- Многочисленные друзья и поклонники! - язвительно кричал разгневанный Чайковский, остановившись посреди комнаты и размахивая в воздухе кулаками. - Многочисленные друзья и поклонники - это издевательство! Они поместили это в газету, будь она проклята, только для того, чтобы меня скомпрометировать! На самом деле меня здесь ни одна собака не знает, ни одна собака; я здесь совсем чужой. И откуда они знают, что я сегодня в Берлине? Я же здесь только проездом, я рассчитывал на день отдыха, я хотел скрыться. Должно быть, этот господин Нойгебауэр нанял шпионов в Москве и в Петербурге. Он выведал, в какой день я сюда прибуду. Уж этот мне Нойгебауэр! Эх! - Он снова разразился бранью. Поскольку господина Нойгебауэра под рукой не было, он начал топтать ногами скомканную утреннюю газету.
В самый разгар расправы над газетой взгляд его упал на его собственное отражение в зеркале. Он увидел взбешенного седоголового человека в белых одеждах, разгневанного отшельника с побагровевшим лбом; он увидел прыгающего, топающего ногами жалкого старика, и ему стало стыдно. "Мне нужно успокоиться, - пробормотал он. - Так волноваться не имеет смысла. Нужно принять валерьянки".
Он сел на постель и начал искать на ночном столике лекарство. Ноги его нащупали под кроватью домашние туфли. Наливая капли в стаканчик, он продолжал ворчать с заметно ослабевающей злостью:
- Друзья и поклонники! Это неслыханно!
Глотая целебные капли, он лукаво и самодовольно усмехнулся. "Ну, я тоже над ними подшучу! - подумал он, и зародившаяся идея заметно подняла его настроение. - Я сыграю с ним шутку! Пусть он подивится, этот Нойгебауэр! Ему меня будет просто не найти. Пусть он на свой утренний прием идет один. Меня там не будет. Меня, к сожалению, просто не будет. Он же не знает, в какой гостинице я остановился, он же, в конце концов, не мог каждую мелочь разузнать. Завтра утром я уеду в Лейпциг, а с господами из Берлинской филармонии я свяжусь, когда вернусь сюда на концерт. Сегодня я просто исчезну на весь день, и меня будет не найти. Пусть они развлекаются в ресторане "Луттер и Вегнер", господа друзья с господами поклонниками. А я намерен совершить утреннюю прогулку. Сколько же сейчас времени?"
На ночном столике, рядом с коробочкой соды, валерьянкой и двумя семейными фотографиями, лежали его красивые часы искусной работы из платины, инкрустированные золотыми фигурками, с изящным узором с обеих сторон. Петр Ильич никогда не брал их в руки, предварительно не полюбовавшись ими. Они были его талисманом, самой красивой его вещью, подарком загадочной, щедрой и влиятельной подруги. Он открыл крышечку. Было без десяти десять. "Пора одеваться, - решил он. - Ко времени сбора праздничного общества в ресторане "Луттер и Вегнер" я хочу быть на утренней прогулке".
Он вымыл лицо и по пояс сполоснулся холодной водой. В поисках одежды, разбросанной в беспорядке по столу и по стульям, он начал про себя напевать прелестную коротенькую мелодию, вернее, всего лишь частицу ее, фрагмент определенной музыкальной идеи. "Моцарт, - подумал он, наклоняясь за носками. - Как очаровательна эта музыка! Как благотворно ее воздействие, как будто она неожиданно все смягчает, очаровывает и бережно расставляет по местам. Какое счастье, что она существует… Может быть, сегодня вечером в опере будут исполнять Моцарта. Мне бы так хотелось послушать "Фигаро", но, скорее всего, в программе "Лоэнгрин"".
Наконец он увидел, что на улице прекрасный зимний день. На окне красовались морозные узоры. "Какая прелесть!" - подумал Петр Ильич. Он зажег сигарету - от возмущения он даже о курении забыл, тогда как обычно он, просыпаясь, первым делом хватался за сигарету.
Из зеркала, в котором ему ранее являлся мечущийся отшельник, на него смотрел видный светский господин в черном пиджаке с шелковыми петлицами. Он завязывал галстук, снова напевая себе под нос несколько прелестных, утешительных и ободряющих тактов, когда в дверь постучали. Петр Ильич подумал: "Должно быть, это кельнер хочет забрать поднос с завтраком. Между прочим, я к завтраку не притронулся, вот как меня возмутила эта отвратительная газета. Высоченную цену этот молодой негодяй затребовал за чай, а вообще-то, он славный малый, очень даже славный малый".
- Войдите! - произнес Петр Ильич, не отворачиваясь от зеркала.
Дверь приоткрылась. Петр Ильич, стоя у зеркала, приготовился к звону посуды и к строгому и одновременно подобострастному голосу молодого кельнера; да, он вынужден был признаться себе в том, что с радостью думал об этом голосе, об этом молодом голосе, и не отворачивался от зеркала исключительно в надежде продлить это приятное предвкушение. Наконец некто, в нерешительности остановившийся в дверях, произнес отнюдь не молодым, гнусавым, чрезвычайно деликатным и в то же время назойливым голосом:
- Господин Чайковский, если я не ошибаюсь?
Петр Ильич резко обернулся. Сначала он побледнел от испуга, потом покраснел от возмущения.
- С кем имею честь? - спросил он угрожающе. На лбу его снова выступили вены.
- Зигфрид Нойгебауэр, ваш агент, господин Чайковский, - робко ответил стоящий в дверях и слащаво улыбнулся.
Петр Ильич стоял как окаменевший, на несколько секунд лишившись дара речи. Наконец он тихо произнес: "Какая наглость!" - глядя на господина Зигфрида Нойгебауэра, как на злого духа.
- Я счастлив с вами познакомиться, маэстро, - произнес агент, делая пару шагов в сторону Чайковского.
Зигфрид Нойгебауэр обладал диковинной внешностью. Его рыжеватые волосы были редкими и всего несколькими тщательно уложенными прядями прикрывали его удлиненный череп. Редкой была и его борода, еще более яркого рыжего цвета, чем его волосы. Она начиналась на самом краю подбородка, напоминая прозрачный тонкий занавес, оставляя голым и незащищенным розовое, гладкое лицо, любопытное и в то же время печальное, с длинным носом, светлыми глазами и белесыми ресницами. Даже верхняя губа его была гладко выбрита, что противоречило моде и как-то не вязалось с редкой рыжей порослью. Губы его застыли в слащавой и какой-то обиженной улыбке. Из-под верхней губы виднелись передние зубы неприятного желтого цвета, которые в сочетании с любознательно подергивающимся, длинным, розовым носом с горбинкой придавали лицу странный звериный облик, напоминающий одновременно зайца и козла.
"Какое дьявольское существо", - подумал Петр Ильич, с отвращением и с нескрываемым любопытством рассматривая своего гостя. Под этим взглядом Зигфрид Нойгебауэр продолжал доброжелательно улыбаться; да, он как будто по своей рассеянности и нечувствительности даже не замечал, что его рассматривают. Его широко раскрытые светлые глаза с бесцветными ресницами заволакивала пелена тумана. Именно этот туман и делал этого человека неуязвимым. На него можно было кричать, а он при этом продолжал бы благодушно улыбаться, любопытно сморщив длинный нос, как будто ему это льстит; во взгляде с поволокой не было ни удивления, ни тем более негодования. Петр Ильич понял, еще не начав бранить его, что это бесполезно. "Он бы меня не понял. Я впервые вижу человека, который полностью лишен чувства собственного достоинства. При этом держится он не без величия, как это ни удивительно. Это впечатление создается не только благодаря высокому стоячему воротнику и длинному пиджаку из коричневого материала в крупную клетку, его усугубляют приподнятые широкие плечи и неожиданно тонкая талия (да, у этого странного человека с лицом короля гномов очень неплохая фигура!), а также и рассеянно-кичливый взгляд с поволокой. У моего агента покорные и в то же время жестокие глаза".
- Откуда вы узнали, в какой гостинице я остановился? - спросил Чайковский приглушенным, почти хриплым голосом; он твердо решил не кричать и стараться не повышать голоса. - И вообще, откуда вы узнали о моем приезде?
- Я же должен был это знать, чтобы заехать за вами и забрать вас, маэстро, - ответил агент, загадочно улыбаясь.
- Забрать меня… Куда? - Лицо Петра Ильича снова угрожающе побагровело.
- На утренний прием, - отвечал Зигфрид Нойгебауэр благодушно, обнажая свои желтые зубы; казалось, что он, сладострастно сморщив нос, неуязвимый в своем спокойствии, ожидал дальнейшего разворота событий.
Петр Ильич сжал руки в кулаки и сделал несколько решительных шагов в сторону агента. Им овладело сильное желание ударить этого человека, но он чувствовал, что Нойгебауэр и на удар кулаком ответил бы слащавой улыбкой надутых под сморщенным носом губ. Он взял себя в руки и произнес, с трудом переводя дыхание:
- Это чудовищно. Как вы смеете упоминать этот смехотворный прием!
- Ну как же, маэстро! - В голосе агента был легкий оттенок укора. - Разве я вам не писал несколько недель тому назад, что планирую прием в вашу честь?
- А я вам несколько недель тому назад ответил, что я в таком мероприятии участия принимать не намерен, что я нелюдим и застенчив, я буквально запретил вам организовывать прием или другое подобное безобразие в честь моей особы! Запретил я вам это или нет?! - угрожающе вопрошал Петр Ильич.
А что Зигфрид? Зигфрид шмыгал носом и улыбался, как будто был польщен.
- Ну, это я всерьез не принял, - ответил он с отвратительным кокетством.
Петр Ильич подумал: "Нужно как можно скорее закончить этот разговор. Это одна из тех ситуаций, с которыми мне не справиться. Ах, мне просто противопоказано путешествовать. Это было безумием с моей стороны, отправиться в путешествие, да еще и без сопровождающих. Естественно, таким образом подвергаешь себя опасности попасть в подобную ситуацию, столкнуться с мерзкой действительностью".
- Приняли ли вы это всерьез, господин мой, или нет, - ответил он угрожающим шепотом, - я не намерен идти на ваш прием.
Нойгебауэр погладил свою редкую бородку, которая тихо потрескивала, как наэлектризованная.