Частенько наведывался к Лефорту лекарь царя Фан дер Гульст, сухой, горбоносый, с маленькой, откинутой назад головой, похожий на ястреба, с земляками голландцами Францем Тиммерманом и Карстеном Брантом. Сидя за кружкой пива, старик Брант подолгу рассказывал, как он учил царя управлять парусами, начиная этот рассказ с одного и того же: как он вычинил старый бот, пристроил к нему мачту, приладил паруса и сам, своими, "вот этими руками!" - показывал Брант, попыхивая трубкой, свои огромные красно-лиловые руки, разбитые старостью и пьянством, - поднял паруса, шевельнул рулём, и бот, как добрый выезженный конь, начал ходить вперёд, назад, вправо, влево, по ветру и против ветра. Лицо Бранта и крупный нос были красны и мясисты, в рытвинах, выпученные глаза плакали, как всегда.
- Правда, - ухмылялся старик, - бот нередко упирался носом в берега Яузы, этой паршивой речонки, но…
- Но, - смеялся Лефорт, - очевидно, повинуясь рулю?
- Да, да, бот всё время повиновался, - добродушно соглашался старик, не замечая подвоха.
Потом Брант рассказывал - в который уж раз! - как царица Наталья Кирилловна старалась оградить сына от такой опасной, как ей казалось, забавы и что из этого получилось. Как он рассказывал, было так.
Как-то брат царицы Лев Кириллович сказал ей, указывая на Петра:
- А ведь он опять по Яузе плавал. Один!
- Ах, разбойник! - всплеснула руками Наталья Кирилловна. - Петруша, поди сюда!.. Почему ты по Яузе плаваешь, да ещё и один?
Тот молчит.
- Почему? Я тебя спрашиваю!
Молчит.
- Я тебе не велела плавать?
- Не велела.
- А почему же ты плаваешь, да ещё один?
- Я всё время забываю.
Рассказывал Брант и, о том, что Яуза скоро показалась царю тесной; бот перетащили на пруд, но и там было мало простора; тогда Пётр отправился со своим ботом на Переяславское озеро, где уже судно оказалось слишком малым и поэтому он, Карстен Брант, снова принялся за свои старые топор, рубанок и циркуль и начал строить два небольших фрегата.
- Два фрегата! - поднимал два пальца старик. Рассказывал он однотонно, с трудом. И его собеседники думали:
"Ну какой из тебя инженер!"
Много разного люда заходило к Лефорту и на званые вечера и так. запросто, на "огонёк". Если Патрик Гордон, уравновешенный, осмотрительный и строгий шотландец с широким, бледным и важным лицом, крупными белёсыми ресницами и серо-стальными глазами, смотревшими едко и умно, считался в немецкой слободе головой, то весельчак и щёголь Лефорт был душой общества. В доме Франца Яковлевича можно было узнать последние новости, поделиться виденным, слышанным, дошедшим с родины, выпить стакан отменного вина, кружку доброго пива, сыграть партию в шахматы, в шашки, перекинуться в карты, потанцевать с весёлой, хорошенькой девушкой.
Как-то завернул к Лефорту дядька царя Петра, князь Борис Алексеевич Голицын, с друзьями. Пировали до утра. Угощением русские гости так остались довольны, что большинство блюд отослали своим жёнам, а конфеты все растаскали по карманам. После ужина - кофе с диковинными ликёрами пили в диванной, большой, изящно обставленной комнате с паркетом, цветами, роскошными гобеленами, картинами в золочёных венецианских рамах. Вокруг большого круглого стола были поставлены широкие оттоманки с подушками. За столом приходилось полулежать, и князю Борису особенно понравилась такая вольготная обстановка.
Князь Борис, высокий, широкоплечий красавец блондин, по-польски щеголеватый, в роскошном малиновом кунтуше с откидными рукавами - "вылетами", в ярко-жёлтом жупане и широченных голубого бархата шароварах, пил много, без разбору, как дудка: и кофе, и отдельно ликёр, и вино вперемежку.
Говорил, потирая бритый ямистый подбородок, поблескивая голубыми глазами:
- Не я буду, Франц Яковлевич, если к тебе государя Петра Алексеевича в гости не привезу. Только, - просил, - придумай для такого случая что-нибудь позанятнее. Фейерверк, что ли. Уж очень люба Петру Алексеевичу эта потеха! - Показал на Гордона: - Он приохотил.
После француз Невилль, как-то, будучи в гостях у Лефорта, ругал князя Бориса Голицына.
- Вот вам, - обращался к Гордону, - передовой русский человек. Один из первых повернувший на новую дорогу, сознавший необходимость образования и преобразования, но, как он ещё недалеко ушёл от своих прародителей!
Лефорт рассеянно черпал ложечкой землянику, запивал красным вином, в разговор не вникал, думал о чём-то своём.
Гордон, вытянув ноги в тяжёлых ботфортах, склонив на грудь голову, терпеливо слушал, - молчал.
- Грубый, дикий человек! - возмущался Невилль. - Европеец и печенег! Говорит по-латыни и беспробудно пьёт, уносит конфеты с чужого обеда!
- Мне кажется, мосье, - перебил его Гордон, - не в этом суть дела. Царь Пётр выбежал из дворца на улицу. А вы видели, как грязна эта московская улица!
Резко придвинулся к столу, отчего парик его рванулся вперёд.
- Впрочем, - мотнул головой, - извините, я вас перебил.
- Ах, нет, сделайте одолжение! - засуетился француз.
- Нет, пожалуйста.
- Нет, сделайте одолжение, вам виднее, вы опытнее в этих делах.
Гордон поклонился.
- Молодого царя, я полагаю, - продолжал он, - нужно удерживать от крайностей, к которым влечёт его страстная, я бы сказал - огненная, натура.
Поглядел на свои руки, пошевелил пухлыми пальцами.
- А самым влиятельным человеком в этом отношении является как раз князь Борис.
Гордон знал, что Невилль, прочно связанный с французскими фирмами, наводняющими Европу колониальными товарами, уже по одному этому не может простить русским, достаточно равнодушным к этим "тонким" товарам, отсутствия у них, "этих варваров", "тонкого", по его мнению, вкуса. Тем не менее Гордон решил завершить своё рассуждение, хотя бы только потому, что этого требовало от него, прямолинейного человека, чувство собственного достоинства.
- Вы, - грузно, всем туловищем повернулся он к де Невиллю, - напрасно такого э… строгого… мнения о князе Борисе.
- Строгого?! - изумился Невилль. - Боюсь, что я уже не могу о таких мыслить иначе.
- Князь Борис, - покачал ладонью Гордон, давая понять, что он не закончил мысль, - человек безусловно умный, энергичный, достаточно образованный. Он, как вы знаете, оказал Петру важные услуги с Софьей. И теперь непоколебимо верен Петру, оберегает его интересы.
- Будьте покойны! - по-своему согласился Лефорт. И без видимой связи добавил: - Жизнь наша на каждом шагу зависит от глупого случая, и, стало быть, мосье, - обратился к Невиллю, - излишне раскладывать по полочкам, что хорошо и что плохо… Всё хорошо, что не мешает жить. - Взмахнул рукой, щёлкнул пальцами. - На что и жить, коли не пить!
- Да, но и проводить большую часть своей жизни за бутылкой вина, - скривил губы Гордон, - это… можно добиться того лишь, что нос станет сизый, как слива.
- И что же? - улыбнулся Лефорт. - Говорят: сизый нос - свидетель постоянства характера.
Все засмеялись.
Остальные гости постепенно разошлись, комнаты опустели, беседа приняла более домашний, интимный характер.
- Наша задача, - твёрдо выговаривал Гордон, уставившись на Невилля тяжёлым взором выпуклых серых глаз, - быть ближе к русским, которые тянут к Западу и являются, так сказать, охотниками до иностранцев.
- Мы, французы, - деликатно улыбался Лефорт, - несколько легкомысленно, а иногда и не совсем добродушно любим преувеличивать. Пётр Алексеевич просто хочет другой жизни. Он не может долго оставаться в удалении от людей, которые его многому могут научить.
- Я понимаю Лефорта, когда он считает, что жизнь должна быть каждую минуту красивой, неожиданной, смелой, - говорил Невилль, подбирая слова, - но… некоторые, а возможно, даже и большинство из нас, прилагают слишком много энергии, чтобы устроить здесь, в России, своё личное благополучие, и абсолютно недостаточно, на мой взгляд, занимаются подлинно патриотической деятельностью в пользу своей страны. Я имею в виду…
- Шпионаж, - глухо произнёс Гордон и нервно забарабанил пальцами по столу.
Сморщившись, как морщится человек, положивший в рот изрядную долю лимона, Невилль приложил два пальца к виску.
- Простите, мосье, но это слишком прямолинейно.
- По-солдатски, - заметил Гордон.
- Да… То есть я хотел только отметить, что преданность своему правительству у тех господ весьма невелика или, по меньшей мере, она отступает на задний план перед интересами личного порядка. Я хотел сказать только это, мосье.
- Ясно, по-видимому, - продолжал Невилль, мягко коснувшись локтя Лефорта, - что мы должны играть в России роль первой скрипки. И римский папа…
- Знакомо! - не выдержал, буркнул Гордон, снова перебивая Невилля. - Римский папа! Кому не известно, о чём мечтает этот латинский джентльмен?
Жёлто-прелое личико француза подёрнулось грустью.
- Хорошо, пусть известно! Но мы совершили бы большую ошибку, - продолжал он, минуту подумав, - если бы проявили в этом вопросе недостаточную осмотрительность и излишнюю поспешность… Кстати: мне кажется, большое несчастие нашего века - чуть только собеседник заметит пусть даже незначительное преувеличение, как тотчас же выстраивается на иронический тон. Что? Не так?
Никто ему не ответил.
- Но главное, конечно, не в этом. Главное - надо иметь в виду, господа, - Невилль поднял тонкую бровь, - что вокруг русского трона ещё много, очень много косных, диких людей, распалённых правой верой, голодом по наживе, тоской по разбою.