Против нашего отельчика, в особняке, где кедр, поселилась одна пожилая мисс, очень бонтонная, и любит русских. Ты помнишь на нашей улице, "голубков": старичок, быв. чл. гос. сов., с бачками… ты еще говорил, что похож на дряхлеющего барса, и его милая старушка. Они всегда гуляли вместе. Еще у ней лорнет, и она все через лорнет, на все, даже на своего старичка. Чистенькие всегда такие, дружные, все вместе, как голубки. Оказывается, они уже голодали, только теперь узналось. Старушка недавно заболела и слегла, ноги у ней распухли. И вот та мисс решила им помочь. Но как это так сделать, чтобы не задеть их самолюбия? А она знала, кто этот старичек, ну… вроде, пожалуй лорда. И вот придумала… прямо, анекдот. У соседней консьержки есть собака, огромный пес. Милая мисс приметила, что этот пес все у окошка, и морда скучная. Вызвала консьержку и спросила строго, водят ли собаку погулять. Та ей сказала, что у ней нет времени гулять с собакой, а выпускать одну опасно, бросается. Мисс это огорчило. А она страшная собачница, у ней особая девица для ее рика и рака. Тогда она купила дорогой ошейник и хороший ремень и велела своей девице прогуливать консьержкина пса вместе с рико-раком, но пес чуть их не разорвал. Тогда она решила… предложила его высокопревосходительству прогуливать собаку два часа в день за десять фр. Старичок принял это стоически, м. б. внутренне оценил "жест" мисс, - ну, если такая "психология"! Очевидно, уже дошло. И вот, он регулярно прогуливает собаку и зарабатывает ежедневно 10 фр. для "голубки" на лекарства. Но если бы ты видел, как он их зарабатывает! Пес его возит на ремне, и бедняга, буквально, ездит! Соседи зубоскалят! "наш генерал изволил выехать!" Наши, понятно, не смеются. Впрочем, эта мисс очень отзывчивая, недавно дала сто фр. на детский праздник. Я, как увижу, думаю, какие чувства у старичка к этой мисс и к ее протежэ? Со псом он ласков, присядет на скамейку, пес трется об его острые коленки, а старичок щекочет ему за ухом. Если встречает мисс, торопливо стягивает перчатку, - он всегда в перчатках, - снимает шляпу и раскланива-ется любезно. Мисс ласково кивает. Наш доктор, когда узнал, загорячился по обыкновению, вставил в глаз свой монокль, как Чемберлэн, - это он всегда, когда взволнован, - и сказал самое крепкое свое словечко - "свинья!", и тут же облегчился "философией": "впрочем, это еще идиллия в нашей эмигрантской жизни".
Что ещё… Да, твой вестовой Карпенко женится, поздравь его. На угловой торговке примёрами, помнишь "стог"-то? А он жердь-жердью. Ей под пятьдесят, но с капитальцем. Я его стыдила, а он смеется: "пока, до России, хоть фру-хтами отъемся". Тоже "идиллия". Опять видела этот кошмарный сон, будто мы с тобой в Харькове, бродим по темным улицам, ни души, с нами карт-д'идантитэ, и вот, сейчас нас арестуют… Вчера была память мамы, служила панихиду.
Ах, дорогой, если бы ты знал, как… У меня покупают т о платье, дают полторы тыс… продать, пожалуй?…. . и целую крепко-крепко. 22 - непременно!
Твоя Рина.
* * *
Все, что писала Ирина мужу, была правда; но она не могла всего написать ему: надо было его беречь.
Ему претила "кабацкая" ее служба ночной певицы - "на потеху этой международной пыли", выражался он в раздражении, - но она успокаивала его: ведь это только пока, на какой-нибудь год-другой… и это ее никак не унижает, а лишь поможет скорей освободиться от подневольной жизни; они непременно отложат тысяч пятнадцать-двадцать, заарендуют ферму, займутся куроводством и будут сами себе хозяева. Полковник Одинецкий продавал в Константинополе пирожки и бедствовал, а теперь выгоняет в теплицах землянику, завел тысячу белых кур и собирается далее купить машину. Он, как всегда, отдавался ее успокоениям. Да и невозможно было не покоряться ее глазам, в которых сияла голубая душа ее - ясность и чистота. Но за два года удалось отложить только четыре тысячи. Ирине были необходимы туалеты, кроме ее "боярышни", и он хотел видеть ее всегда изящной, особенной. Она и была для него особенной: он называл ее - "отыскавшаяся Мисюсь". И в самом деле, первая встреча их произошла случайно, как в чеховском рассказе, только совершенно в иных условиях.
Летом девятнадцатого года их полубатарея случайно задержалась на каких-нибудь четверть часа, на разъезде "Песчаное", под Купянском, и удалось наскоро выкупаться в пруду, возле какого-то имения. Спешили на Волчанск, на Белгород… Купаясь, штабс-капитан Хатунцев привычно прикинул местность - и увидал белый господский дом, стоявший в конце аллеи высоких елей, и это что-то ему напомнило, - свет какой-то?.. Много господских домов перевидал он в походах, но этот приятный пруд, эта уютная аллея и белый дом показались ему "совсем родными". Вот бы, пожить недельку и отдохнуть душой! Полковник Кологоров, сам купавшийся с упоением, как буйвол, тут же и начал торопить, только что влезли в воду, - "нечего, господа, манежиться!" Когда бежали к разъезду, вправляя в штаны рубахи, Хатунцева оглушил мелодичный, спешащий голос, в котором чувствовался восторг и неясность, - "родные… выпейте молока!. ." И он увидал… Мисюсь. У столбового въезда в имение, у крепких ворот - "со львами", совсем как там! - стояла тонкая девушка, - ему показалось, девочка, - в светлой прозрачной блузке, и держала две черные крынки с молоком. Тут же стояла босая хохлушка-девка с пшеничным хлебом на ручнике. Все трое отдали честь "чудесной" и прокричали восторженное ура. Он припал к крынке и насладился вдосталь и волшебным, "небесным", молоком, и незабудковыми глазами, нежно следившими, как он пил. В этих незабываемых глазах сияли восторженные слезы. Все горячо благодарили и целовали руки, торопились. Славная девушка сказала, взволнованно и нежно, глотая слезы, - "какие вы все… хорошие!.." - что-то еще хотела и не могла. Он задержался на минутку. - "Ах, какая вы славная… Мисюсь!.." - вырвалось у него, в восторге. Она удивленно и радостно взглянула, а он, не помня себя от счастья, от хлынувших вдруг воспоминаний чего-то неизъяснимо светлого, стал говорить ей спутанно и страстно, - полковник кричал - "не увлекаться!" - что она самая-самая Мисюсь, пропавшая там, когда-то, - и вот, явившаяся в огне войны. Она с изумлением смотрела. Он показывал ей на белокаменные столбы со львами, на аллею, на белый господский дом… - "с мезонином… вы помните?.. - все, как… тогда, у Чехова!"
- Маленькая Мисюсь нашлась… Сколько мы повторяли, с грустью, - "Мисюсь, где ты?" - и вот, маленькая Мисюсь нашлась… - радостно говорил он ей, каменным львам, аллее, держа ее тоненькую руку, теплую, в молоке, а она растерянно смотрела сияющими от слез глазами.
- Вы на Харьков?..
- Нет, на Волчанск, на Белгород…
- Ах, скорей бы!.. - вырвалось у нее мучительно, - папа и мама там…
- В Белгороде?.. как адрес, фамилия?..
- Нет, они в Харькове, случайно…
- Харьков возьмут сегодня!.. И вы… - торопился он, целуя ее руку, - не тревожтесь, все будет хорошо… Прощайте, славная, милая Мисюсь… как тут у вас чудесно!.. прощайте!.. Если бы только - до свиданья!..
И они встретились в Севастополе, год спустя. Она уже была - сестра, перенесшая много испытаний, всех потерявшая, и все такая же славная, Мисюсь. Случилось чудо, одно из многих, тогда случавшихся. Мисюсь не могла исчезнуть.
"Я знал", - говорил он потом не раз, - "что встреча повторится. Она не могла не повториться! Если бы ты пропала, совсем, навсегда пропала… тогда бы и жизнь пропала".
Бывший студент, филолог, он не имел сноровки заправского шофера. Почитывал на стоянках Шелли, Анри дэ Ренье и Чехова, и упускал клиентов. Чехова он боготворил, считал его самым тонким из всех писателей, хоть бы и мировых, самым проникновенным, вечным, и готовил о нем задуманную давно работу - "Вечный свет Чехова". Шоферством тяготился, ночной работы не выносил, не завозил гуляк в заведения и гнушался комиссионных - за доставку. Годы войны, борьбы обострили в нем привитое воспитанием чувство чести и личности. Он не выносил грубости, избегал комиссариатов, и выбирать carte d'identite было для него мучением. Его коробило, когда хамоватые клиенты швыряли ему "ты" или пренебрежительное "моншэр". Между своими слыл он за чудака-идеалиста, который почему-то отказывается от пур-буаров. Правда, никак он не мог привыкнуть к пур-буарам. Когда удивленные клиенты отмахивались от возвращавшегося им франка, а некоторые оскорблялись даже, он пожимал плечами с брезгливым видом. Был еще такой случай.
Какая-то рассеянная американка забыла в его машине сумочку с драгоценностями, около миллиона франков, как она ему объявила. Случилось это в Байоне. Целый день мотался он по Байоне, разыскивая ее, - в комиссариат ехать не хотелось, - нашел уже к вечеру в Андай и вручил сумочку. Произошел интересный разговор.
- А, благодарю. Надеюсь, все в порядке?
- Не знаю, поглядите.
Она порылась, небрежно-бегло.
- Главное, жемчуг здесь… прочее - пустяки. Сколько же вы хотите?
- Уплатите по счетчику…
Она не дала сказать.
- Я не понимаю… какой счетчик? Я спрашиваю, за это сколько? - мотнула она жемчугом, сказав по-английски, про себя, - "все хитрости!"
Он ответил ей по-английски, резко, как швыряла ему она:
- А теперь я вас не понимаю, при чем тут "хитрости"? Вы забыли ваши пустяки в моем такси, я целый день вас проискал, чтобы вручить вам ваши пустяки… по счетчику выходит около трехсот, с обратным до Байоны… кажется ясно.
- Хорошо, - сказала она, кусая губы, - тысячи с вас довольно? - и протянула тысячефранковую бумажку.
- Я сказал вам совершенно ясно: триста франков.
- Отлично! - воскликнула она запальчиво. - это вам за работу. А за вашу… ну, любезность?
- Это не определяется бумажкой.
- Чем же это определяется? - сказала она, прищурясь, всматриваясь в него.
Он пожал плечами: