И ушел, а Груздев, оставшись один, повалился вниз лицом на койку и крепко, до боли в зубах, закусил подушку. Если б можно было вычеркнуть из жизни этот день!
Отсчитывая длинные-длинные минуты, постукивал маятник. Груздев лежал и чувствовал, что нет больше мужественного, небрежно остроумного, уверенного в себе молодого человека, что этот привлекательный образ, легковерно созданный собственным воображением, лопнул, как мыльный пузырь, и что пришел тяжелый час, когда надо безжалостно и строго спросить себя: кто ты есть?..
Драма
В пять часов утра директорская дача вдруг наполнилась стуком дверей, собачьим лаем, шарканьем ног, и негодующий бас домработницы Нюты возвестил:
- Андрей Поликарпович, вставайте! К вам гости приехали.
"Какие-нибудь подгулявшие друзья-рыболовы… Черта бы им поперек дороги", - подумал хозяин, натягивая пижаму, и вышел из кабинета.
Было одно мгновенье непроизвольной радости, когда Андрей Поликарпович едва не бросился навстречу гостю, стоявшему в дверях столовой, но вдруг на столь же мимолетный срок ему показалось, что он совсем не знает этого человека. Незнакомыми были и впалый рот, и нос, слегка припухший и покрасневший, и жирная грудь, обтянутая узким пиджачком - словом, все, чем каждого с безжалостной щедростью награждает время, и все-таки это был несомненно он, генерал Пухов, старый боевой друг.
Растерявшись от столь быстрой смены противоположных чувств, Андрей Поликарпович кисло улыбнулся и шагнул вперед. Они троекратно поцеловались со щеки на щеку.
- У тебя три собаки? - спросил генерал, обнаруживая этим вопросом, явно неуместным в первую минуту встречи, свое волнение. - В вашем городе чертовски трудно достать такси… Я ведь к тебе всем семейством… Порыбачим с тобой… Ты познакомься с ними, вот они идут… Этот - старший, а эта - младшая, познакомьтесь.
Дети Пухова - Максим и Лариса - пожали хозяину руку. У самого Андрея Поликарповича, который женился поздно, была только трехлетняя дочь, и теперь он с доброй завистью смотрел на детей генерала, казавшихся ему, в обаянии своей молодости, такими безыскусственно красивыми, чистыми и полными какой-то грациозно-упругой силы.
- А вы роскошно живете, - сказал Максим, молодой человек с длинным красивым лицом и крупными прядями темных волос, падавшими ему на лоб и уши. - Батьке, когда он выходил в отставку, дали гектар земли, а он, черт, даже сарая до сих пор на ней не поставил.
- Не понимаю, - развел генерал руками. - Государство, сам, Андрюша, знаешь, не обижает нас, старых боевых коней, пенсию я получаю порядочную, а денег все время нет. Иногда даже боржом мне не на что купить. Жить, что ли, не умеем…
- Это давно известно, - усмехнулась Лариса.
Максим, стоявший у открытого окна, вдруг лег животом на подоконник, перегнулся и сломил большую ветку цветущей липы.
У Андрея Поликарповича перехватило дыхание. Эти деревья он сам посадил вокруг дачи, пятый год заботливо ухаживал за ними - подрезал, опрыскивал - и теперь, при виде сломанной ветки, ему захотелось крикнуть: "Что же вы делаете!" - но он сдержался.
- Восторг как пахнет, - сказал Максим, пряча лицо в буйный липовый цвет, обрызганный росой. - Лорка, понюхай.
Лариса с усмешкой отодвинула ветку.
- Ты, я знаю, способен ржать весной на сирень, а осенью хныкать над опавшими листьями. И в письма не брезгуешь класть засушенные цветочки.
- Ты дура, - без обиды сказал Максим.
- А где же Людмила Ивановна? - всполошился вдруг генерал. - Люда, где же ты?
- Нет-нет, я не покажусь, пока не приведу себя в порядок, - послышался из кухни голос, принадлежавший, очевидно, женщине молодой, здоровой и крупной.
Андрей Поликарпович понимающе усмехнулся.
- Ну, нам здесь делать нечего, старина. Пойдем-ка в сад, - сказал он, обнимая генерала за плечи.
Когда в прихожей они проходили мимо зеркала, Андрей Поликарпович невольно задержался и сравнил свою тяжеловатую, но еще стройную и осанистую фигуру с вислоплечей фигурой генерала.
"А все-таки и он смотрел на меня так, словно не узнал", - кольнула его ядовитая мысль.
Друзья вышли в сад и сели там у врытого в землю стола. Разговор v них явно не клеился. Андрею Поликарповичу мешало быть непринужденным то, что мысль, причинившая ему минутную боль у зеркала, вдруг стала обрастать множеством подкрепляющих доводов, и теперь он уже чувствовал какую-то разъедающую тревогу, требующую немедленного выяснения истины.
Выручила Люстра - английский сеттер. В то время, как гончие Угадай и Заливай, не отличавшиеся деликатностью и утонченностью натур, совершенно игнорировали гостя, она, с присущей ее породе нежностью, тронула руку Пухова холодным носом и, ожидая ответной ласки, положила голову к нему на колено.
Заговорили о собаках.
- А ты помнишь, как баловались охотой, когда стояли под Оршей? - спросил генерал. - Помнишь мою Сильву? Говорят, у каждого охотника бывает единственная собака, которая всеми статьями ему по душе. У меня вот Сильва была такой.
- Ну и врешь! - возмутился Андрей Поликарпович, непримиримо щепетильный во всем, что касалось собак и охоты. - Твоя Сильва была вислогуза и к тому же ленива, глупа и прожорлива.
- Верно. Дрянь собака, - серьезно сказал генерал. - Все на расстоянии-то кажется лучше, Андрюша… Помнишь, как отсиживались по болотам в окружении? Темень, мокрота, стужа. Уткнемся мы с тобой лбами над котелком и хлебаем сухарное месиво на ржавой водичке. А вот теперь вроде уж и жалко тех дней.
- Нашел, о чем жалеть! Помнишь моего ординарца Аверьяна Галаева? Ну, матерый такой русачище с усами? Тот, бывало, говорил: приду с войны и все, что похоже в избе на ружье, поломаю. Пусть - ухват, и тот поломаю.
- Я не о том. Кто станет жалеть о войне! - сказал генерал. - Не понял ты меня…
- Эй, друзья-ветераны, завтракать! Где вы там? - послышался за деревьями голос с какой-то звонкой молодой задоринкой.
Из плотной зелени сада вынырнула маленькая стройная женщина в спортивных тапочках, на босу ногу и протянула генералу руку.
- Здрасте! Нина.
- Жена, - подсказал Андрей Поликарпович.
- Извините, а по отчеству? - спросил Пухов.
- Да не надо, - засмеялась она. - Меня по отчеству только мужнины подхалимы зовут.
Генерал тоже рассмеялся и, вдруг как-то по-молодому щелкнув каблуками, предложил Нине согнутую в локте руку.
За столом уже все были в сборе. Зрительный образ Людмилы Ивановны вполне совпадал с предположением Андрея Поликарповича. Молодая, красивая сочной и грузной красотой тридцатипятилетней женщины, она монументально возвышалась над станом, помогая Нюте перетирать чашки.
Андрею Поликарповичу невольно подумалось, что Людмила Ивановна имеет какое-то неодолимое пристрастие ко всяким вещам - так ловко, споро, почти упоенно ощупывали ее пухлые пальцы эти пузатенькие чашки. И на ней самой было много вещей, кажется, очень дорогих, но все до последнего камешка вопило о такой непроходимой безвкусице, что было больно, жалко и удивительно смотреть, как обезобразила себя эта красивая женщина.
- Муж так много рассказывал мне о вас, что однажды вы даже приснились мне, - улыбнулась она Андрею Поликарповичу.
- Это к деньгам, - насмешливо сказала Лариса.
Людмила Ивановна была второй женой генерала, и дети, как заметил потом Андрей Поликарпович, не уважали ее, называли между собой Людкой, а Лариса открыто дерзила ей.
- А ты, я вижу, без предрассудков, - пошутил генерал, постучав ногтем по графину с водкой.
Андрей Поликарпович покачал головой.
- Это Нина по случаю твоего приезда расстаралась. А мне нельзя, - он многозначительно показал на сердце. - Да к тому же сегодня я должен в горком на разнос ехать.
- Браво, Смаковников! - ядовито сказала Нина. - Пусть он постится, а мы с вами выпьем, товарищ гвардии генерал.
Андрей Поликарпович смутился и подвинул жене свою рюмку, чтобы она налила ему виноградного вина.
- Ну, а мы, отец, конечно, этой выпьем, - сказал Максим, из предосторожности завладевая графином.
Завтрак еще не кончился, когда за окном пропела сирена автомобиля.
- "Победа", - безошибочно определил Максим.
- Ну, оставляю вас на попечение Нины, - поднялся Андрей Поликарпович. - Располагайтесь как дома… К счастью, теперь дольше шести не заседают, разнос мне учинят короткий.
Гости не стеснялись и действительно расположились как дома. Людмила Ивановна заняла все шкафы своими платьями, Максим несколько раз в день подходил к буфету за водкой, а генерал спросил вечером Андрея Поликарповича:
- Ты, Андрюшевич, где спишь? В кабинете? Я с тобой лягу, поболтаем.
С тех пор, каждую ночь, сидя в трусах на диване, поглаживая жирную грудь, он много говорил о прошлой войне, о полузабытых людях, о речках, высотах, населенных пунктах. Его речь, состоявшая из вялых восклицаний: "А под Ельней! А под Смоленском! А под Брестом!" - была невыносимо однообразной - менялись только географические названия, - и с тоской вслушиваясь в нее, Андрей Поликарпович думал:
"Почему ты не спросишь меня о заводе, о моей работе, о моей семье?.. Тебе чуждо и неинтересно то, чем живу я, - зачем же ты здесь?.."