- Скоро половина одиннадцатого, - сказал он робко. - Господа ожидают нас в ресторане "Луттер и Вегнер".
В ответ на это Петр Ильич повернулся к нему спиной.
- У вас в нашем городе больше друзей, чем вы думаете, - снисходительно уговаривал его Нойгебауэр.
- Друзей и поклонников! - прошипел Чайковский. - Друзей и поклонников, я знаю!
- Разумеется, - продолжал Нойгебауэр мягким голосом, в котором звучало благодушие и даже убежденность. - К вашим друзьям и поклонникам отношусь и я.
Петр Ильич повернулся к нему лицом. Агент стоял в странной позе святоши, слегка наклонив голову набок и сложив руки на животе. Заметив удивленный и даже потерянный взгляд Петра Ильича, он особенно гнусаво и с медленной торжественностью произнес:
- Разумеется, маэстро. Я люблю все ваши произведения.
Совершенно сбитый с толку, Петр Ильич почувствовал, что вынужден ему поверить. Может быть, это занудное и зловещее создание действительно любит все его произведения, знает их все наизусть и по вечерам наигрывает их на рояле. Эта мысль так потрясла и тронула Петра Ильича, что сердце его дрогнуло! Чайковский почувствовал жалость к этому человеку, да, он почувствовал жалость почти такую же сильную, как недавно овладевшие им гнев и отвращение. Часто случалось так, что в душе его гнев быстро и неожиданно сменялся жалостью.
- Может быть, вы действительно в моей музыке разбираетесь, - проговорил он быстро, - но вы не должны судить о других по себе. Я здесь никому не известен.
- Как скверно! - озабоченно ответил Нойгебауэр, по-прежнему сложив руки на животе. - Как скверно с вашей стороны говорить такие вещи! Вас знают. Капельмейстер Бильзе часто включал всеми любимое "Анданте" из вашего квартета в программу своих популярных концертов.
- Всеми любимое "Анданте", я знаю, - рот Чайковского перекосился от отвращения. - Скорее всего, я отменю все гастроли, - неожиданно сообщил он и, произнеся эти слова, почувствовал облегчение. - Мне с самого начала не следовало на это соглашаться. Мне это не по плечу. Между прочим, я не дирижер. - Рыдания сдавили ему горло. "Я хочу остаться один и плакать", - подумал он.
- Вы взволнованы, маэстро, - с упреком сказал Нойгебауэр.
- Я не взволнован! - набросился на него Петр Ильич. - Я прекрасно знаю, что говорю. Мне для дирижера недостает физических и моральных качеств. Когда я стою перед публикой, я так стесняюсь, что готов провалиться сквозь землю. Мне и рук-то не поднять, а если я их и поднимаю, то движения получаются вялые и неловкие. Я только порчу свои собственные произведения, когда дирижирую. Я хотел вам помочь и поэтому согласился на эту пытку, но, видимо, я могу вам этим только навредить, я вас совсем разорю своей неловкостью. Вы вообще-то знаете, благодаря какой глупой случайности я стал дирижером?
Нойгебауэр молчал, но за его молчанием скрывалось упрямое и настойчивое любопытство, вызывающее на откровенность, вынуждающее рассказчика продолжать свое повествование.
- Виноваты во всем мои московские друзья, - с горечью констатировал Петр Ильич. - Мои московские друзья меня уговорили. Все началось с того, что капельмейстер Альтани заболел во время репетиций моей оперы "Черевички". Вы знаете мою оперу "Черевички"? - спросил Чайковский, нахмурившись и глядя в сторону. - Гнуснейшая халтура…
Нойгебауэр пригладил наэлектризованную рыжеватую паутину на своем подбородке.
- Я сам для себя проиграл все фортепианные фрагменты, - объяснил он с мечтательным видом.
Чайковский нетерпеливо остановил его движением руки.
- Мне хотели дать замену для Альтани, - продолжал он торопливо, как будто оправдывая ситуацию, в которой он находился, раскрывая ее предысторию, причем скорее перед самим собой, чем перед агентом, - но это был посредственный дирижер, а я вынужден придавать большое значение уровню исполнения моих произведений, да, даже если речь идет о слабом произведении, вернее, особенно в этом случае, чтобы, не дай бог, не опозориться. Короче говоря, я от него отказался, и тут некоторым господам из дирекции пришла в голову нелепая идея, что мне следует самому дирижировать своей оперой. Я, разумеется, отказался: нет человека, менее пригодного для выступлений перед публикой, чем я. В общем, премьера была отсрочена. К началу следующего сезона мой друг Альтани окончательно выздоровел, он был абсолютно здоров. И тогда произошло самое замечательное: дирекция оперного театра вбила себе в голову, что я сам должен руководить спектаклем. Не знаю, на что они рассчитывали; возможно, на всеобщее веселье, на комический фурор. Меня взяли измором, мне не давали покоя, особенно усердно меня уговаривал сам Альтани. Что мне оставалось делать? В итоге я согласился. Я не знаю, как прошел вечер премьеры. Публика, наверное, из вежливости подавляла смех. Да, наша публика воспитана лучше, чем думают на Западе.
- Как вы можете так пренебрежительно относиться к своей собственной гениальности? - обеспокоенно спросил Нойгебауэр. - Это очень, очень скверно. Всем известно, как вы блистательны в роли дирижера, и не только на премьере оперы, но и в концертном зале. Ваш большой концерт четвертого марта сего года в Петербургском филармоническом обществе был вашим триумфом, маэстро.
- Вы даже число помните, - воскликнул Чайковский. С сочувственным удивлением он подумал: "А ведь этот человек действительно поклонник моей музыки!" - Между прочим, это был далеко не триумф. Я вам уже сказал, что наша публика хорошо воспитана. Когда я во всей своей неловкости и во всем своем убожестве появился за дирижерским пультом, публика просто хотела выразить мне свою благодарность за какие-нибудь прошлые заслуги, хотя и они мне представляются сомнительными…
- Вы самый великий из современных композиторов, - мягко проговорил Зигфрид Нойгебауэр, глядя на маэстро с беззастенчивой преданностью своими подернутыми пеленой глазами.
Чайковский, казалось, его не слышал.
- Разумеется, - продолжал он задумчиво, - когда стали поступать предложения из-за границы, я был польщен. Первым делом у меня возник вопрос: "Чего они от меня хотят? Чего от меня хочет мир? Наверное, надо мной хотят посмеяться". Но потом я подумал: "Это реальная возможность завоевать признание и таким образом прославить свою страну; конечно же, я своей известностью приумножаю славу России. До сих пор очень немногие русские музыканты имели возможность выступить перед заграничной публикой, только Глинка один раз гастролировал в Париже, и Рубинштейн, конечно, Антон Рубинштейн…"
"Зачем я все это рассказываю этому чужому и неприятному человеку? - неожиданно подумал он. - Я в его присутствии разговорился, как болтливый дед…"
Он замолчал, сидя на постели с опущенной головой. Когда он снова заговорил, он, казалось, забыл о присутствии агента.
- Ведь то, что делаешь для себя, только для своей собственной пользы, обречено на провал, - проговорил он задумчиво, уставившись перед собой на пыльный коврик у кровати, имитирующий белого медведя. - То есть, - поправился он, неожиданно подняв голову и усмехнувшись, - может быть, мы всё всегда только для себя и делаем, потому что другие так далеко, что до них не дотянуться и не докричаться. Это не важно, это все не важно, - он встал и тяжело заходил по комнате. - Большой русский концерт, который я собираюсь дать в Париже на свой страх и риск, вот что меня волнует, понимаете, господин Нойгебауэр? В этот концерт я не хочу включать ни одного своего произведения, даже самого малюсенького. Я хочу показать европейцам нашу классику, великого Глинку и Даргомыжского, о них ведь абсолютно ничего не знают, и с нашими лучшими современными композиторами я их тоже хочу познакомить, не потому, что я этим господам чем-то обязан, это уж точно. Да я и стараюсь не для господ, а для России. Московские и петербургские газеты, скорее всего, опять ответят на этот концерт гробовым молчанием. Они простить мне не могут, что мной за границей интересуются, и ни за что не хотят признать, что я чем-то могу принести пользу России, я же "западник", а не законный представитель русского искусства. Но я все равно хочу показать французам, как может петь Россия. Этот концерт меня волнует. Я хочу доказать людям, что путешествую не из тщеславия, не с целью прославиться!
- Ну, - сказал Нойгебауэр с мягкой и нахально-рассеянной улыбкой, - именно этот концерт и не состоится.
Петр Ильич был совершенно ошарашен.
- Как это? - спросил он, глядя на агента широко раскрытыми от удивления глазами.
Тот скептически пожал приподнятыми плечами.
- Он не состоится, - повторил он дружелюбно. - Расходы слишком велики. Вам это не по плечу. Кроме того, в Париже никого не интересует Даргомыжский, и имени-то его никому не выговорить. - В голосе его прозвучала раздражающая сочувственная нота.
- Замолчите! - приказал ему Петр Ильич. - Слава богу, вы к моим парижским делам никакого отношения не имеете. Довольно того, что я доверил вам такую большую часть своих гастролей. Я намерен вас и от этого освободить. Откуда вам знать, что я в состоянии организовать в Париже? Я там пользуюсь известностью, и у меня там влиятельные друзья, - провозгласил он, гордо закинув голову. - Откуда вам знать, что я могу организовать в Париже? Большой русский концерт несомненно состоится.
- Не состоится, - с рассеянным упрямством повторил агент. - Это же вопрос денег, - добавил он тем же лирическим шепотом, которым он говорил о произведениях Чайковского.
- Конечно, не состоится, если я поручу дело вам, - высокомерно заметил Петр Ильич. - Было бы лучше, если бы я вовсе к вашим услугам не прибегал. Вы, знаете ли, никудышный агент.
Под сморщенным носом Нойгебауэра появилась улыбка, как будто ему доставляло удовольствие выслушивать оскорбления.