Мой друг целовал её, - ответила она и оттолкнула мою руку.
- Простите меня! - сказал я, а сердце моё билось всё сильнее и сильнее. - Но, может быть, вы позволите мне взглянуть на ваше золотое кольцо, оно из блестящего золота и очень красиво, я хотел бы посмотреть на него поближе, полюбоваться им, порадоваться за вас.
Но и на это она ответила отказом:
- Мне подарил его мой друг.
И отодвинулась от меня ещё дальше.
- Простите меня, - сказал я опять.
Проходит некоторое время. Поезд мчится, дорога длинная и скучная. Нам нечем заняться, мы можем только прислушиваться к стуку колёс. Мимо нас проносится паровоз, лязгая железом о железо. Я вздрагиваю, она же неподвижна, так она поглощена мыслью о своём друге. Поезд всё мчится вперёд.
И вот она взглядывает на меня в первый раз, - глаза у неё совершенно синие.
- Разве уже смеркается? - говорит она.
- Мы приближаемся к туннелю, - отвечаю я.
Мы въехали в туннель.
Проходит ещё некоторое время. Она снова взглядывает на меня и говорит нетерпеливо:
- Кажется, опять темнеет?
- Это второй туннель, здесь всего три туннеля, - ответил я. У меня есть карта, не хотите ли взглянуть?
- Я боюсь, - сказала она и придвинулась, ближе ко мне.
Я ничего не сказал на это. Она спросила, улыбаясь:
- Вы говорите, три туннеля? Значит, остаётся ещё один, кроме этого?
- Да, ещё один.
Мы въезжаем в туннель, и я чувствую, что она совсем близко от меня, рука её касается моей руки. Затем понемногу светлеет, мы снова на свободе.
Проходит четверть часа. Она сидит теперь так близко около меня, что я чувствую теплоту её тела.
- Вы можете потрогать мою косу, - говорит она, - и можете посмотреть моё кольцо, вот оно.
Я взял в руку её косу, но не дотронулся до кольца, потому что его подарил ей её друг. Она улыбнулась и больше не предлагала мне показать кольцо.
- У вас такие жгучие глаза, а зубы... такие белые, - сказала она и совсем смутилась. - Я боюсь последнего туннеля, возьмите меня за руку, когда мы будем подъезжать к нему. Нет, нет, не держите меня за руку, я не хотела этого сказать, я просто пошутила. Но говорите со мною.
Я обещал исполнить её просьбу.
Через несколько минут она засмеялась и сказала:
- Я не боялась тех туннелей, а вот этого последнего боюсь.
Она смотрела мне в лицо, ожидая, что я отвечу, и я сказал:
- Он и длиннее всех, он страшно длинен.
Смущение её достигло крайних пределов.
- Да нет же, не будет никакого туннеля, - воскликнула она. - Вы обманываете меня, никакого туннеля нет.
- Нет, есть ещё один туннель, - посмотрите сами.
И я показал ей карту. Но она не хотела ни смотреть, ни слушать.
- Нет, нет, никакого туннеля нет, - говорю вам. - Но если он будет, говорите со мной, - сказала она немного погодя.
Она откинулась на спинку дивана, полузакрыв глаза и улыбаясь.
Но вот поезд свистит, я выглядываю в окно, мы приближаемся к зияющей пасти туннеля. Я вспоминаю, что обещал разговаривать с ней, наклоняюсь к ней и вдруг чувствую во мраке, как её руки обвиваются вокруг моей шеи.
- Говорите же, говорите со мной, мне так страшно, - шепчет она, и я слышу, как бьётся её сердце. - Что же вы не говорите со мной?
Я ясно слышал, как стучит её сердце, и в ту же минуту я приник губами к её уху и сказал:
- Вот вы и забыли вашего друга!