- Несчастный!… Что съ вами?… Васъ отравили?… Скорѣй, скорѣй, эпекак… - Онъ заметался, рояяя стклянки и натыкаясь на ящики. Чтобъ остановить суетившагося друга, Тартаренъ принужденъ былъ обхватить его обѣими руками.
- Да выслушайте вы меня, чортъ возьми! - и въ его голосѣ звучала затаенная досада актера, которому испортили эффектный выходъ.
Продолжая придерживать аптекаря у конторки, Тартаренъ тихо проговорилъ:
- Безюке, насъ никто не слышитъ?
- Д… да, конечно… - отвѣтилъ аптекарь, озираясь кругомъ въ безотчетномъ страхѣ. - Паскалонъ спитъ (Паскалонъ - его ученикъ), мамаша тоже… Да что такое?
- Завройте ставни, - скомандовалъ Тартаренъ, не отвѣчая на вопросъ. - Насъ могутъ увидать съ улицы.
Безюке повиновался, дрожа, какъ въ лихорадкѣ. Будучи уже старымъ холостякомъ, онъ никогда въ жизни не разставался съ своею мамашей и до сѣдыхъ волосъ остался тихимъ и робкимъ, какъ дѣвушка, что отнюдь не гармонировало съ его грубымъ цвѣтомъ лица, толстыми губами, здоровеннымъ носомъ, огромными усами, со всею внѣшностью алжирскаго пирата прошедшаго столѣтія. Такія противорѣчія часто встрѣчаются въ Тарасконѣ, гдѣ головы удержали рѣзкія характерныя особенности римскихъ и сарацинскихъ типовъ, въ то время какъ ихъ обладатели заняты самыми безобидными промыслами и ведутъ тихую жизнь: люди съ физіономіями сподвижниковъ Пизаро торгуютъ въ мелочной лавочкѣ и мечутъ пламя страшными глазами изъ-за того, чтобы продать нитокъ на двѣ копѣйви, а Безюке, съ лицомъ разбойника Варварійскаго берега, наклеиваетъ ярлычки на коробочки съ лакрицей и на пузырьки съ siropus gummi. Когда ставни были закрыты, задвижки заперты и поперечные засовы задвинуты, Тартаренъ заговорилъ:
- Слушайте, Фердинандъ! - и тутъ онъ выложилъ все, что было у него на сердцѣ, высказалъ все негодованіе, которое въ немъ возбуждала неблагодарность согражданъ, передалъ обо всѣхъ низкихъ подкопахъ оружейника, указалъ на недостойную штуку, которую ему готовили на выборахъ, и открылъ, наконецъ, то средство, которымъ онъ разсчитывалъ поразить недруговъ. Но, прежде всего, надо все это держать въ строгой тайнѣ до поры до времени, и открыть секретъ лишь тогда, когда это окажется необходимымъ для успѣха дѣла, если только какой-нибудь несчастный случай, всегда возможный, конечно, какая-нибудь ужасная катастрофа…
- Да перестаньте вы, Безюке, высвистывать, когда я говорю о серьезномъ дѣлѣ!
Молчаливый отъ природы (большая рѣдкость въ Тарасконѣ), аптекарь имѣлъ, дѣйствительно, слабость сопѣть съ присвистомъ прямо въ лицо собесѣднику при самыхъ важныхъ разговорахъ. За молчаливость Тартаренъ выбралъ аптекаря повѣреннымъ своей тайны, а этотъ вѣчный свистъ звучалъ въ такую минуту какъ бы неумѣстною насмѣшкой. Нашъ герой намекалъ на возможность трагической смерти; передавая аптекарю конвертъ съ траурною печатью, онъ торжественно говорилъ:
- Тутъ мое завѣщаніе, Безюке… Васъ я избралъ моимъ душеприкащикомъ, исполнителемъ моей посмертной воли…
- Фю-фюитъ… фю-фюить… фю-фюить… - посвистывалъ, между тѣмъ, аптекарь, хотя и былъ въ глубинѣ души сильно взволнованъ и хорошо понималъ всю важность выпадающей ему роли.
Минута отъѣзда приблизилась, и онъ на прощанье предложилъ выпить за успѣхъ предпріятія - "чего-нибудь хорошенькаго… стаканчикъ элексира Garus". Поискавши въ нѣсколькихъ шкафахъ, Безюке вспомнилъ, что элексиры и настойки заперты у мамаши. Приходилось разбудить ее и поневолѣ сказать, кто пришелъ въ такую позднюю пору. Рѣшено было замѣнить элексиръ калабрскимъ сиропомь, невиннымъ лѣтнимъ питьемъ, изобрѣтеннымъ самимъ Безюке. Въ газетѣ Форумъ онъ давно уже помѣщалъ такое объявленіе объ этомъ сиропѣ: "Sirop de Calabre, dix sols la bouteille, verre compris". Чертовски злой и завистливый ко всякому успѣху, Костекальдъ подло перенначилъ это по-своему и говоритъ: "Sirop de cadavre, vers compris" . Впрочемъ, эта отвратительная игра словъ только усилила продажу и тарасконцы въ восторгѣ отъ этого "sirop de cadavre".
Чокнулись, выпили, обмѣнялись еще нѣсколькими словами и обнялись. Безюке засвисталъ еще сильнѣе и оросилъ слезами огромные усы.
- Ну, прощай… прощай! - рѣзко проговорилъ Тартаренъ, чувствуя, что и у него подступаютъ слезы къ глазамъ, и поспѣшилъ выйти.
Но такъ какъ наружная дверь была заперта, то нашему герою пришлось пройти черезъ дворъ и выползть въ подворотню на брюхѣ. То было уже началомъ путевыхъ испытаній.
Три дня спустя Тартаренъ вышелъ изъ вагона въ Вицнау, у подошвы Риги. Онъ избралъ Риги для своего перваго дебюта, отчасти вслѣдствіе небольшой высоты этой горы (1,800 метровъ, приблизительно въ десять разъ выше тарасконской Mont-Terrible), а также и потому, что съ ея вершины открывается чудная панорама бернскихъ Альпъ, тѣснящихся вокругъ живописныхъ озеръ. Отсюда путникъ можетъ выбрать любую вершину и намѣтить ее своею киркой.
Опасаясь быть узнаннымъ дорогой и, чего добраго, быть выслѣженнымъ врагами, - онъ имѣлъ слабость думать, что во всей Франціи онъ такъ же извѣстенъ и популяренъ, какъ у себя въ Тарасконѣ;- Тартаренъ направился не прямо въ Швейцарію, а пустился въ объѣздъ и лишь на границѣ нацѣпилъ на себя все свое альпійское снаряженіе. Это онъ, впрочемъ, хорошо сдѣлалъ, такъ какъ едва ли бы смогъ въ такомъ видѣ пролѣзать въ вагоны французскихъ дорогъ. Но, при всемъ просторѣ и удобствѣ швейцарскихъ вагоновъ, нашъ алъпинистъ, обвѣшанный своими инструментами, къ которымъ не успѣлъ еще и привыкнуть, на каждомъ шагу давилъ ноги пассажировъ то киркою, то альпенштокомъ, зацѣплялъ на ходу людей желѣзными крючками, и повсюду, куда входилъ, - на станціяхъ, въ отеляхъ, на пароходахъ, - вызывалъ всеобщее смятеніе и громко выражаемое неудовольствіе. Всѣ отъ него сторонились, всѣ окидывали его непріязненными взглядами, которыхъ онъ не могъ себѣ объяснить. Его благодушная и сообщительная натура не мало выстрадала отъ такого отчужденія. А тутъ еще, какъ бы нарочно, чтобы доканать его, небо покрылось сѣрыми сплошными тучами и полилъ непрерывающійся дождь.
Дождь лилъ въ Балѣ и помогалъ служанкамъ обмывать бѣлые и безъ того чистенькіе домики; лилъ онъ въ Люцернѣ на сундуки и чемоданы, придавая имъ видъ пожитковъ, спасенныхъ послѣ кораблекрушенія; лилъ изъ Вицнау на берегу озера Четырехъ Кантоновъ, лилъ на зеленыхъ силонахъ Риги, надъ которыми ползли черныя тучи, струился мутными потоками вдоль скалъ, рокоталъ разсыпчатыми каскадами, тяжелыми каплями падалъ съ каждаго камня, съ каждаго хвоя сосны. Тарасконецъ во всю жизнь свою не видалъ столько воды.
Онъ зашелъ въ трактиръ, спросилъ кофе со сливками, меда и масла. Подкрѣпивши силы, онъ рѣшилъ тутъ же, не откладывая, предпринять свое первое восхожденіе на Альпы.
- А скажите, - заговорилъ онъ, навьючивая на себя пожитки, - во сколько времени доберусь я до вершины Риги?
- Въ часъ или въ часъ съ четвертью; только поторопитесь: поездъ отходитъ черезъ пять минутъ.
- Поѣздъ - на Риги!… Что за вздоръ!…
Въ тусклое окно трактира ему указали на отходящій поѣздъ. Локомотивъ съ короткою и толстопузою трубой толкалъ впереди себя два крытыхъ вагона безъ стеколъ въ окнахъ, и, словно какое-то чудовищное насѣкомое, прицѣпившееся къ горѣ, карабкался по ужасающимъ крутизнамъ. Оба Тартарена, и "молодчина", и животолюбивый тарасконецъ, одновременно возстали противъ столь отвратительнаго механическаго способа подниматься на горы. "Молодчина" находилъ смѣшнымъ лазить по Альпамъ въ вагонѣ съ паровозомъ; что же касается другаго Тартарена, то въ немъ висящіе въ воздухѣ мосты съ перспективою паденія съ высоты 1,000 метровъ, при малѣйшемъ сходѣ съ рельсовъ, вызывали рядъ размышленій на весьма печальные мотивы, оправдываемые видомъ маленькаго вицнаускаго кладбища, бѣлыя могилки котораго у подножія ската казались сверху бѣльемъ, разложеннымъ на дворѣ прачешной. Очевидно, это кладбище тутъ не даромъ, а приспособлено на всякій случай, чтобы не далеко было таскать путешественниковъ.
- Нѣтъ, ужь я лучше на собственныхъ ногахъ, - разсудилъ храбрый тарасконецъ, - надо же привыкать…
И онъ пустился въ путь, стараясь на первыхъ порахъ не ударить лицомъ въ грязь умѣньемъ управляться съ альпенштокомъ передъ сбѣжавшимся трактирнымъ персоналомъ, кричавшимъ ему, куда идти и гдѣ свернуть. Никого и ничего не слушая, альпинистъ пошелъ прямо въ гору по дорогѣ, усыпанной крупнымъ и острымъ щебнемъ и окаймленной сосновыми желобами для стока дождевой воды. Справа и слѣва тянулись большіе фруктовые сады, сочные луга, изрѣзанные оросительными деревянными водопроводами. Теперь всѣ они рокотали переполнявшею ихъ водой. Всякій разъ, когда альпинистъ задѣвалъ своею киркой за нависшія вѣтви деревъ, его обдавало, какъ изъ спрыска садовой лейки.
- Господи Боже, сколько воды! - вздыхалъ житель благодатнаго юга. Но его дѣло стало еще хуже, когда щебенка вдругъ исчезла на дорогѣ, и пришлось шагать прямо по водѣ, перепрыгивать съ камня на камень, чтобы не промочить гетровъ. А дождь лилъ все такъ же упорно, становился все холоднѣе и уже начиналъ забираться за шею путника. Мимо его проходили мужчины, дѣти, съ низко опущенными головами, съ согнутыми спинами подъ тяжестью плетеныхъ корзинъ, въ которыхъ они разносили провизію по вилламъ и пансіонамъ, разбросаннымъ въ полу-горѣ. "Риги-Кульмъ?" - спрашивалъ Тартаренъ, желая удостовѣриться, по той ли онъ идетъ дорогѣ. Но его необычайное снаряженіе и, въ особенности, вязанный "passe-montagne", закрывающій почти все лицо, вселяли во всѣхъ такой ужасъ, что прохожіе боязливо озирались и ускоряли шагъ, не отвѣчая на вопросъ.