Роман Ивана Лазутина "Суд идет" посвящен трудным послевоенным годам. Главный герой произведения Дмитрий Шадрин после окончания юридического факультета Московского университета работает следователем. Принципиальный и честный коммунист, он мужественно борется за законность и гуманное отношение к человеку.
Для широкого круга читателей.
Содержание:
ОТ АВТОРА 1
-
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 20
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 55
Примечания 99
Иван Лазутин
Суд идет
ОТ АВТОРА
Четверть века назад в издательстве "Советская Россия" был опубликован мой роман "Суд идет". Не написать его я не мог. Слишком саднила старая незаживающая рана - арест отца в 1937 году, рабочего-стахановца, кормильца шестерых детей, старшему из которых было восемнадцать лет, младшей дочери - шесть лет. Два класса церковно-приходской школы и дюжина Почетных грамот за стахановский труд, которыми была увешана горенка нашей низенькой избы, - вот, пожалуй, весь социальный багаж отца-плотника из небольшого пристанционного сибирского села. В 1956 году отец посмертно реабилитирован.
После XX съезда партии, на котором был развенчан культ Сталина и открытым текстом сказано народу о грубых нарушениях социалистической законности, жертвами которых, как выяснилось позже, стали миллионы безвинно расстрелянных, замученных на допросах в ежовобериевских застенках НКВД и брошенных на десятки лет за колючую проволоку в лагеря, я приступил к работе над романом "Суд идет". За моими плечами в те годы были служба на Дальнем Востоке, участие в боях Великой Отечественной войны на 1-м и 2-м Белорусских фронтах солдатом огневого взвода на легендарных "катюшах", учеба на юридическом факультете Московского государственного университета, аспирантура по философии, преподавание логики… Было что рассказать о пройденном пути, о людях, с кем прошел трудные дороги довоенных, военных и послевоенных лет.
Не остановился конвейер репрессий и после войны. "Ленинградское дело", "дело врачей", "сессия ВАСХНИЛ", "борьба с космополитизмом"… Всему этому мое поколение, пришедшее с войны, было живым свидетелем. Обо всех этих трагедийных пластах нашей истории в еще неполных и не до конца раскрытых подробностях мы узнаем только сейчас, после XXVII съезда КПСС, когда набатным гулом как бы воскресли вещие слова великого русского полководца Александра Невского: "Не в силе бог, а в правде!.."
Я был студентом Московского университета, когда, приехав на летние каникулы в 1948 году в свое сибирское село, откуда уходил на войну и куда вернулся с нее, увидел новую карательную акцию сталинского режима. По воле все той же единоличной верховной власти производилось выселение "нетрудовых элементов" с родных, насиженных мест. День и ночь грохотали длинные эшелоны товарняков по Транссибирской магистрали мимо моей маленькой станции Убинское. Вагоны были набиты семьями "нетрудовых элементов", высланных с Украины, Белоруссии, Поволжья, из областей черноземной полосы России…
Случаи насильственного выселения советских граждан чем-то напоминали то время, когда все по тому же указующему персту с исконно отчих земель, как ураганом, сметало целые нации и народности - балкарцев, ингушей, карачаевцев, калмыков, немцев… А еще раньше, в годы "великого перелома", в том же ритме шло раскулачивание миллионов тружеников земли русской - крестьян-середняков, со ссылкой их в места "не столь отдаленные".
А ведь то, о чем я написал в романе "Суд идет", было в сороковые годы - после великой победы в Великой Отечественной войне… Высылали целыми семьями. Их судьбу формально решал так называемый сельский сход, а списки выселенцев, как правило, составлялись по указке местных органов МГБ. Это был хорошо разыгранный, широкомасштабный государственный спектакль, игра в демократию (сельский сход), действующими лицами которого были все те же натренированные в репрессивных акциях органы.
Некоторые главы моего будущего романа "Суд идет" рождались в душе, когда я стоял на перроне моей станции, а мимо проносились скорбные эшелоны административно высланных семейств. Мужчины, женщины, старики, дети. Двери товарных вагонов для своего распаха, чтобы было чем дышать, имели узкую щель-проран - очевидно, во избежание побегов. Кто-то даже предусмотрительно распорядился зарешетить железными прутьями и крохотные люки-оконца, что под самой крышей товарного вагона.
Не забуду одну трогательную, горестную картину, которая долго не давала мне покоя: у дверной щели стоит могучего сложения седобородый старик, а у ног его - лет десяти мальчонка с пионерским галстуком на груди.
- Дяденька, наберите, пожалуйста, водички.
К водокачке я успел сбегать с котелком два раза, пока паровоз набирал воду. Не удержался и спросил у старика, сколько их едет в вагоне. Тот махнул рукой:
- Как сельдей в бочке.
- Откуда сами-то?
- С батьковщины.
А потом был сам свидетелем сельского схода, на котором решались судьбы намеченных к административной высылке с родных мест семей "нетрудовых элементов". Как сейчас, вижу на сцене клуба восседающего в президиуме начальника районного отдела МГБ. Розовощекий, сытый, с властным взглядом, в котором отпечатан вызов: "Что не подвластно мне?!" Чем-то похож был этот начальник на Берию, каким мы его видели на плакатах Политбюро. Этот сельский сход почти документально вошел в роман "Суд идет".
Московская "одиссея" моего главного героя, следователя районной прокуратуры Дмитрия Шадрина, у которого в 1937 году был репрессирован родной дядя, комбриг Веригин, тоже прошла через мою душу и мою судьбу.
Люди уже с седыми висками, чванливо гордившиеся тем, что университетов они не кончали, а "учились за меру картошки", нередко с пренебрежительной ухмылкой смотрели на тех, кто в подчинение к ним приходил в органы правопорядка с нашивками о ранениях, с орденскими планками на груди и с дипломом юридического факультета университета. Им, хранителям правопорядка образца тридцатых - сороковых годов, было с кого брать пример. Творец новой Конституции, стоявший на капитанском мостике гигантского державного корабля, тоже "не кончал университетов", а кораблем, как трубили в фанфары льстецы, управлял "мудро" и "твердо".
В моем архиве хранится более трех тысяч читательских писем в адрес издательства, где впервые вышел роман. Выборочно из них можно составить антологию стенаний и печальных исповедей людей, попавших в те тяжкие годы под чугунный каток социальных несправедливостей.
Дальнейшая судьба книги была трудной. После 1964 года роман ни разу не переиздавался, хотя в ходе социологического опроса в библиотеках страны он входил в первую пятерку популярных книг русской советской прозы: срабатывал запрет на издание книг острого социального характера, связанного с нарушениями законности.
Вторая книга дилогии "Суд идет" - роман "Черные лебеди" - был опубликован в восьми номерах журнала "Байкал" в 1964–1965 годах. В 1967 году роман был набран в издательстве "Советская Россия", но по той же перестраховочной формуле "застойных" лет - "в 1937 году не сажали, а в 1941 году не отступали" - набор романа был рассыпан и его издание запрещено.
Сейчас, когда свежий ветер Гласности, Демократии и Справедливости упруго подул в тугие паруса Правды, готовлю своих "Черных лебедей" к изданию. Буду счастлив, если они прилетят к моему благодарному читателю.
Иван Лазутин
Светлой памяти отца - Лазутина Георгия Петровича - посвящаю
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Боль… То тупая, леденящая, то нестерпимо жгучая боль в левой стороне груди. Дмитрию Шадрину казалось - повернись он чуть порезче - и конец. Стиснув зубы, лежал не шелохнувшись. Сдерживался, чтоб не закричать. Тяжелое ранение - повреждение аорты, - которое Шадрин получил в рукопашной схватке на Висле, он скрывал от друзей и родных.
Так уж, видно, устроен человек: о насморке, о головной боли он готов поведать чуть ли не встречному и поперечному. Но если его постигнет неизлечимый недуг, то он ходит по земле с одной лишь думой - чтобы не знали о его болезни люди и не причитали над живым, как над покойником.
Сквозь замерзшие окна в комнату сочился грязновато-серый февральский день. С подоконника на одеяло, которым был одет Дмитрий, мутными каплями стекала вода. По стенам комнаты стояло шесть коек, наспех накрытых застиранными байковыми одеялами. Утром студенту не до уборки: за опоздание на лекцию декан снимал со стипендии.
Шадрин медленно поднял руку и посмотрел на часы. Двенадцать. Скоро товарищи вернутся с лекции.
Сердце билось напряженными толчками. Хотелось курить. Не поворачивая головы, Дмитрий, как слепой, уставился в потолок, протянул руку к стоящему рядом с кроватью стулу и на ощупь вытащил из пачки папиросу. После двух глубоких затяжек в голове затуманилось. Потолок поплыл перед глазами. По телу стали расходиться мягкие, теплые волны тошнотной слабости. Малейшие, доносившиеся откуда-то шорохи походили на металлические скрежеты.
Дмитрий лежал без движения. Постепенно боль в груди стала утихать. На смену ей приходила слабость. Такая слабость, от которой не было сил поднять руку.
Беспорядочными обрывками в памяти вставали картины военного прошлого.
За стеной кто-то включил радио. Грустный, сдержанный голос уводил туда, где когда-то рвались снаряды, где безымянными героями умирали люди: