- Добро, - сказал Зыков и подлез под колокол. - Вышибай клинья!
Края колокола лежали на его плечах.
Зацокало железо о железо, молот, прикрякивая, метко бил.
- Зыков! Смотри, раздавит… Пуп сорвешь.
- Вали, вали…
Колокол осел, края врезались, как в глину, в плечи. Ноги Зыкова дрогнули и напружились, стали, как чугун.
- Подводи к краю! Не вижу… - прохрипел он, едва отдирая ноги от погнувшегося пола, и двинулся вперед.
- Берегись! - и колокол, приподнявшись на его ручищах, оторопело блямкнул языком и кувырнулся вниз, в сугроб.
Зыков шумно, с присвистом, дышал. Шумно, с присвистом, вдруг задышал народ.
- Вот это, ядрит твою, так сила…
Из носа Зыкова струилась кровь, на висках и шее вспухли жилы. Он поддел в пригоршни снегу и тер ими налившееся кровью лицо.
Топоры вновь заработали, щепки с урчанием, как лягушки, скакали в воздухе. Кучка мужиков, пыхтя, выпрастывала из сугроба колокол.
Зыков опять стоял внизу, среди толпы.
- Канат, - скомандовал он. - Зачаливай!
От поповской калитки кричал священник, его сдерживали, успокаивали мужики, а старухи орали вместе с ним, скверно ругались, взмахивали клюшками.
- А как насчет попа, братцы? Говори откровенно… - опять сквозь стиснутые зубы спросил Зыков, и белки его глаз, как жало змеи, вильнули в сторону попа.
Мужики молчали.
- Эй, кто там еще? Слезай с колокольни!.. Подводи лошадей.
И по десятку коней впряглись в оба конца каната. Мужики, а сзади ребятишки, крепко вцепились в канат, нагнулись вперед, напрягли мускулы, застыли. И словно две огромных сороконожки влипли присосками в растоптанный белый снег.
- Готово?
- Вали!
Народ ухнул, закричал, некоторые наскоро перекрестились, нагайки ожгли всхрапнувших коней, верх колокольни затрещал, заскорготал костями, покачнулся и, чертя крестом по звездному небу, рухнул вниз. Взвились снег и пыль, лошади и люди посунулись носами. Хохот, крик, веселая визготня парнишек.
А дедка Назар, подкравшись сзади, грохнул-таки Зыкова костылем по голове:
- Нна, антихрист!.. Нна…
- Дурак! - круто обернулся к нему Зыков, поправляя папаху. - Забыл, как пулеметы-то на колокольне стояли? Забыл?
От двух его серых суровых глаз дед вдруг шарахнулся, как от чорта баба:
- Гаф! Гаф! Гаф! - отрывисто, сумасшедше взлаял он. - У, собака. Кержацка морда. Гаф!.. - и под дружный хохот, боком-боком прочь, в прогон.
Костры ярко горели, с кострами веселей. Воздух над ними колыхался, и видно было, как колыхались избы, небо, мужики.
В поповском доме погас огонь. От поповских ворот сипло лаял в небо старый поповский пес. Девушки и бабы ходили вдоль освещенного кострами села, перемигивались, пересмеивались с партизанами, угощали их кедровыми орехами:
- На-ка, бардадымчик, погрызи.
Парнишки осматривали ружья, вилы, барабаны. Возле пулеметов целая толпа.
- Эй! - закричал Зыков. - А где здесь староста?
И по селу многоголосо заскакало:
- Эй, Петрован!.. Где Петрован?.. Копайся скорей… Зыков кличет.
Петрован, лет сорока мужик, суча локтями и сморкаясь, помчался от пулемета к Зыкову. За ним народ.
- Что прикажешь? Я - староста Петрован Рябцов. - Он снял шапку и, запрокинув голову, смотрел Зыкову в глаза.
- Я по всем селам делаю равненье народу, - на весь народ заговорил тот. - И у вас тоже. Шибко богатых мне не надо, и шибко бедных не должно быть. Сердись не сердись на меня, мне плевать. Но чтоб была правда святая на земле. Вот, что мне желательно. И у меня нишкни. Ну! Эй, староста! которые бедные - по леву руку станови, которые богатые - по праву руку. Срамных, наблюдай. А я сейчас. Коня!
Он вскочил в седло - конь покачнулся - и поехал за околицу, на дорогу, проверять сторожевые посты.
- Эй, часовые! Не дремать! - покрикивал он, грозя нагайкой.
А в толпе мужиков крик, ругань, плевки. Парфена тащили из бедноты к богатым. Аристархова не пускали от богатых в бедноту. Драный оборвыш гнусил из левой кучки:
- Обратите внимание, господа партизане: семья моя девять душ, а избенка - собака ляжет, хвост негде протянуть, вот какая аккуратная изба. Мне желательно обменяться с Таракановым, потому у него дом пятистенок, а семья - трое… А моя изба, ежели, скажем, собака…
- Сам ты собака. Ха! В твою избу. Вшей кормить.
Бабы подошли. У баб рты, как пулеметы, руки, как клещи, и, сердце - перец.
Кричал народ:
- У тя сколь лошадей? А коров? Двадцать три коровы было.
- Было да сплыло. В казну отобрали. Дюжину оставили.
- Ага, дюжину!.. А мне кота, что ли, доить прикажешь?
- Братцы, надо попа расплантовать… Больно жирен.
- Сколь у него лошадей? Четыре? Отобрать… Две Василью, две оборвышу. Только пропьет, сволочь…
- Кто, я? Что ты, язви тя…
- А попу-то что останется?
- Попу - собака.
- Это не дело, мужики, - выкрикивали бабы.
- Плевала я на Зыкова… Кто такой Зыков? Тьфу!
- А вот под'едет, он те скажет - кто.
Под'ехал Зыков:
- Ну, как? Слушай, ребята. Обиды большой друг дружке не наносите…
- Степан Варфоломеич! Набольший! - и драный, низенький оборвыш закланялся в пояс черному коню. - Упомести ты меня к богатею Тараканову, а его, значит, ко мне: избенка у меня - собака ежели ляжет, хвоста негде протянуть.
Зыков сердито прищурился на него, сказал:
- Тащи сюда свою собаку, я ей хвост отрублю. Длинен дюже.
В толпе засмеялись:
- Ах, ядрена вошь… Правильно, Зыков!.. Он лодырь.
- Ну, мне валандаться некогда с вами, чтобы из дома в дом перегонять, - потрогивая поводья, сказал Зыков. - Уравняйте покуда скот… Надо списки составить, посовещайтесь, идите в сборню… Что касаемо жительства, вот укреплюсь я, как следовает быть, тихое положенье настанет, все села новые по Сибири построим. Лесу много, знай, топоры точи. Всем миром строить начнем, сообща. Упреждаю: поеду назад, проверка будет. Чтоб мошенства - ни-ни… Эй, Ермаков!
К ночи все затихло. Месяц был бледный, над тайгой и над горами вставал туман.
Партизаны разбрелись по избам, многие остались у костров. Лошадей прикрыли потниками, ресницы, хвосты и гривы их на морозе поседели.
Зыков с шестью товарищами ушел на ночевую к крепкому мужику Филату.
- Чем же тебя побаловать? - спросил Филат. - Чай потребляешь?
- Грешен, пью. Плохой я, брат, кержак стал.
- Эй, баба! Становь самовар, да дай-ка щербы гостям. Такие ли добрые моксуны попались, об'яденье.
Щербу ели с аппетитом. Выпили по стакану водки. Как ни просил хозяин повторить - нельзя.
- Мой сын, - сказал Филат, - в дизентирах. Ну, он желает записаться к тебе. Гараська, выходи! Чего скоронился?
Вышел высокий, толстогубый, с покатыми плечами, парень и заскреб в затылке:
- Жалаим… Постараться для тебя, - сказал он, стыдливо покашливая в горсть.
- Пошто для меня? Для ради народа, - поправил Зыков. - Ну, что ж. Рад. Конь есть?
- Двух даем, - сказал отец. - И винтовка у него добрая. Мериканка. И вся амуниция. С фронта упорол.
И пока пили чай, еще записалось четверо, с винтовками и лошадьми.
- Мы не будем убивать, так нас убьют, - сказал поощрительно какой-то дядя от дверей.
Крестьян набилось в избу много. Были и женщины. Зыков крупно сидел за столом среди своих и хозяев, на голову выше всех. Черные, в скобку подрубленные волосы гладко причесаны. Поверх черной рубахи шла из-под густой черной бороды серебряная с часами цепь. Бабы не спускали с него глаз. Акулька, маленькая дочь Филата, выгибаясь и потягиваясь, стояла у печки. Раненая гвоздем рука ее была замотана тряпкой.
Акулька все посматривала на черного большого дяденьку и что-то шептала. Потом кривобоко засеменила к своей укладке, вытащила заветную конфетку с кисточкой и, сунув ее в горсть Зыкову, нырнула, сверкая пятками, в толпу баб и девок. Все захохотали.
Зыков растерянно повертел конфетку, качнул головой и тоже улыбнулся:
- Спасибо, деваха… Расти, жениха найду, - сказал он, пряча подарок в карман.
Акулька, подобрав рубашонку, голозадо шмыгнула по приступкам на печку, к бабушке.
Когда укладывались спать, хозяин спросил:
- Много ли у тебя, Зыков, народу-то?
- К двум тысячам подходит.
- Поди, твои кержаки больше?
- Всякие. Чалдонов много да беглых солдат. Каторжан да всякой шпаны - тоже прилично. А кержаков не вовся много.
- А с Плотбища есть кержаки у тя?
- С Плотбища? Кажись, нет. А где это? Чего-то не слыхал.
- Весной откуда-то прибегли, разорили, вишь, их там. В глухом логу живут… Нонче пашню запахивали быдто. Верстов с пятнадцать отсель.
- Надо навестить, - сказал Зыков и стал одеваться.
- Куда ты? Что ты, ночь… Спи!
- Ничего. Я там переночую. Скажи-ка парню своему, чтоб двух коней мигом заседлал. Он знает дорогу-то?
Зыкову хотелось спать, глаза не слушались, но он враз пересилил себя. Горела лампадка у старых икон. Шестеро товарищей его спали в повалочку на полу. Он притворил за хозяином дверь и поднял за плечи рыжеголового.
- Слушай-ка, Срамных. Ну, прочухивайся скорей, чего шары-то выпучил! Это я. Вот что… - Зыков задумался. - Завтра до солнца айда в город. По пути смени коня и дальше. Чтоб к вечеру туда поспеть. Вынюхай, понимаешь, все. Кой-кого поприметь. Умненько.