* * *
Когда Склир со своею сестрой вошел в царские покои, Константин Мономах дремал на своем ложе. Больные ноги его были прикрыты меховым покрывалом. Лицо царя, окаймленное седою бородой, значительно осунулось за последние дни. Он уже несколько дней вовсе не мог ходить.
- А? Кто тут? - спросил он спросонок, поднимая голову и окидывая вошедших мутным взглядом.
- Прости, всесветлый, что я нарушил твой покой, - проговорил Склир, кланяясь в землю. - Согласно твоему же священному приказанию, я велел Севасте, мимо дежурных телохранителей, без доклада вести меня прямо к тебе.
- Склирена! - радостно воскликнул Мономах. - Наконец-то ты вернулась.
Она почтительно наклонилась к его руке, он же по-отечески поцеловал ее в лоб.
- Как я рад! - прошептал старик.
- Видишь, государь, я исполнил твое поручение. Но утешь же и ты раба своего и скажи: лучше ли твое здоровье, солнце наше? - говорил Склир.
- Лучше, Василий, конечно лучше… я так благодарен тебе. После я поговорю с тобой.
- Я подожду в приемной, государь.
Хорошо зная расположение комнат дворца, слепой, с низким поклоном, один направился к дверям и вышел из опочивальни.
- Какое счастье, что ты вернулась!.. Теперь снова все пойдет по-прежнему, ты снова будешь здесь в Жемчужине… - говорил Мономах, целуя ее руки. - И зачем ты уезжала? Да, я знаю, мне говорили, - императрица обидела тебя. Не бойся, она больше не станет, она мне обещала.
- Бог с нею, с императрицей; ее нападки - это последнее из-за чего я оставила бы дворец. Множество обстоятельств заставили меня уехать…
Император растерянно вслушивался в ее слова.
- Я хотела просить тебя, чтобы ты разрешил мне совсем оставить дворец, - заключила она.
- Я знал, что опять этим кончится, - с отчаянием воскликнул Мономах. - Да, я стал совсем стариком, ты не можешь более любить меня…
- Государь, - горячо возразила она, - ты знаешь, как ты дорог мне, как я уважаю тебя. Самые счастливые годы провела я с тобой… поверь же, что мое желание - не пустая прихоть.
- Да чего же тебе не достает? - перебил он.
Она горько улыбнулась.
- Чего нет у августейшей Склирены?! Золото, самоцветные камни… Она сидит на престоле рядом с тобой и Зоей; ее покои блещут роскошью… И, несмотря на это, моя жизнь невыносима, - вдруг меняя голос, продолжала она. - Положение мое при дворе самое ложное, всякая свобода у меня отнята. Меня замучили приемами, выходами, бездушным этикетом. Жемчужина - это моя тюрьма…
Она закрыла глаза рукой и опустила голову. Молчание воцарилось.
- Молодость, молодость… - задумчиво сказал император.
Она вдруг подняла голову, и глаза ее сверкнули.
- О, если бы я могла хоть ненадолго очутиться на свободе, могла бы пожить одна и для себя…
- Да кто же тебе мешает, дитя мое? - спросил Константин. - Разве кто-нибудь из носящих пурпур пользуется такою свободой, как ты? Зоя, Евпрепия, матроны и опоясанные дамы хором осуждают тебя, сидя в своих гинекеях… Им кажется преступлением та независимость, которую ты себе завоевала; они не могут простить, что ты пренебрегаешь этикетом и обычаями двора. Сколько раз сыпались на меня упреки… но мне это все равно, и стеснять тебя я не стану. Чего же еще тебе надо?
Мономах остановился, вопросительно глядя в лицо своей подруги.
- Пожалуй, - прибавил он, не дождавшись ее ответа, - если ты непременно желаешь, я сегодня же отдам приказание решительно ни в чем тебя не стеснять; живи, веселись - ты будешь совсем свободна… но только молю тебя, не покидай дворца.
Радость блеснула в ее глазах и сейчас же сменилась сомнением. Она прямо смотрела на царя и, казалось, хотела что-то спросить его.
- А если… - начала она и остановилась в нерешимости, - если я полюблю?
Лицо Мономаха побледнело, нервно дрогнули углы губ. Снова воцарилось молчание.
- Ты видишь, - робко молвила она, - было бы лучше, если бы я не возвращалась.
Он молчал.
- Мне давно следовало ожидать, что ты это спросишь… - чуть слышно проговорил он наконец. - Я уже старик, я взял свое от жизни, а ты еще так молода… Давно умерло, давно похоронено мое счастье…
Он откинул голову на подушки и закрыл прослезившиеся глаза. Оба молчали. Наконец Мономах выпрямился; черты его были спокойнее.
- Поступай, как знаешь, дитя мое, - сказал он, - наслаждайся жизнью, как хочешь. Знай: ты совершенно свободна. Но я молю тебя об одном: оставайся во дворце, чтобы я мог чувствовать твое присутствие, как лучом солнца любоваться твоею красотой… В память этих счастливых лет, которые ты сейчас вспоминала - не оставляй меня.
Она поднялась с места и обеими руками охватила его шею.
- Золотое сердце… - шептала она, пряча свое лицо в его седую бороду. - Я не покину тебя; моя преданность, мое уважение всегда останутся при тебе.
Он целовал ее лоб, ее красивые руки, и слезы - слезы об оторвавшемся дорогом прошлом катились из глаз его.
- Ну, а теперь, - заговорил царь, освобождаясь из ее объятий, - теперь я хочу видеть тебя как прежде веселою, как прежде беззаботною. Прикажи вечером устроить пир в Жемчужине. Меня принесут на носилках, и мы отпразднуем твое возвращение… отпразднуем начало нашей дружбы…
* * *
Между колонн, на террасах Жемчужины была устроена обширная палатка из шелковых тканей; бесчисленные огни освещали пир; темная ночь и звездное небо заглядывали за подобранные занавесы. На массивных серебряных треножниках тянулись ряды курильниц, разливавших тонкий аромат; пол был усыпан лепестками роз.
Верная духу античной Греции, Склирена любила, чтобы ее гости возлежали за пирами. По правую руку ее помещался, император в своих роскошных носилках. Гостей было всего человек двенадцать, но в их числе собрался весь цвет Византии. Налево от хозяйки помещался первый министр, всесильный Константин Лихуд - средних лет статный мужчина; когда он говорил, все невольно прислушивались к его звучному голосу, увлекались аттической красотой его речи. Тут же был и слепой протостратор Василий Склир, брат хозяйки, и начальник телохранителей, этериарх Роман Бойла, косноязычный, живой и забавный, небольшого роста человек, любимец царя, и молодой философ, поэт и историк - Пселл.
Слуги в роскошных одеждах разносили угощения и наливали гостям дорогого кипрского вина. Слышались оживленные разговоры, звон золотых кубков; порой раздавался смех над удачною остротой, забавным рассказом.
Император был весел; он много разговаривал и смеялся.
- Я сегодня совсем ожил, - говорил он Роману Бойле, - кого не оживит присутствие этой волшебницы? Взгляни на нее, Роман; видал ли ты, хоть во сне, другую такую красавицу?
Маленький человек забавно прищурился и, словно боясь ослепнуть, прикрыл глаза рукой, глядя на Склирену.
Она действительно была сказочно хороша в этот вечер: одетая в шитую жемчугом, серебристо-розовую парчу, с блистающею при огнях алмазною диадемой на голове, с гирляндой белых роз через плечо, как богиня, председала она на пиру. Облокотясь на парчовые подушки своего ложа, она полусидела, и всякое ее движение полно было неизъяснимой грации, а глаза горели блеском и оживлением. Она снова отдалась обстановке; среди подобострастия, роскоши и лести, - она чувствовала себя царицей, никто не мог соперничать с нею в изяществе и остроумии, и все безотчетно подчинялись власти ее молодости и красоты.
- Странное существо - человек, - сказала она Лихуду, - вчера в монастыре я серьезно думала, что могу умереть для мира, а сегодня мне опять так хочется жить, мне так хорошо здесь.
- Во дворце было пусто без тебя, августейшая, - ответил Лихуд, - вынь из живой твари сердце, и она становится трупом, а ведь Жемчужина - сердце дворца. Все рады, что ты вернулась; вот послушай, какие строфы написал в честь твоего возвращения мой друг Пселл.
Услыхав свое имя, философ повернулся в их сторону.
- Я хочу слышать твои новые стихи, - сказала ему Склирена.
- Когда говорит богиня, смертный должен повиноваться, - покорно ответил Пселл.
Он встал и обратился к Мономаху.
- Божественный самодержец! Какой земной бог может сравняться с тобою, моим царем и богом? Со всех концов земли летят хваления к твоему престолу, и, как праведное солнце, светишь ты нам с его высоты. Но, при всем нашем счастии, в последние дни нам словно недоставало чего-то. И теперь я вижу, что недоставало светлого сияния очей августейшей госпожи нашей, севасты Склирены. Только ныне, с ее возвращением, вполне ожил я и, как пчела, полетел по лугам собирать душистый мед поэзии. Разреши же, великий царь вселенной, гордость и слава Ромеев, положить к твоим стопам этот ничтожный дар музы.
Царь одобрительно кивнул головой, и Пселл развернул лежавший рядом с ним свиток. Раздались цветистые и льстивые строфы стихов его. Он сравнивал хозяйку с подругой солнца - луной, которая озаряет темноту ночи.
Одобрения и рукоплескания долго не смолкали, когда он окончил чтение. Подойдя к Склирене, он, с низким поклоном, вручил ей свиток. Она проворно сняла с себя гирлянду белых роз и увенчала ею голову поэта.