Митя стукнул лаптем о лапоть, уставился в бусую морозную даль. Там громоздились каменные дома, горбились мосты, а за ними - где-то за ними! - плескалось море. Пахло водорослями и влагой. И рыбы в нем жили, и тонули суда, и находили упокой пытливые и отчаянные мореходы. А часто пушки зверели, изрыгая огонь и смерть. Дрались из-за вод соленых люди, соленую кровь лили. А тем водам нет конца и краю. На всех досыта хватит, ежели придется тонуть. Мите доводилось тонуть дважды. Было море ему другом и недругом. Но никогда - собственностью. Оно, как воздух, которым дышит человек. Чей он, воздух? Ничей и всякого.
- Бывало, носит меня, качает… жить тошно! А я внушаю себе: рано! Побывай, Митьша, сперва в Светлухе. И, знаешь, выплывал из немыслимых круговертей. Кровь, что ли, звала? Аль мамкина молитва хранила?
- Сам-то молился?
- Случалось, когда гибель свою чул… - Митя потупился, вздохнул и захлопал пушистыми ресницами. Нечасто в дальних и тяжелых походах поминал он имя господне. Но когда поминал, то от души. Безмерно верил в такие моменты, что бог велик и всемогущ и не оставит в тяжелую минуту.
- Ну дак твори молитву, братко! - скатав плотный снежок, потребовал Барма. - Ежели сила в ней есть - снежок лба не коснется.
Митя улыбнулся: кабы всегда так испытывали!
- А меня вот и без молитвы никто не заденет! - бахвалился Барма. - Бери нож, бей в ладошку!
- Что ты, братко! - испугался Митя. - Зачем?
- Бей, говорю! - Митя послушно ткнул ножиком в его раскрытую ладонь. Нож вошел по самую рукоять. Барма закричал, заприплясывал, тряся раненой рукой:
- Уби-ил! Ох, уби-ил он меня-а!
- Тима, Тима! - изменившись в лице, испуганно морщился Митя. - Нечаянно я! Ей-богу, нечаянно! Сам же просил…
Уж сунулся к братьям какой-то ярыга, уж скучилась толпа любопытных и до всего охочих людей. Ей все равно - четвертуют ли человека, юродивый ли вытряхивает насекомых из своего рубища, лишь бы поглазеть.
- Ну чо вылупились? Брысь! - Барма разжал ладонь, на которой не было ни кровинки. В ладони лежала морковка, которую Митя принял за кинжал. Ярыга захохотал и тотчас же подавился: во рту у него торчала та самая морковка.
- Перепужал ты меня до смерти! - укорял Митя. Губы его дрожали, в глазах блестели слезы.
- Сказал же: мой нож меня не заденет.
- Забыл я, что ты на выдумки мастер.
- Человек без выдумки - пустое место.
Братья меж тем приблизились к дому Юшкова. На стук выскочил, что-то бормоча, дворецкий. Увидав нескладного мужичину в лаптях, в драном тулупишке, замахал руками: "Пшел, пшел!"
- Эй, чучело! - властно отстранил его Барма. - Скажи хозяйке - братья пришли.
Холоп отпрыгнул, заулыбался и отвесил поклон. Барма наддал ему в зад коленом, стал ждать. Из светлицы, заслышав шум и громкий голос Бармы, спешила Дуняша.
- Вот, Дунюшка, скитальца к тебе привел… От царя морского с поклоном, - тщетно пряча за спиной рослого брата, балаганил Барма.
- Митя! Митенька! - всплеснула руками Дуняша и обмерла в бережных братниных объятиях. - Знала, что воротишься… ждала.
Высоки потолки в княжеских хоромах, просторны горницы, но тесно в них, душно истосковавшимся друг по дружке людям. Улетают мысленно в Сибирь неведомую, к родителям. Митя - дальше еще, к ледяному мысу, на котором зимовал; маялся, грыз мерзлое мясо, рвал зубами свежую рыбу, как и туземцы, приютившие его. Жил в дымном чуме, делил ложе со смуглолицей скуластой женщиной. После, с этой же верной женщиной, Ариной, всякими неправдами пробирался к родному дому. Схоронил ее на Енисее-реке. От всего, что пережил, остались два корабельных журнала да грубо рисованная карта, которую Митя желал бы вручить самому царю, а потом побывать в родимой Светлухе.
Дуняше детство вспомнилось. Скорее, один день из детства: в тот день отправились в лес и заблудились. Было темно и страшно. Лишь через сутки Барма вывел их на светлую полянку. Дуняша радостно вскрикнула, вдохнула запахи разопревших под солнцем трав, вереска, который раньше казался обыкновенным кустарником, муравьиной кучи, в которой работящие хозяева исполняли свою неизбывную поденщину. Хотелось плясать от радости, а по лицу текли слезы. Они и теперь текли. Воротилось детство, что ли?..
Барма посмеивался. Что ему оставалось? Плакать не умел, тем более на радостях. Хотя надолго ль эта быстролетная радость? Разглядеть хорошенько - грустна, темна. Сестра любимая мается в золоченой клетке, как пташка певчая. Где-то бредут, если живы, родители по снегам нетоптаным. Смеху немного. "Живы, живы!" - внушает себе Барма, взором внутренним пронзая бессчетные версты.
…Лес увидал, густой, дремучий, мало отличный от светлухинского. Тут окраина города. В крайней избе рыжебородый мужик с насмешливым твердым взглядом. На него спозаранку ворчит голенастая, тощая старуха: страшноватая бровь сумрачно выгнута, другая бровь ("Неужто хозяин приложился?") рассечена и не гнется.
- Буди гостей, Егоровна! Мечи шаньги на стол, - велит хозяин, поглаживая блестящий голый череп.
Нечаянные "гости" проснулись чуть свет, шепчутся едва слышно. Вчера зазвал к себе Гаврила Степаныч. Хозяйка недовольна.
- Не было гостей, и это не гости, - ворчит она. - Носит их по миру, как пух тополиный.
- Бровь-то не чешется, Фелицатушка? - кротко спрашивает хозяин и взвешивает на ладони волосатый бурый кулак.
Старуха дрогнула, отставив рогач, пала на колени:
- Прости, Христа ради, Степаныч! Не с той ноги поднялась.
- А ты смекай с вечера, чтоб знать поутру, на которую ногу ступишь, - добродушно советует хозяин. Он первый в городе, кто добрым словом обогрел ссыльных, завел их к себе.
- Не держи сердца на нас, Фелицата Егоровна, - подает голос Потаповна. - Не по своей воле странствуем. Развидняет - уйдем, приткнемся где-нибудь.
- Будь как дома, Потаповна, - приглашает хозяин. - Умывайтесь - да за стол. Уйдешь - обидишь…
…Видение было так отчетливо, так зримо, словно Барма сам лежал в этой избе на полатях, слушал разговор родителей и хозяев. Или уснул на минуту и увидал сон чудный? Что ж, пусть этот сон будет в руку!
- Садись, Тима! О чем задумался? - пригласила Дуняша. Уже и стол накрыли, пока душа Бармы витала в незнакомых дальних краях.
- Первым словом, - налив вина в чарки, себе - квасу, молвил Барма, - помянем родителей наших.
"За здравие или за упокой?" - подумали враз Дуняша и Митя.
Угадав их мысли, Барма усмехнулся:
- Живы они. Добрались благополучно. Токо что весть от них получил, - и подмигнул; глаз еще не открылся, а чарка уж показала серебряное донышко. - Теперь ты пригуби, Зая.
Взяв блюдо с капустой, полил его мадерой, поставил перед косым. Заяц робко оглядывался по сторонам, пока Барма не ткнул его мордочкой. Лизнул осторожно и захрустел капустой. Съел - глаза заходили, ноги разъехались в стороны. Дуняша и братья всё говорили, говорили и не могли наговориться. Беседе их помешал князь. Перешагнув порог, тяжело отпыхиваясь, плюхнулся на софу.
- Ух, тошнехонько! Петр Алексеич шестой день от себя не отпускает! На час вырвался… хоть дух переведу.
Несло от него потом, чесноком, винным перегаром.
Выпив квасу, глянул на братьев, позвал дворецкого и вышел сменить одежду.
- Оборванец-то этот зачем здесь? - спросил дворецкого, спрыскивавшего князя душистой водой.
- Сказали, брат Авдотьи Ивановны.
- Он же в море утоп…
- Таких и смерть не берет, - уловив неприязнь в голосе князя, угодливо хихикнул дворецкий.
- И ты зажился. А ведь глуп, - буркнул князь и, пригладив волосы, снова прошел к супруге.
- Здорова ли, Авдотья Ивановна? - спросил ласково.
- Слава богу. Сам-то здоров ли, Борис Петрович?
- Чуть что не кончился. За Тимой вырвался. Царица видеть его пожелала, - все еще отдуваясь и косясь на дико и пестро одетого Митю, говорил князь. Правой рукой оглаживал переполненный яствами живот, левой поглаживал по спине Дуняшу. - Чей будешь, молодец удалый? - спросил, словно и не догадывался.
- Братец старший, - сказала Дуня. Митя смущенно мялся, краснел, не зная, как себя вести с князем. - Воротился из дальних странствий.
- Экой могутной! Ну, обнимемся. - Обнялись по-родственному. Митя переусердствовал.
- Ух, медведушко! - поморщился князь. В животе заурчало, с камзола капнули на пол четыре серебряных пуговицы. - Не признал тебя сразу-то. А помню, встречались, - князь потер себе скулы, словно до сих пор не сошла боль, добродушно усмехнулся.
- То сгоряча было, Борис Петрович. Драться не люблю, - каялся Митя.
- Что было, то сплыло. Сказывай, где скитался?
- Сказывал уж, - заступилась за брата Дуня, силком усаживая его за стол. - Весь свет, почитай, объехал. О том сказка написана. И чертеж составил.
"Стало быть, и этот мне пригодится, - прикинул князь. - Сведу и его, нелишне".
- А ежели не пойдем? - сощурил бесовские глаза брат младший. В чужой душе, как в собственной, пасся. Плут опасный! Вроде с зайчонком забавляется, а все видит. - Не пойдем - быть тебе, князь, посрамленным…
- Твоя правда, Тима. Разгневается царица. Да ведь вам к царю-то не меньше меня надобно. Отличит, ежели в добрую минуту угадаем.
- По тебе судить, там не за ум отличают… за брюхо, - кольнул Барма.
- Ты! Ты! - потемнел князь, но тут же погас, заохал и рухнул на скамью. Барма, сидевший на ней, резко вскочил - скамья вместе с хозяином опрокинулась. - Глумишься? - спросил князь с обидой.
Барма, хоть и не сразу, помог ему встать.
- Сидеть с тобой не по чину.
- Не чинись, знаю тебя, - отмахнулся князь.