Такіе подвохи не могли, разумѣется, поколебать славу Тартарена - истребителя львовъ. Но далеко не такъ неуязвимъ онъ былъ въ качествѣ альпиниста, и Костекальдъ пользовался этимъ, злобствуя на то, что президентомъ альпійскаго клуба выбрали человѣка, замѣтно "отяжелѣвшаго" отъ лѣтъ и, къ тому же, привыкшаго въ Алжирѣ въ мягкимъ туфлямъ, къ широкимъ одеждамъ, располагавшимъ къ лѣни и нѣгѣ. На самомъ дѣлѣ Тартаренъ рѣдко принималъ участіе въ восхожденіяхъ на горы и довольствовался лишь тѣмъ, что напутствовалъ экскурсіонистовъ добрыми пожеланіями, да потомъ въ торжественныхъ засѣданіяхъ громко прочитывалъ потрясающіе отчеты объ экспедиціяхъ такимъ страшнымъ голосомъ и съ такими ужасающими взглядами, что дамы чуть не падали въ обморокъ.
Костекалъдъ же, напротивъ, сухой,*нервный, "съ пѣтушиными ногами", какъ про него говорили, лѣзъ всегда впереди всѣхъ; онъ облазилъ одну за другою всѣ тарасконскія "Альпины", на недоступныхъ вершинахъ водрузилъ знамя клуба съ изображеніемъ Тараска въ звѣздномъ полѣ. И, все-таки, онъ былъ только вицепрезидентомъ - В.-П. А. К.; но онъ работалъ, такъ неусыпно работалъ для достиженія президентства, что на предстоящихъ выборахъ Тартаренъ долженъ былъ неминуемо провалиться.
Неизмѣнные друзья, аптекарь Безюке, Экскурбанье, капитанъ Бравида, храбрый начальникъ гарнизонной швальни, сообщили объ этомъ Тартарену. Его геройская душа была глубоко возмущена такою неблагодарностью и гнусностью интриги. У него даже зародилась было мысль на все махнуть рукой, все бросить, покинуть самую родину, перебраться черезъ мостъ и поселиться въ Босерѣ у Вольсковъ; но онъ скоро успокоился. Невозможно, выше силъ его было бы покинуть этотъ маленькій домикъ съ садомъ, разстаться со старыми привычками, отказаться отъ президентскаго кресла альпійскаго клуба, отъ величественныхъ П. А. K., красующихся на его карточкахъ, на бумагѣ и конвертахъ и даже въ тульѣ его шляпы!… И вдругъ ему пришла въ голову съ ногъ-сшибательная идея.
Въ сущности, всѣ подвиги Костекальда ограничивались шляньемъ по тарасконскимъ горкамъ. Почему бы ему, Тартарену, въ теченіе трехъ мѣсяцевъ, оставшихся еще до выборовъ, не попытать совершить что-либо грандіозное, - водрузить, напримѣръ, знамя клуба на вершинѣ одной изъ высочайшихъ горъ Европы, на Юнгфрау или на Монъ-Бланѣ? Каковъ былъ бы тріумфъ при возвращеніи, каковъ ударъ Костекальду! Попробуй-ка онъ тогда, потягайся на выборахъ!
Тартаренъ тотчасъ же принялся за дѣло, тайно отъ всѣхъ выписалъ изъ Парижа цѣлую кучу спеціальныхъ сочиненій: Восхожденія Вимпера, Ледники Тиндаля, Монъ-Бланъ Стефенъ д'Арка, Извѣстія альпійскаго клуба, англійскаго и швейцарскаго, и начинилъ себѣ голову множествомъ альпійскихъ терминовъ, не понимая ихъ настоящаго смысла. По ночамъ ему стали сниться страшныя вещи: то онъ катился по безконечному глетчеру, то стремглавъ летѣлъ въ бездонную разщелину, то его засыпали обвалы, то онъ попадалъ на востріе огромной ледяной сосульки, насквозь протыкавшей его грудь… И долго потомъ, уже проснувшись и напившись шоколата, по обыкновенію въ постели, онъ не могъ по настоящему придти въ себя, отдѣлаться отъ перепугавшаго его кошмара. Это не мѣшало ему, однако же, вставши, посвящать все утро дѣятельнымъ упражненіямъ, необходимымъ для его цѣли.
Вокругъ всего Тараскона идетъ нѣчто вродѣ бульвара, обсаженнаго деревьями и носящаго у мѣстныхъ жителей названіе "Городскаго круга". Каждое воскресенье, послѣ обѣда, тарасконцы, - отчаянные рутняеры, несмотря на пылкость воображенія, - обходятъ этотъ "кругъ" и непремѣнно въ одномъ направленіи. Тартаренъ сталъ обходить его по утрамъ восемь, десять разъ сряду и иногда даже въ обратномъ направленіи. Онъ шелъ, заложивши руки за спину, неширокимъ, мѣрнымъ шагомъ, настоящею горною походкой. Лавочники, пораженные такимъ отступленіемъ отъ общепринятыхъ обычаевъ, терялись во всевозможныхъ догадкахъ.
У себя дома, въ своемъ экзотическомъ садикѣ, онъ дѣятельно упражнялся въ прыганіи черезъ разщелины, для чего перескакивалъ черезъ бассейнъ, въ которомъ нѣсколько золотыхъ рыбокъ плавало между водорослями; раза два онъ упалъ въ воду и долженъ былъ смѣнить платье и бѣлье. Такія неудачи только больше раззадоривали его. Будучи подверженъ головокруженіямъ, онъ взбирался на каменный бортъ бассейна и прохаживался по немъ, къ великому ужасу старой служанки, непонимавшей, ради чего продѣлываются всѣ эти необыкновенныя штуки. Въ то же время, онъ заказалъ хорошему слесарю въ Авиньонѣ стальные шипы, системы Вимпера, для обуви и кирку системы Кеннеди, пріобрѣлъ лампу съ канфоркой, два непромокаемыя одѣяла и двѣсти футовъ веревки собственнаго изобрѣтенія, сплетенной изъ тонкой проволоки.
Полученіе этихъ разнородныхъ предметовъ, таинственные разъѣзды для заказовъ и покупокъ сильно интриговали тарасконцевъ; въ городѣ заговорили: "Президентъ затѣваетъ что-то". Но что онъ затѣваетъ? Навѣрное, что-нибудь необыкновенное и грандіозное, ибо, по прекрасному и мѣткому выраженію храбраго капитана Бравиды, говорившаго не иначе, какъ апоѳегмами, - "орелъ не охотится за мухами".
Тартаренъ не открывался даже самымъ близкимъ друзьямъ. Только въ засѣданіяхъ клуба замѣтно было, какъ вздрагиваетъ его голосъ и вспыхиваетъ его взоръ, когда онъ обращается съ рѣчью къ Костекальду, косвенно вынуждающему его на эту новую экспедицію, трудность и опасность которой все болѣе и болѣе выяснялась по мѣрѣ приближенія времени отъѣзда. Въ этомъ отношеніи несчастный Тартаренъ нисколько не пытался обмануть себя; напротивъ, онъ представлялъ ихъ себѣ въ такомъ мрачномъ цвѣтѣ, что счелъ необходимымъ привести свои дѣла въ порядокъ и написать духовное завѣщаніе, - актъ, совершенія котораго животолюбивъге тарасконцы боятся, кажется, не менѣе самой смерти.
И вотъ, прелестнымъ іюньскимъ утромъ, при чудномъ блескѣ безоблачно-лазурнаго неба, въ своемъ кабинетѣ, передъ дверью, отворенною въ чистенькій садикъ, наполненный экзотическими растеніями, сидитъ Тартаренъ въ мягкихъ туфляхъ, въ широкой фланелевой одеждѣ,- сидитъ въ покоѣ и довольствѣ, съ любимою трубкой въ зубахъ, и вслухъ прочитываетъ только что написанныя на большомъ листѣ бумаги слова:
"Симъ духовнымъ завѣщаніемъ я выражаю мою послѣднюю волю…"
Что ни говорите, какимъ бы непоколебимымъ сердцемъ, какою бы силою характера ни обладалъ человѣкъ, въ подобномъ положеніи онъ переживаетъ, все-таки, страшно тяжелыя минуты. Тѣмъ не менѣе, ни рука, ни голосъ Тартарена не дрогнули въ то время, какъ онъ распредѣлялъ между своими согражданами этнографическія сокровища, собранныя и сохраняемыя въ образцовомъ порядкѣ въ его маленькомъ домикѣ.
"Альнійскому клубу, - писалъ Тартаренъ, - завѣщаю боабабъ (arbor gigantea), который поставить на каминѣ въ залѣ засѣданій.
"Капитану Бравидѣ - карабины, револьверы, охотничьи и малайскіе кривые ножи, томагауки и все иное смертоубійственное оружіе.
"Экскурбанье - всѣ мои трубки, мундштуки, кальяны, маленькія трубочки для куренія опіума.
"Костекальду"… - да, онъ не забылъ и Костекальда и ему завѣщалъ знаменитыя отравленныя стрѣлы, съ надписью: "не дотрогивайтесь".
Весьма возможно, что этотъ посмертный даръ былъ сдѣланъ не безъ затаенной надежды: авось либо предатель наколется отравленною стрѣлой и тоже умретъ. Но ничего подобнаго нельзя было вывести изъ содержанія духовнаго завѣщанія, заканчивавшагося возвышеннымъ и глубоко-трогательнымъ обращеніемъ:
"Я прошу моихъ дорогихъ альпинистовъ не забывать ихъ президента… Я прошу ихъ простить моему врагу, какъ я ему прощаю, несмотря на то, что онъ-то и есть виновникъ моей смерти".
Тутъ Тартаренъ вынужденъ былъ пріостановиться; цѣлый потокъ слезъ хлынулъ изъ его глазъ. Онъ съ поразительною отчетливостью увидалъ себя разбитымъ, изуродованнымъ, растерзаннымъ въ клочки у подножія высокой горы, - увидалъ, какъ кладутъ въ телѣжку и везутъ въ Тарасконъ его обезображенные останки… Такова сила провансальскаго воображенія! Онъ присутствовалъ на собственныхъ похоронахъ, слышалъ пѣніе, рѣчи, произносимыя на его могилѣ, сожалѣнія: "Бѣдняга Тартаренъ!…" - и, затерявшись въ толпѣ друзей, самъ себя горько оплакивалъ.
Но тотчасъ же видъ его кабинета, залитаго солнечными лучами, игравшими на блестящемъ оружіи и на рядахъ трубокъ, и веселое журчаніе маленькаго фонтана въ саду возвратили его къ дѣйствительности. На самомъ дѣлѣ: изъ-за чего умирать? Зачѣмъ уѣзжать? Что за неволя? Кто его гонитъ? Глупое самолюбіе!… Рисковать жизнью изъ-за президентскаго кресла и какихъ-нибудь трехъ буквъ!…
То была, однако, лишь минутная слабость, такая же мимолетная дань человѣческой немощи, какъ и невзначай пролитыя слезы. Черезъ пять минутъ завѣщаніе было дописано, вложено въ конвертъ, запечатано огромною черною печатью, и великій человѣкъ принялся за окончательные сборы въ путь.
Въ тотъ же день, когда часы на городской ратушѣ пробили десять, а улицы опустѣли и запоздалые гуляки, охваченные страхомъ, кричали другъ другу въ потемкахъ: "Добрый вечеръ… вы… кто тамъ"… и спѣшили захлопнуть за собою дверь, кто-то осторожно пробирался черезъ площадь къ аптекѣ Безюке, въ освѣщенныя окна которой можно было разсмотрѣть силуэтъ самого аптекаря, мирно спавшаго надъ Кодексомъ, облокотившись на конторку. Безюке принялѣ за правило каждый вечеръ вздремнуть часокъ-другой, чтобы быть бодрѣе въ томъ случаѣ, если бы кому-нибудь потребовались его услуги ночью. Между нами говоря, то была своего рода тарасконада, такъ какъ его никто никогда не будилъ и разбудить не могъ, - предусмотрительный аптекарь на ночь отвязывалъ проволоку у звонка.
Въ аптеку вошелъ Тартаренъ, нагруженный одѣялами, съ дорожнымъ мѣшкомъ въ рукахъ. Онъ былъ такъ блѣденъ, такъ разстроенъ, что аптекарь, подъ вліяніемъ игры туземной фантазіи, отъ которой не предохраняетъ и провизорство, воабразилъ, что случилоси нѣчто ужасное, и закричалъ благимъ матомъ: