- Добрая ты душа, Фёдор! Мелетий не раз на подделках за руку схвачен, Афанасий тоже гусь. Называет патриарха Дионисия дядей, а Лигарид кричит: ложь, он-де и митрополит ложный. Кому верить-то? Придётся собор созывать для свидетельствования подписей.
- Не огорчайся, великий государь! Дозволь порадовать тебя.
- Да чем же?
- Симеон Ситанович приехал.
- Ситанович? - не вспомнил государь.
- Из Полоцка, виршеслагатель.
- Симеон Полоцкий! Да когда же?! Почему не сказали?! Чай, учитель Алексею Алексеевичу. - Государь привскочил. - Хорошо ли поставили? Великой учёности человек.
- У себя принял до твоего царского указа.
- Ну, слава Богу! - Алексей Михайлович успокоился, сел. - Коли Алексей воспримет от Симеона науку, всему царству русскому будет свет и благодеяние. Спасибо, Фёдор Михайлович! Порадовал.
- Ещё могу! - засмеялся Ртищев. - Не сегодня-завтра протопоп Аввакум приезжает.
- Вот кто страстотерпец! - с жаром сказал государь. - Никон крепких духом людей боялся. Ты, Фёдор, протопопа приласкай, приготовь быть к царской руке вместе с Симеоном.
- Хорошо придумал - лицом аж посветлел!
- Добрые дела, как солнышко... Утешь, Фёдор, скажи мне об Алексее Алексеевиче словечко.
В день крестин, 19 февраля, - родился царевич двенадцатого, на святого митрополита Алексия Московского и всея России чудотворца - Фёдор Михайлович Ртищев, ради великой доброты своей, кротости, книжности, ради светлого ума, был определён десятилетнему отроку в дядьки.
- Ах, государь! Шёл я вчера к Алексею Алексеевичу книгу почитать, слышу, поют. - Фёдор Михайлович примолк, и было видно, переживает вчерашнее. - Ангел поёт. "Хвалите Господа с небес, хвалите Его в вышних!" Веришь ли, Алексей Михайлович, замерла душа моя, сердце остановилось - так сладко пели, что не только поступью, но стуком сердца, дыханием было страшно оскорбить звуки неизречённой красоты. А голосок всё светлей да светлей. А уж как запел: "Хвалите Его, солнце и луна, хвалите Его, все звёзды света. Хвалите Его, небеса небес..." - покатились слёзы градом, я и всхлипнул. Сойти с места не смею, а пение ближе, ближе, и отворяется вдруг дверь. Стоит царевич, сынок твой пресветлый, смотрит на меня, а сам песни не оставляет: "Хвалите Господа от земли, великие рыбы и все бездны, огонь и град, снег и туман, бурный ветер, исполняющий слово Его..." Будто исповедали и причастили - вот каков у тебя сынок.
- Не нарадуюсь, - государь смахнул с ресницы слезинку. - Певун. Я уж так люблю, когда Алёша поёт. Наградила его Богородица дарами щедрыми. С шести лет читает, с семи пишет.
- Мы ведь "Монархию" Аристотеля осиливаем.
- Не рано ли?
- Я у Симеона спросил. Говорит: для царей не рано.
- Боже мой. Боже мой, раздумаюсь об Алёше, сердце и скажет: счастливая ты, госпожа Россия.
- У доброго злака добрые семена, - поддакнул Ртищев и нежданно подумал: а вот крестный отец у царевича - Никон.
- А крестный отец царевича - Никон! - сказал Алексей Михайлович с горечью. - На день рождения Алексея Никон своею волей, без собора, установил праздник Иверской иконы Божией Матери... Я бы два Воскресенских монастыря дал ему, лишь бы смирил бурю свою… Не гнали с престола, сам ушёл. Господним промыслом совершено! Так бойся же Господа! Молись - не борись. Не равняй себя с богоборцем Иаковом{15}, ибо та борьба - пророчество.
Придвинулся к Фёдору, зашептал как о сокровенном: - Хочу окружить себя людьми светлыми, в вере сильными. Оттого и рад, что Аввакум приезжает жив-здоров. Бог его ко мне ведёт.
14
Въезжая в Москву, протопоп Аввакум благодарности к воротившим его из сибирского небытия не испытывал. На московские хоромы, на шустрый люд, на Божие храмы смотрел как на мерзость запустения.
- Батька, неужто не рад? - охнула Анастасия Марковна. - Москва, батька! Два года ехали и приехали. Слава Тебе, Царица Небесная!
- Где же два, все одиннадцать!
- Глянь на Прокопку, на Агриппину - головами-то как вертят! Вспоминают...
Не сговариваясь посмотрели на Ивана. Сидел задумавшись, уставя глаза в спину вознице.
- Может, Корнилку вспомнил! - шепнула Анастасия Марковна. - Ваня любил Корнилку. Батька, купола-то сияют!
- Блеску много, аж глаза режет. В Вавилон, матушка, мы прибыли{16}. В царство погибели. Гляжу на людей, и ужас меня берёт - все отступники! Жиды предали Христа в царствие Ирода, а русаки - в царствие Алексея Михайловича. Помяни моё слово, расплата впереди. Соломон строил храм сорок шесть лет, а римляне разрушили в три дня{17}. И наши соборы будут в прахе лежать, ибо нет в них места Духу Святому.
- Не грозись, Петрович! - припала к мужнину плечу протопопица. - Страшно! Милостив Бог! Заступница защитит нас, грешных...
- Куда везти-то? - повернулся к протопопу возница.
- К Казанскому собору. Кто-нибудь из прежних духовных детей приветит. Жив ли, Господи, братец Кузьма?
Ехали уже по Никольской улице, мимо боярских хором. Аввакум, напустив на лицо суровости, выгнул бровь дугой, насмешил Фёдора-юродивого.
- Ну и дурак же ты, батька!
Протопоп вздрогнул, будто воды ему холодной за ворот плеснули. Сказал Фёдору со смирением:
- Спасибо, голубь! От греха спас.
Все шесть подвод, с детьми, с челядью, со скарбом, остановились у ограды Казанского собора.
Аввакум перекрестился, вылез из телеги, попробовал, озоруя, ногой землю.
- Ничего! Московская твердь держит.
Пошёл всем семейством в храм приложиться к Казанской иконе Божией Матери. Когда же, отступив, творил молитву, его окликнули:
- Батюшка, ты ли это?!
- Афанасьюшко! - узнал Аввакум. - Экая борода у тебя выросла.
- Ты бы дольше ездил, батюшка. У меня хоть борода, а у иных копыта да хвосты повырастали. Благослови меня, страдалище ты наше!
Благословил Аввакум духовного дитятю.
Обнялись. Умыли друг друга благостными слезами. К Афанасию и поехали.
Избёнка у Афанасия была невелика, но христианам вместе и в тесноте хорошо.
- Сей кров даден мне от щедрой боярыни благой, Федосьи Прокопьевны{18}. Зимой тепло, печка уж очень хороша, летом прохладно, - похвалил своё жильё Афанасий.
- Знаю, молитвенница. Крепка ли в исповедании? Не юлит ли в Никонову сторону?
- Шаткое нынче время, батюшка, - уклончиво сказал Афанасий.
Женщины принялись обед стряпать, Аввакум же сел с хозяином расспросить о московском благочестии, сколь много пожрала Никонова свинья.
- В кремлёвских соборах новые служебники, но за старые ныне не ругают, - обнадёжил Афанасий протопопа. - Среди бояр тоже есть люди совестливые. Крепок в вере дом Федосьи Прокопьевны Морозовой. У царицы, в домашней её церкви, по-старому служат! Милославские и Стрешневы Никоновы новины невзлюбили. Соковнины, Хованские - тоже добрые все люди, боятся Бога.
- Я-то думал: в пропащее место еду, а не всех, не всех ложь в патоку окунула! - возрадовался Аввакум.
- Не всех, батюшка! Многие рады от новин отстать!
- Что же не отстают?
Афанасий вздохнул, развёл руками.
- Павел, архимандрит Чудова монастыря, говорил дьякону Фёдору, что в Успенском соборе служит: "Старое благочестие право и свято, старые книги непорочны".
- Так что же они, бляди?! - взъярился Аввакум. - Всё Никона боятся?!
- Никон, батюшка, - медведь с кольцом в носу. Павел-то так сказал: "Не смеем царя прогневить. Царю угождаем".
Аввакум привскочил, но тотчас сел, уставясь глазами в пол.
- Ничего понять не могу!
- Батюшка, а никто не понимает, - кротко признался Афанасий.
Влетела, хряпнув за собой дверью, девка-работница. Глаза как у совы.
- Карета скачет!
- Так и пусть скачет! - удивился испугу работницы Афанасий.
- Да к нам!
- К нам?!
А уж лошади у крыльца фыркают, сапоги в сенях топают. Дверь отворилась, и, скинув шапку, вошёл осанистый, богато одетый человек. Перекрестился на икону по-старому, поклонился хозяину дома, потом уж и его гостю, но обратился к Аввакуму:
- Окольничий Фёдор Михайлович Ртищев кланяется и зовёт тебя, протопопа, быть гостем. Карету свою за тобой прислал.
Аввакум вышел из-за стола.
- Марковна!
Анастасия Марковна показалась, поклонилась человеку Ртищева.
- Шубу подать, батюшка?