5
Тимофея нагнали в пути. Шел за санями, вел медведицу. Увидав сестру, долго и тревожно вглядывался в грустное милое ее лицо.
- Обвенчали нас, Тима… - сказала Дуняша, когда Барма покосился на рядом сидевшего князя.
- Силой взял?
- Добром… волей.
- Со стариком жить… с козлом вонючим? Сестра, одумайся!
- Ну ты! Язык-то не распускай! Окорочу! - свирепея, одернул князь, не без сожаления подумав: "А ведь, и правда, старик. Года не вычеркнешь. Токмо что не козел, тем паче - вонючий…" Вслух уже спокойней возразил:
- Я хоть и в летах, а телом крепок.
- Так вышло, - шепнула Дуняша. - Тебя, родителей наших пожалела.
- И он не раз ишо о себе пожалеет, - пообещал Барма, играя налившимися желваками. Более ни слова не вымолвив, пошел к саням, к медведице.
- В возок сядь, к Дарье Борисовне, - милостиво дозволил князь.
Да и Даша из возка подавала знаки.
- Ворон с горлинкою не пара, - усмехнулся Барма - и ошибся: не вороном он Даше казался, соколом гордым. Но Барма позже это поймет.
- Трогай! - приказал князь, толкнув в спину кучера.
Резвая тройка понесла. За ней устремился возок Дарьи Борисовны.
- А вы ступайте… свободны, - сказал Барма провожатым. Те не двигались. - Ступайте, пока в червей не оборотил! - пригрозил он и страшно захохотал.
Челядь княжеская, охранявшая его, кинулась врассыпную. Побежал и Никитка.
- Ты постой, - удержал его Барма. - Разговор будет.
Привязав лошадей, зашел с Никиткою в чащу.
- Многих ли погубил? Сказывай!
- Многих, Ти-има! Ох, многих! - оробев, каялся Никитка. Как не бояться: один на один в лесу с этим страшным человеком. Да еще и медведица тут.
- Молили они о пощаде?
- Бывало, молили.
- А ты не слушал, живота их лишал?
- Так. Все так. Одна Милодора в ночь утекла.
- За всех убиенных, за родителей, тобой мученных, за Милодору… какую казнь себе выберешь?
- Поневоле мучил. По нужде грабил.
- Вот вожжи. Вот осина. Сам устроишься или помочь? Смерть легкая, - присудил Барма.
Никитка заскулил, пал в ноги:
- Жить хочу-уу… жи-ить!
- А для чего тебе жить? Для чего землю поганить?
- Дак разе ж один я в мире душегубец? Двадцать аль тридцать душ погубил. Царь армиями на смерть посылает…
- Не токмо двадцати - одной загубленной тобою жизни не стоишь. Привязывай веревку-то! Мне с тобой некогда.
- Смилуйся, Тима! Смилуйся, клад укажу. В пещере зарыт, у Чаг-озера.
- Пещеру ту знаю. В котором месте? Аль наврал?
- Крест целую! В левом углу, под камнем. Отвалишь камень - колышек под им увидишь. Как раз над кладом забит.
- Ежели отыщу тот клад - раздам нищим, чтоб грехи твои отмаливали.
- Сми-илуйся! Отпусти! - возопил Никитка, вдвойне отчаявшись, что и клад потерял, и жизнь.
- Ты отца моего миловал? Мать щадил? Ну и молчи, пес! Молчи, не то кол забью в глотку поганую!
- Не вольный я: велели - пытал.
- Всяк в подлости своей волен. Ну, Машка, - Тимофей толкнул в бок медведицу. - Твое слово.
Она зарычала, обнюхала Никитку и ударом лапы повалила его в снег. Разбойник обмер от страха, свернулся клубком.
- Себе просишь? Бери, пользуйся им, как знаешь.
Привязав Никитку к медведице, пустил обоих в лес и долго еще стоял в раздумье один. Из кустов заяц выскочил. Барма подхватил его, сунул за пазуху и, поглаживая холодный заячий носик, направился к саням.
- Ну вот, Зая, вдвоем мы остались, - молвил с печалью Барма. - Будешь мне братом.
6
Город, хоть и Петербург, как лес дремучий. Да если люди в нем, так Барма не заблудится. Справа кабак, слева кабак. На дорогах псы голодные бродят, валяются посиневшие от холода питухи. У печных труб галки греются, орут, что-то пророча, словно знают больше людей. А может, и вправду знают больше? Что человеку известно? Лучше всего то, что рано или поздно помрет. И потому, едва родившись, молит он изо дня в день, чтоб допустил его господь в царствие свое. Увидать бы его, это царствие. Но ежели оно такое, как на земле, то для чего туда проситься? Вон мужик бредет пьяный. Ревет дурным голосом: "Ох, бурые мои! Ох, верные!.."
Барма остановил тройку, вслушался: странная песня! На всякий случай подтянул сам. В два голоса получалось лучше. Вели песню ровно: "Ох, бурые мои! О-ох, верные!.."
Из ближнего кружала на голоса выскочил целовальник. Послушал, ворчливо кинул в толпу:
- Одного знаю, Кирьша. Коней лишился. А тот, с зайцем, кого отпевает?
Никто не отозвался. Кабатчик почесался, хотел уйти, но веселый парень чем-то привлек его внимание. "Постою, - решил, - посмотрю".
- Такое место поганое, - переговаривались в толпе с опаской. - Тут не токмо кони - люди теряются.
- Кони-то купца одного, из татар. Сживет Кирьшу со свету.
- А и сживет - эка боль! Мало сжили? Нашему брату не привыкать.
Те двое все тянут:
- О-ох, бурые мои! О-ох, верные! - Слишком похоже на песню. Особенно кудряво выводит этот молодец с зайцем. Видно, мастер петь.
Барма увлекся, вел истово. Мужик, горевавший о лошадях, вдруг смолк и - боком, боком к нему. Размахнулся сплеча, порвал песню на самом высоком взлете: "О-ох, веррр…" Барма споткнулся, заикал от ядреного тумака.
- Над бедой моей тешишься? - взревел мужик, занося кулак снова. Барма выскользнул из саней ящеркой, забежал с другой стороны.
- Ну, сват, присветил ты мне! Не любишь веселье?
- До веселья мне! Шакиров заживо в землю зароет… Лошади-то его были.
- Смейся. Так жить легче.
- Не смеется.
- Пробовал?
- Вымерз смех-то во мне до самого донышка.
- А вон в левом глазу смешинка, и в правом две вижу. Так, Зая? - Барма дернул зайца за уши. Глаза зверька заморгали, поползли в стороны. Толпа захохотала. И казалось, заяц хохочет, часто перебирая лапками. Мужик сдернул с нечесаной головы шапку, заозирался и тоже выронил, как кочет: "Хо-хо". Барма двинул его в бок кулаком, двинул в другой - щекотно! Больно, но смешно. Мужик подарил еще парочку "хо-хо" да как рванул простуженным басом - кони прянули.
- Вот колокол! А говорил, смех вымерз! Эх, дядя! Смех-то вместе с душой помирает. А душа, слышал я, бессмертна. Пойдем-ка, погреем бессмертные души наши.
- Коней искать надо. Чужие кони. Не найду - заберет татарин в неволю.
- Не спеши помирать раньше смерти.
Привязав лошадей, завел мужика в кружало. Кабатчик, выставив хрящеватое толстое ухо, ловил каждое слово Бармы. Завсегдатаи знали: это доводчик, и потому язык при нем не распускали. Таких в те черные времена многонько на Руси было.
Барма вошел смело, сел у окна, указав мужику место рядом.
- Угощай, хозяин! - крикнул кабатчику. Сам достал из печи уголек. - Не на сухом бережке сидеть, когда рядом река хмельного.
Ожидая угощения, искоса разглядывал ямщика: огнист, костляв, глаза черные, сумрачные, ровно сошел с иконы. Не таков ли Иисус был, сын плотничий?
Уголек оказался рыхлый, рассыпался в пальцах. Барма выхватил другой, подул на него, покатал на ладошке и - раз, раз! - набросал на столешнице лицо нечаянного знакомца.
- Это кто ж таков? - мужик тужился, вспоминал, но так и не вспомнил: себя-то нечасто видывал. Разве что отражение в реке или в колодце, когда лошадей поил. Да и то особо не заглядывался.
- Не узнаешь? - Барма добавил еще штришок, чуть оттенил впадины щек. Мужик морщился, щурил глаза, однако не узнавал. - А тебя как зовут?
- Киршей. В ямщиках служу… у Шакирова. Сказывал уж.
- Ну вот, Кирша Киршу не узнал, - мелко хахакнул подошедший кабатчик. - Твое обличье… гляди зорче!
- Ммо-ое? - изумился Кирша, свирепо оглядываясь на Барму. Опять этот чертогон выставил его на посмешище? Вон рожа-то какая дикая! И волос дыбом, и глаза шалые.
Однако над рисунком никто не смеялся. Лишь целовальник допытывался у Бармы:
- Богомаз? Кем учен?
- Не много ли знать хошь? - едко усмехнулся Барма и начал стирать рисунок. Кто-то придержал его за локоть. Высокий худой человек со смуглым лицом, с веселыми на нем, искрящимися глазами поднырнул Барме под руку, склонился над столом.
- О, вы замечательный талант! - похвалил он, но из дальнего угла позвали: - Одну минуту, сеньор! - отмахнулся незнакомец. Похлопав Барму по плечу, застенчиво признался: - Я тоже рисую. Но больше ваяю.
- Сеньор Пинелли! - окликнули его снова. - Вы отвлеклись.
Незнакомца звал породистый рослый человек, с брезгливою миной осматривавший кабак. Вынув усыпанную бриллиантами табакерку, сунул в широкие, хищно раздувающиеся ноздри щепоть табаку, нетерпеливо постучал пальцами:
- Это невежливо.
- Иду, - Пинелли досадливо пожал плечами, улыбкою извинился перед Бармой и сказал: - Вы мне понравились. Я мог бы дать вам несколько уроков. Не теперь, нет. Теперь я добываю деньги игрой. Завтра, в это же время.
- Можно и завтра, - равнодушно кивнул Барма. - А лучше на ту осень, лет через восемь.
Пинелли обидчиво моргнул, хотел возразить, но его снова позвали.
- Иду, иду, господин Фишер!
- Вино-то доброе? - спросил Барма, принюхиваясь. Брызнул на пальцы и начал смывать рисунок.
- Всех эдаким потчую, - целовальник блудливо увел глаза.
- Ну-ко глони!
- Не пью я, душа не принимает, - замахал кабатчик руками.
- Оно и видно, - ухмыльнулся Барма и потянул кабатчика за шишковатый сизый нос.