И вдруг в переходах шум послышался, топот ног, говор - и всё это катилось к Думе. Наталья Кирилловна отступила в тень и тут увидела, как к двери подошёл князь Долгорукий Юрий Алексеевич - высокий седой старик в сопровождении дворецкого Хитрово Богдана Матвеевича и князя Хованского Ивана Андреевича по прозвищу Тараруй, которым, сказывают, наделил его сам государь за язык долгий и неугомонный. А ныне по всей Москве заглазно его иначе и не кличут как Тараруй. Вот уж русский язык - бритвы острей, печати страшней! Назовёт как припечатает - и на звание не поглядит. Тараруй! А то, что ты князь, уж давно позабыто. Тараруй!
Князь Долгорукий не стал в Думу входить, посмотрел из-под белых косматых бровей на престол и сидевшего на нём царевича, пробормотал:
- Наш пострел и тут поспел.
И, резко поворотившись, закричал хриплым басом:
- Где патриарх?
- Он в покоях государя, князь, - с готовностью отозвался Хитрово.
- Да, да, - подхватил Тараруй, - патриарха спросить надо.
И они опять с шумом покатились в сторону царских покоев. Наталья Кирилловна сердцем почувствовала: сгонят Петеньку с трона. Этот Долгорукий неприязнен ко всем Нарышкиным. Оно и понятно: род захудалый. "Выскочки смоленские" - так, не стесняясь, говорит о них князь, а теперь, когда умер её главный защитник и опора, великий государь Алексей Михайлович, всяк может обидеть её, молодую вдову, и её сына Петеньку. Разве что боярин Матвеев, Апраксины встанут за них, но только устоять ли им пред Долгоруким - начальником Стрелецкого приказа. Да он кого хошь скрутит в бараний рог.
Князь Долгорукий вошёл в покои царские, забыв даже перекреститься, взглянуть на покойника. А сразу к патриарху:
- Святой отец, кому государь царство завещал?
- Старшему сыну, князь, - неодобрительно покосился Иоаким на Долгорукого, внёсшего шум туда, где должна царствовать тишина.
- Фёдору, значит.
- Значит, ему.
Князь повернул назад. За ним добровольные клевреты.
- Идём за Фёдором.
- Но он сильно болен, - догнал их уже в переходе Костериус. - Ему нельзя вставать.
Долгорукий и бровью не повёл в сторону лечца, словно это комар или мошка прожужжала.
Царевич Фёдор, плохо спавший ночь из-за болезни, услыша шум во дворце, велел своей постельнице:
- Родимица, выдь, узнай, что там?
Та вышла, и вскоре воротилась. Колебалась: говорить ли, но женское естество пересилило:
- Батюшка ваш помер, Фёдор Алексеевич.
Царевич всхлипнул, притих. Постельница подошла, поправила подушку, подняла сползшее на пол одеяло. Погладила мальчика по голове:
- Сиротинушку моя, жаль моя... - И у самой слёзы закапали, вспомнилась родная Украина, старый батька с маткой. - Не плачь, дитятко. Воны теперь в раю, батюшко наш Алексий Михайлович. Не трави душу, серденько, молись за него.
А меж тем шум во дворце всё усиливался, кто-то бегал по переходам, где-то плакали навзрыд, топали ноги, скрипели половицы.
- Родимица, запри дверь на запор, - попросил Фёдор, догадавшись наконец, что возня эта его не минует. Обязательно хватятся его, прибегут за ним. А он никого не хочет видеть, даже родных, хочет один поплакать.
Едва успела Феодора Родимица запереть дверь, как тут же в неё постучали.
- Фёдор Алексеевич, отвори, - послышался голос князя Долгорукого. - Это я - Юрий Алексеевич.
Фёдор взглянул на испуганную постельницу, приложил палец к губам: молчи, мол. Хитрово стал звать её:
- Родимица-а, слышь, отвори. Ты оглохла там, чё ли?
Но Фёдор уже и кулачок показал бедной женщине: не отзывайся.
- Ломайте дверь! - приказал Долгорукий.
Двери оказались крепкие, дубовые. Сколько ни давили на них снаружи, выдержали.
- Топоры несите, - хрипел князь. - Рубите!
Принесли топор, начали рубить. Прорубили дыру у засова, кто-то сунул руку через неё, отодвинул задвижку. Ввалились запыхавшиеся, злые.
- Ах ты ведьма заднепровская! - кинулся было на постельницу дворецкий Хитрово.
- Не сметь! - крикнул тоненьким голоском царевич Фёдор. - Тронешь хоть пальцем, велю засечь, - пригрозил мальчик.
Хитрово остановился на полпути, знал уже, кем стал царственный отрок и чем может грозить его единое слово.
- Фёдор Алексеевич, Бог призвал твоего батюшку к себе, - начал Долгорукий, и даже не забыл на этот раз перекреститься. - А великий государь, отходя в мир иной, отказал царство на тебя. Пожалуйста, изволь сесть на трон.
- Не хочу. Я болен. Идите все отсюда, сажайте крестника моего, Петра.
- Но он ещё не смыслен. И потом, царство-то тебе отказано, не ему Федя, сынок, не огорчай душу отца твоего. Ведь он сейчас с неба взирает на нас и каково ему слышать такое твоё слово. Скорбит душа его, Федя.
- Но я же болен, Юрий Алексеевич, - со слезами взмолился царевич. - Ну пожалейте вы меня, за ради Христа. Я по горнице ходить не могу.
- И не надо ходить, Фёдор. Мы тебя на руках унесём. Не упрямься.
Заметив колебание царевича, Долгорукий кивнул спутникам:
- Ну, чего стоите? Берите государя, да осторожней.
Сам князь и рад бы подставить своё плечо, да уж стар, себя б хоть донести. Охотников нести Фёдора и так довольно сыскалось. Окромя Хитрово да Хованского-Тараруя тут же и дядя царевича объявился - Милославский Иван Михайлович, князья Куракин Фёдор и Волынский Василий.
Волынский прибежал последним, когда понял, чей перевес будет, хотя полчаса тому обещался Матвееву за Петра кричать. И то, пока шёл разговор, он в дверях стоял на всякий случай, а ну Фёдор откажется и настоит на своём, тогда б он успел назад в Думу добежать и за Петра провопить.
Милославский с Куракиным одного роста оказались, им и взгромоздили на плечи царевича, Хитрово с Тараруем ноги царевича держали, им как раз по ноге досталось. Ну а Волынскому выпало впереди бежать по переходам и путь очищать:
- Дорогу, дорогу, государь идёт.
Сына дворецкого Ивана Хитрово князь Долгорукий вперёд послал:
- Беги, скажи Матвееву, чтоб уводил Петра. Не ронял бы царскую фамилию.
Однако беспокоился князь напрасно. Матвеев, узнав, что государь отказал царство старшему, сам увёл Петра из Думы, передал царице, шепнул обнадёживающе:
- Не горюй, Наташа, сие ненадолго. Помяни моё слово, скоро, очень скоро Пётр на троне будет.
Менее всего огорчился сам виновник, царевич Пётр, что там ему скипетр да держава, когда его в спальне настоящая сабля дожидается.
А меж тем бедного Фёдора Алексеевича внесли в Думу, усадили на трон. Слёзы катились по щекам четырнадцатилетнего отрока и от боли и от горя, свалившегося на его хрупкие плечи. Он плакал об отце, а другие словно забыли о случившемся. Им важно было публично провозгласить его царём, хотя, видит Бог, он не рвался на трон. Несколько раз он пытался сказать: "Отнесите меня к отцу". Но его словно и не слышали или не хотели слышать. Князь Долгорукий нашёптывал ему:
- Ты - царь, Фёдор. Слышишь - царь. Надо утвердиться. Потерпи. Успеешь с батюшкой попрощаться.
Боярин Стрешнев Родион Матвеевич сунулся к Долгорукому с советом:
- Надо бы скипетр, князь, и державу.
- Ты что, сдурел, Родион, он же не удержит.
- Но всё одно неладно это, - не сдавался Стрешнев, - царём объявлять, и без державы.
Сошлись на том, что скипетр и державу будут держать Стрешнев с Милославским, как родственники царя, а руки Фёдора будут лишь касаться этих атрибутов. Принесли и шапку Мономаха, но её Фёдор сам решительно оттолкнул, даже примерять не стал. Оно и без примерки видно было, что велика она для мальчика, утонет он в ней.
- Шапка ему в плечах тесна станет, - угрюмо съязвил стольник Матвей Васильевич Апраксин, сидевший неподалёку от трона и видевший слёзы царевича и посему сочувствующий отроку. - Ослобонили б дитё, аспиды. Ведь эдак они его вслед за отцом отравят.
- Эт верно, - согласился казначей Лихачёв, сидевший рядом. - Дали б хоть на ноги подняться ребёнку.