- Ей-ей, брудор, - Пётр от удовольствия подмигнул даже Лефорту. - Малый проворный! Как говорится, и языком мастер и знает, что тютюн, что кнастер. - Попыхивая трубкой, перегнулся через стол к собеседнику: - Любо мне здесь, на Кокуе, Франц Яковлевич! Народ у вас весёлый. Девицы бойкие, разговорчивые, плясуньи отменные, ей-ей любо мне это!.. А в Кремле, - гневно блеснул карим глазом, дёрнул бровью, зло скривил пухлые губы, - из-за мест позорища, драки. Породу берегут, знатность… Спесь неуёмная! Мужики похожи на баб и по одежде и по обычаю тоже. Одинаково сплетничают, злословят, укоряют, бесчестят друг друга…
Говорил Пётр вполголоса, по-видимому считая необходимым вести разговор таким образом из какой-то предосторожности.
- Прадедовская канитель, - сердито высказывал он, клонясь к голове собеседника, - вся жизнь - наблюдение всяческое, неусыпное древних заветов… Рушить надо! Через колено ломать!.. Люди нужны. Други нужны… Одному такое никак не поднять.
Встал, мотнул на сторону кудрями, наклонился к уху Лефорта:
- Ты мне, Франц Яковлевич, люб! Люб за весёлый нрав, за острую речь да за добрую душу.
Поднял кружку, чокнулся. Не отрываясь выпил до дна.
- А ещё ты мне люб, - вытер рот тыльной стороной ладони, приблизившись к Лефорту, глянул прямо в глаза, - ещё ты мне люб за то, что перестал быть швейцарцем, не помышляешь, как другие, вернуться домой.
Наклонил голову. Подумал. Потёр переносицу.
- А Алексашку… А Алексашку ты ко мне за ради бога не мешкая пришли. Разбитной парень, понятливый. А у тебя избалуется… Коли любопытство имеет к военным делам, как ты говоришь, да способен, - а этого, видно, от него не отнять, - то… такими русскими людьми, Франц Яковлевич, я весьма дорожусь…
- Для тебя, государь, - поклонился Лефорт, - всё!.. - Повернулся на каблуках в сторону музыкантов и громко скомандовал: - Гросфатер!
Бал затянулся до глубокой полночи.
Пировали бы и дольше, но на другой день была назначена подле Преображенского примерная битва: лучший стрелецкий полк - Стремянной, состоявший из конных и пеших стрельцов, - должен был драться против потешных - семёновской пехоты и конных царедворцев; и в то же время два стрелецких уголка должны были драться друг с другом.
6
Лефорт после посещения его Петром вскоре жалован был генерал-майором и назначен командиром вновь формируемого солдатского полка. Полк назван Лефортовым. Алексашка Меншиков записан рядовым в Преображенский полк, с одновременным исполнением обязанностей денщика при Петре.
Сам Пётр, как ни уговаривал его Франц Яковлевич стать хотя бы во главе отделения, пожелал числиться в одной из рот Лефортова полка простым барабанщиком.
- Ну, нашла коза на камень, как у вас говорится, - смеялся Лефорт.
- Не "коза", а "коса", - поправлял его Пётр. И тоже смеялся, тыча Алексашку в живот: - Это ты, баламут, видно сразу, таким поговоркам его научил!
В дела внутреннего управления Пётр в это время почти не вмешивался, предоставив всё своему дяде Льву Кирилловичу Нарышкину и Борису Алексеевичу Голицыну. В области внешней политики главным дельцом был думный дьяк Емельян Украинцев. Бояре Троекуров, Стрешнев, Прозоровский, Головкин, Шереметев, Долгорукий и Лыков были начальниками важнейших приказов…
Военные потехи по-прежнему неослабно занимали молодого царя. Вместе с ним подвизались: Ромодановский, Плещеев, Апраксин, Трубецкой, Куракин, Репнин, Бутурлин, Матвеев, Головин и другие.
Весьма примерной и жаркой получилась потешная битва под селом Преображенским 4 сентября 1690 года. Здесь Алексашка Меншиков получил "боевое" крещение. "Чем-то так долбануло, - рассказывал он после этого, потирая огромную шишку на лбу, - индо зелёные огни из глаз посыпались!" "Дрались, пока смеркалось, - записал об этой битве Гордон в своём дневнике. - Много было раненых и обожжённых порохом".
Военные игры происходили чуть ли не ежедневно. Всё это было приготовлением к большим манёврам, продолжавшимся до Азовских походов.
У Алексашки хлопот каждый день - выше горла. Когда хочешь работай, а, чтобы к завтрашнему к утру было сделано: и комнаты прибраны, и платье государя вычищено и вычинено, и сапоги вымыты и смазаны дёгтем… За день грязи и пыли на платье и обуви Петра Алексеевича накапливалось немало. Потому - государь во всё входит, везде сам норовит: и с лопатой, и с топором, и с гранатой, и с фузеей. А в платье расчётлив: один кафтан по году носит.
В душе Алексашка это весьма осуждал. На его бы характер, он то и дело бы одежу-обужу менял, что почище, ловчее да красовитее.
Спал Алексашка на полу возле царёвой кровати.
Петра Алексеевича по временам схватывали сильнейшие судороги: тряслась голова, дрожало всё тело, он не мог ночью лежать в постели, так его метало. Во время этих судорог первое время страшно было смотреть на него. Но Алексашка и к этому быстро привык. Приноровился распознавать приближение припадка. Потянулся на койке Пётр Алексеевич, скрипнул зубами, прерывисто задышал, - Алексашка уже у него в головах, смотрит, не подёргивается ли рот, прислушивается, не сипит ли с клёкотом в горле. Чуть что - падает на колени у койки, голову государя в охапку и к себе на плечо, притиснет щёку к щеке и так держит. А Пётр Алексеевич схватывает в это время Алексашку за плечи. Получалось много лучше. Трясло, но не так. Не очень сильно подбрасывало.
Обычно с утра, кое-как поев, - не любил Пётр Алексеевич прохлаждаться дома за завтраком, - оба в полк. Там нужно и игровые бомбы - глиняные горшки - начинять, огневые копья готовить - шесты с намотанными на концах пуками смолёной пеньки, шанцы копать, мины подводить, ручные гранаты бросать и без конца экзерцировать, затверждать "воинский артикул", маршировать до седьмого пота, до дрожи в ногах. Коли, случалось, командовал Автоном Михайлович Головин - ничего, этот даст и отдохнуть и оправиться, А вот немцы-полковники, Менгден или Бломберг, - те люты. Как начнут: "Мушкет на караул!.. Взводи курки!.. Стрельба плутонгами!.. Гляди перед себя!.. Первая плутонга - палить!.." - ни конца ни края не видно. Измот!
Но роптать или тем более осуждать что-либо входящее в планы Петра - этого и в мыслях не держал Алексашка. И в душе, внутренне, он одобрял его планы, и, так же как большинство его сверстников из потешных, он выполнял эти планы в меру своих сил и способностей, с тем особым, исключительным рвением, которое возникало у него при выполнении всего, что думал или затевал государь.
По-иному относились к увлечениям молодого царя его сподвижники из людей более старшего поколения. Борис Петрович Шереметев, наиболее даровитый из них, полагал, например, что надобно не ломать старое всё без разбору, а продолжать дело отцов, отнюдь не полагаясь на иноземцев. Своих золотых голов хватит! Разве ранее так-таки и всё было плохо? Неужто на пустом месте всё строить приходится?..
- Взять хотя бы ратное дело, - развивал он свою мысль Гавриле Головкину, ловкому дипломату, ведавшему Посольским приказом. - Разве плохи наши ратники, эти "необученные простаки", которые, как писал ещё Палицын, "в простоте суще забыли бегати, но извыкли врагов славно гоняти"? А, Гаврила Иванович?.. Почему же теперь в полки надобно отборных людей набирать…
- А во главе полков немцев ставить? - угадав его мысль, продолжал Гаврила Головкин.
- Истинно! - вскрикивал Шереметев. - Или у нас своих нет!.. Скопин-Шуйский, бывало…
Как дойдёт Борис Петрович до Скопина - кончено! Примеров тогда без числа приведёт. Только слушай. Очень уважал он память "страшного юноши", по отзывам иноземцев, противников этого "сокрушителя браней", как прозвал Скопина русский народ.
- Скопин-Шуйский, бывало, - рассказывал Шереметев, - тоже переменил кое-что, хорошего не чурался. Земляные укрепления строил он? Строил! Да какие ещё! "Наподобие отдельных укреплений или замков", как писал гетман Жолкевекий, были острожки у Скопина… А засеки? Чем плохи? Русское, искони наше боевое прикрытие!.. И лыжники, заметь, и лыжники были в полках. Лы-ыжники, дорогой мой!..
Но Головкин тонко направлял Шереметева на другое, о том ворковал, что обучением армии должен ведать один разумный, толковый хозяин. И умно сделано ныне, говорил он, что управление всеми ратными силами объединено в одном месте - в Преображенском приказе.
С этим Борис Петрович соглашался мгновенно;
- Это, ничего не скажешь, добро! Голова у войска должна быть одна.
- А что при русском солдате, - продолжал вкрадчиво, тихо Головкин, - так оно всё при нём и останется. Кто хорошее собирается от него отнимать?
- Забьют немцы, - горячился Петрович.
- Выбьют, ты хочешь сказать?
- Ну, выбьют, один чёрт!
- Не выбьют! - убеждённо говорил Гаврила Головкин, плотно закрывая глаза и тряся головой, - Это в душе у него, у солдата у нашего. А теперь… Порядок… разве не надобен нам? Ты же, Борис Петрович, сам говорил, что непорядок, когда столько труда на всей земле идёт на уборы нашей старой доморощенной рати, у которой ученья в бою не бывает и строя она никакого не знает.