- Сюда, батюшка, сюда! - шёпотом звала Ксения Ивановна, пропуская Аввакума в комнату-молельню.
Обдало запахом ладана, свечей. Свечей было много, но после светёлки глаза не видели.
Поскрипывало кадило, женский голос читал псалом, и в этом голосе трепетала лихорадка.
- "Господи! силою Твоею веселится царь и о спасении Твоём безмерно радуется".
Чтение оборвалось на мгновение, а когда возобновилось, голос прозвучал, как из колодца:
- "Ты дал ему, чего желало сердце его, и прошение уст его не отринул, ибо Ты встретил его благословениями благости, возложил на голову его венец из чистого золота..."
Колодец был огнедышащей бездной, певчая птица, биясь о стены, выпорхнула почти, но крылья не вынесли жара, вспыхнули, птица вспыхнула, а голос почти умер от переполнившей его страсти:
- "Он просил у Тебя жизни; Ты дал ему долгоденствие на век и век".
Теперь шелестел шёпот, как шелестит пепел:
- "Велика слава его в спасении Твоём; Ты возложил на него честь и величие. Ты положил на него благословения на веки, возвеселил его радостью лица Твоего..."
Аввакум не удержался и подхватил полным голосом это моление о царе и царстве.
- "Рука Твоя найдёт всех врагов Твоих, десница Твоя найдёт ненавидящих Тебя. Во время гнева Твоего Ты сделаешь их, как печь огненную; во гневе Своём Господь погубит их, и пожрёт их огонь".
Глаза привыкли ко мраку и к свечам. Аввакум разглядел попа Афанасия, заканчивающего каждение икон, и чтицу - Феодосию Прокопьевну.
Боярыня и прежде слышала присутствие протопопа, но даже бровью не повела в его сторону. Он видел: виски её светятся белизною. Федосья Прокопьевна глаз не отрывала от Писания, но нежные губы её сами собой складывались в улыбку.
Помогая Афанасию служить, Аввакум и Федосья пели согласно и с особой радостью песнь пророка Аввакума - прозрение о пришествии Божьего Сына:
- "Хотя бы не расцвела смоковница и не было плода на виноградных лозах, и маслина изменила, и нива не дала пищи, хотя бы не стало овец в загоне и рогатого скота в стойлах, - но и тогда я буду радоваться о Господе и веселиться о Боге спасения моего".
Лишь по окончании службы Федосья Прокопьевна подошла к Аввакуму и пала ему в ноги.
- Благослови, батюшка! Пропали мы здесь, в никонианской мерзости.
- Встань, боярыня! Встань! - приказал протопоп.
Благословил, но выговаривал сердито:
- Не люблю служений на дому. Чай, не в пустыне живете. Это в Сибири что ни ель, то храм. Не всюду в Москве по новым книгам служат. Нынче, слышал, вольному воля.
- Когда бы так! - вздохнула боярыня. - Но ты, батюшка, прав. У меня в Зюзине в храме истинное благочестие. Поехали, батюшка, в Зюзино! Отслужи литургию, причаститься у тебя хочу, тебе исповедаться.
- Не мне, Федосья, Господу! Где сынок твой?
- Да в Зюзине. На охоту уехал.
- Вырос.
- Не ахти, батюшка. Двенадцать лет. Был бы больше, женила бы, а сама постриглась...
- Хитрое ли дело - жениться, - усмехнулся Аввакум.
- Для Морозовых, батюшка, простое не просто. За такими родами, как наш, зорко глядят. И царь и бояре.
Дворяночку милую не сосватаешь. Не позволят древнюю кровь молодой разбавлять... Поехали, батюшка, в Зюзино. Смилуйся.
- Афанасий, - попросил Аввакум, - сходи к Анастасии Марковне. Скажи, в имение поехал, к боярыне Федосье Прокопьевне.
- Отнеси, друг мой Афанасьюшко, протопопице десять рублей, - спохватилась боярыня. - На обзаведение. Хлеб пусть не покупает - пришлю. Всё пришлю.
Дала Афанасию деньги, слугам приказала приготовиться ехать в Зюзино, Аввакума же повела в комнату, где лежала книга в золотом окладе. Села говорить о премудростях духовных, но Аввакум сказал:
- Я хочу пить.
Слуга и наперсница Федосьи Анна Амосова - дворянка, уж так похожая на горлицу, будто только что скинула крылья и перья, - принесла кваса, настоянного на изюме, шипучего.
- Все жилочки-кровиночки перебрало! - изумился протопоп зело колючему квасу.
- Голову прочищает, - согласилась Федосья Прокопьевна и открыла книгу на нужном ей месте. - Объясни, батюшка, много раз читывала, а понять не могу. Вот послушай: "И остался Иаков один, и боролся Некто с ним, до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним. И сказал ему: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: как имя твоё? Он сказал: Иаков. И сказал ему: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь. Спросил и Иаков, говоря: скажи мне имя Твоё. И Он сказал: на что ты спрашиваешь о имени Моём? (оно чудно) И благословил его Там".
- Что же ты хочешь узнать у меня? - спросил Аввакум.
- Батюшка, смилуйся! Как можно с Богом бороться? Да чтоб у Господа сил не хватило мужика одолеть? Господь Бог ещё и просит: заря уж скоро, отпусти! Почему Господь Бог зари-то боится?
- Читай Осию-пророка: "Ещё во чреве матери запинал он брата своего, а возмужав, боролся с Богом". Об Иакове сказано.
- Как Бог терпел такого? Ведь вон когда ещё не смирялся перед судьбою, во чреве!
- Всякое, что Господом делается, есть притча и тайна, - урезонил Аввакум Федосью. - Кто они, жиды-израилетяне, как не богоборцы? Исуса Христа ни во что ведь ставят. Висят на Господе, на любви Его, как висел Иаков, выходя из чрева, ухватя пяту Исава. А почему Бог зари убоялся? Что тебе сказать? Да стыдно было показать людям и тварям, как Он милует жидов, зная, что они Сына Его по щекам будут хлестать, что им разбойник праведного милей... Потому и обволокла ложь сердца их на веки вечные.
- Не люблю об Иакове читать, - призналась боярыня. - Он ведь за чечевичную кашу да за кусок хлеба у голодного Исава, после трудов его на поле, первородство купил. Исав хлеб вырастил, убрал, смолол, а потом ещё и выкупал у обманщика.
- Трудное место, - согласился Аввакум. - Дети Иакова тоже ведь лукавые. Убили честного Сихема. Он согрешил, да ведь покаялся. За Дину родство своё предлагал, готов был заплатить любое вено... Жиды, они есть жиды. И первый жид - Никон, второй - царь-батюшка.
Брякнул с разгона и смутился. Федосья Прокопьевна аж ахнула:
- Господи, пронеси! Не говори так, батюшка.
- Согрешил, - согласился протопоп. - Я у Господа, у Заступницы - вот тебе крест, Прокопьевна - вымолю. Будет Алексей Михайлович чист и бел, как новорождённая ярочка. Михалыч Бога крепко боится, не посмеет посягнуть на веру отцов. Опамятуется, голубь.
19
И снова катил протопоп в карете.
Изумлялся бегущим впереди и по бокам скороходам, всадникам на белых лошадях, рысящим за каретой шестью рядами, зевакам, ради погляда облепившим заборы, деревья, крыши. Сметливый пострел в новых лапоточках на трубу забрался.
- Сколько же слуг-то у тебя? - спросил Аввакум боярыню.
- Триста.
- За царём меньше ходят, сам видел.
- Федосье Прокопьевне одного возницы хватило бы. Боярыню Морозову, батюшка, везут. Замуж вышла - удивлялась нашим выездам, а муж помер - от страха этак шествую, чтоб никому в голову не пришло обидеть меня, вдову, а того пуще Ивана Глебовича.
В Зюзине поезд боярыни встретили колокольным звоном.
- А это кому слава? Федосье Прокопьевне или тоже боярыне? - не утерпел Аввакум.
- Боярыне, батюшка, боярыне. Я у царицы четвёртая персона. Привыкла, батюшка... По молодости мало что понимала... А нынче... Не скажи ты мне, я бы и не призадумалась.
По широкому двору с кустами цветущей черёмухи хаживали павы и павлины. Сверкая жгуче-чёрным с золотым оперением, бегали между величавыми птицами суетливые крошечные курочки и петушки.
Крыльцо с резными столбами, пол в комнатах, как доска шахматная, мрамором выложен.
Сын Федосьи Прокопьевны, Иван Глебович, выскочил к матушке всклоченный, заспанный.
- На глухарей ходили, на зорю!..
Глаза виноватые, но весёлые. Простите, мол. Незадача! К Аввакуму вежливо под благословение подошёл, глянув вопросительно на мать: кого привезла?
- Сын мой драгоценный, возрадуйся! - сказала Федосья Прокопьевна. - Пожаловал к нам протопоп Аввакум. Полюби батюшку. Его, света, за правую веру в Сибирь гоняли.
- Как ты крестишься? - спросил протопоп отрока.
Иван Глебович вдруг вспыхнул, будто щепочка сосновая, поднял руку, сложив указательный палец со средним.
- Наш человек! - одобрил Аввакум.
А у Ивана Глебовича щёки опять пыхнули.
- Ох, батюшка! - перекрестилась Федосья Прокопьевна.
- Сам скажу! - опередил мать отрок и пал на колени перед протопопом. - Смилуйся! Отмоли мой грех! Я на людях иначе персты слагаю.
- Мы лицемеримся, - призналась боярыня.
- Типун тебе на язык! - вспылил Аввакум. - Любите сладкими словами потчевать. "Ты, батюшка, молодец, что за веру терпишь! Вона, аж до Нерчи допёр! А нам, батюшка, бока наши жалко, спинку нашу белую, боярскую, кнутом не стёганную! На тебя, свет, охотно поудивляемся, поахаем, хваля твою отвагу, а сами - ни-ни! Мы - полицемеримся, нас и не тронут".
- Ты побей меня, протопоп! - заплакала Федосья Прокопьевна. - Возьми кнут потолще, стегай немилосердно, до беспамятства стегай!