Четверг, 30 сентября. Сегодня с утра у Колетты было 36,9°. Она уже встает. Морис говорит, что эта болезнь распространена сейчас в Париже: долго держится температура, человек худеет, а потом выздоравливает. Не знаю почему, глядя, как она ходит по квартире, я почти поняла, о чем сожалел Морис. Она не глупее сестры. Ее интересовала химия. Занятия шли успешно. Жаль, что она их прервала. Что она будет делать целыми днями? Я должна была бы оправдать ее: она выбрала тот же путь, что и я. Но у меня был Морис. Конечно, у нее есть Жан-Пьер, Если не любишь человека, трудно представить себе, способен ли он заполнить собой чью-то жизнь.
Пятница, 1 октября. Впервые я сорвалась. За завтраком Морис сказал, что отныне, когда он будет проводить вечер с Ноэли, он будет оставаться у нее и на ночь. Он считает, что так приличнее и для нее, и для меня. - Раз ты согласна с тем, что эта история имеет место, позволь мне пережить ее достойно. Если учесть все вечера, которые он проводит в лаборатории, все обеды, на которые он не является, получается, что Ноэли он уделяет почти столько же времени, сколько мне. Я сопротивлялась. Он довел меня до головокружения подсчетами. Если считать в часах, хорошо, он чаще бывает со мной. Но огромное количество часов он работает, читает журналы или мы встречаемся с друзьями. А когда он с Ноэли, он занят только ею.
В результате я уступила. Раз я выбрала позицию взаимопонимания и миролюбия, надо держаться. Не атаковать его в лоб. Если я испорчу ему это приключение, издали оно будет казаться более заманчивым, он начнет жалеть. Если я позволю ему "достойно пережить его", ему быстро надоест. Так утверждала Изабель. "Терпение", - повторяю я себе.
Все-таки надо признать, что в возрасте Мориса любовная история кое-что значит. В Мужене он, конечно, думал о Ноэли. Я понимаю ту тревогу в глазах на аэродроме в Ницце: он спрашивал себя, не догадываюсь ли я о чем-нибудь. Или ему было стыдно своей лжи? Это был стыд, а не тревога? Я вижу его тогдашнее лицо, но не могу разобрать того, что на нем написано.
Суббота, 2 октября. Утро. Они сидят в пижамах, пьют кофе, улыбаются… Это видение причиняет мне боль. Когда споткнешься о камень, сначала ощущаешь удар, боль приходит потом. Страдание пришло ко мне с опозданием на неделю. Вначале я была скорее ошеломлена. Я умствовала, пытаясь отодвинуть эту боль, которая навалилась на меня сегодня утром. Образы. Я кружусь по квартире, и каждый шаг вызывает новый образ. Я открыла его шкаф. Увидела пижамы, рубашки, трусы, майки и расплакалась. Другая ласкается щекой об этот тонкий шелк, касается этого мягкого пуловера. Я этого не вынесу! Я утратила бдительность. Я думала, что с возрастом Морис слишком много стал работать, что я должна примириться с его холодностью. Он стал на меня смотреть почти как на сестру. Ноэли разбудила его желания. Есть ли, нет ли у нее темперамента, как вести себя в постели, она, безусловно, знает. Он вновь испытал гордую радость победы над женщиной. Постель есть не просто постель. Между ними существует та близость, которая принадлежала лишь мне. За обедом я сказала Морису:
- В итоге, мы так и не поговорили. Я ничего не знаю о Ноэли.
- Но это не так. Главное я тебе рассказал. Действительно, в "Клубе 46" он говорил о ней. Жаль, что я так плохо слушала.
- Все же я не понимаю, что особенного ты нашел в ней: есть десятки не менее красивых женщин.
Он подумал.
- У нее есть качество, которое должно тебе понравиться: она целиком отдается тому, что делает.
- Она честолюбива, я знаю.
- Это нечто иное, чем честолюбие.
Он запнулся, смущенный тем, что расхваливает Ноэли в моем присутствии. Нужно сказать, что мой вид не предвещал ничего хорошего.
Вторник, 5 октября. Теперь, хотя Колетта уже выздоровела, я все равно провожу у нее довольно много времени. Несмотря на ее ласковость, я чувствую, что рискую скоро надоесть ей своей заботой. Когда столько времени живешь для других, очень трудно перестроиться и начать жить для себя. Не следует попадать в ловушку преданности. Я очень хорошо знаю, что слова "давать" и "получать" взаимозаменяемы. Как мне было необходимо сознание того, что я нужна моим дочерям! Здесь я никогда не обманывалась. "Ты удивительная, - говорил мне Морис (он говорил это так часто и по стольким поводам), - потому что для тебя делать удовольствие другим - прежде всего удовольствие для себя самой". Я смеялась: "Да, это разновидность эгоизма". Какая нежность в его глазах: "Самая прелестная на свете".
Среда, 6 октября. Вчера мне привезли стол, который я выбрала в воскресенье на "блошином рынке". Настоящий фермерский стол сучковатого дерева, кое-где чиненый, массивный и широкий. Мне было грустно вчера вечером. Кино, нем бута л - я скоро устану от такого режима. Но несмотря на это, я предвкушала, как Морис обрадуется утром. Он и правда поздравил меня. Но что же это? Десять лет назад я уставила нашу комнату, пока он навещал больную мать. Вспоминаю его голос, лицо: "Как нам будет хорошо, как мы будем счастливы здесь!".
Он разжег яркий огонь в камине, сходил за вином и опять принес мне алые розы. Сегодня утром он все рассматривал, хвалил с видом человека, решившего - как бы это сказать? - проявить добрую волю. Неужели он действительно переменился? В каком-то смысле его признание успокоило меня: у него любовная история, и это все объясняет. Но могла ли случиться эта история, останься он прежним? Я это предчувствовала, и в этом была одна из смутных причин моего сопротивления: невозможно изменить свою жизнь, а самому остаться прежним.
Деньги, блестящее общество - он просто пресытился. Когда мы перебивались кое-как, моя изобретательность приводила его в восторг: "Ты удивительная". Простой цветок, хорошее яблоко, пуловер, связанный мной, - казались сокровищами. Что ж, в этой общей комнате, которую я обставляла с такой любовью, нет ничего особенного по сравнению с апартаментами Тальбо. А с квартирой Ноэли? Какая она? Конечно, роскошнее нашей.
Четверг, 7 октября. В конце концов, что я выиграла от того, что он говорит мне правду? Теперь он проводит ночи с ней - это их устраивает. Я спрашиваю себя… Но это слишком очевидно. Хлопнувшая дверь, стакан виски - все было сделано обдуманно. Он спровоцировал мои вопросы. А я, бедная дура, поверила, что он все сказал мне из преданности… Боже мой! Злиться - как это больно! Я думала, что не справлюсь с этим до его возвращения. Но на самом-то деле у меня нет никаких причин доходить до такого состояния. Он не знал, с чего начать, он хитрил, стараясь выйти из затруднительного положения. Это не преступление. Все же - я хотела бы знать: он заговорил ради меня или ради собственного удобства.
Суббота, 9 октября. Сегодня около половины одиннадцатого зазвонил телефон. Тальбо спрашивал Мориса. Я ответила:
- Он в лаборатории. Я думала, вы тоже там.
- …То есть… я должен был там быть, но у меня грипп. Я думал, Лакомб уже вернулся, я позвоню ему в лабораторию. Извините, что побеспокоил вас.
Последние фразы были произнесены скороговоркой, очень оживленно. Я же слышала только это молчание. "…То есть…" И опять молчание. Я застыла, устремив взгляд на телефон. Раз десять повторила, как старая заезженная пластинка, эти две реплики: "…Что вы тоже там… То есть…" И каждый раз это неумолимое молчание.
Воскресенье, 10 октября. Он вернулся незадолго до полуночи. Я сказала:
- Звонил Тальбо. Я думала, он с тобой в лаборатории. Он ответил, избегая глядеть на меня:
- Его там не было.
- И тебя тоже. Последовало краткое молчание.
- Действительно. Я был у Ноэли. Она умоляла зайти к ней.
- Зайти! Ты пробыл у нее три часа. Тебе часто случается ходить к ней, когда ты говоришь мне, что был в лаборатории?
- То есть как? Это впервые, - произнес он с таким возмущением, как будто никогда в жизни не лгал мне.
- Этот раз - сверх программы. И потом, зачем было признаваться, если ты продолжаешь лгать мне?
- Ты права. Но я не осмелился…
При этих словах я вскочила. Сколько раз я подавляла свой гнев, сколько делала усилий, чтобы сохранить видимость спокойствия!
- Не осмелился? Что я - мегера? Покажи мне женщину более сговорчивую, чем я!
Его голос стал неприятным.
- Я не осмелился потому, что в тот вечер ты принялась подсчитывать: столько часов Ноэли, столько - тебе.
- Вот как! Это ты оглушил меня подсчетами! Секунду он колебался, потом сказал с раскаянием:
- Ладно. Признаю себя виновным. Я больше никогда не буду лгать.
Я спросила, почему Ноэли так настаивала на встрече с ним.
- Ее положение не такое уж веселое, - ответил он. Меня снова охватил гнев.
- Ну, уж это предел! Она знала о моем существовании, когда ложилась с тобой в постель!
- Она не забывает об этом: именно это ее и удручает.
- Я ее стесняю? Она хотела бы получить тебя целиком?
- Она дорожит мной…
Ноэли Герар - эта маленькая холодная карьеристка в роли влюбленной. Все-таки это чересчур!
- Я могу исчезнуть, если это вас устраивает! - сказала я.
Он положил мне руку на плечо:
- Прошу тебя, Моника, не воспринимай все это так! Вид у него был несчастный и усталый, но я, которая сходит с ума от одного его вздоха, сейчас не была расположена соболезновать. Я сказала сухо:
- А как прикажешь мне это воспринимать?