Змей остановился, а вслед за Дураконом (это, видимо, он и был) вошел его хозяин, брюнет младшего пожилого возраста, смуглый, толстоватый, ноги врозь. Одет он был в ярко-малиновый бархатный пиджак, сильно потертый, узкий в животе (одной пуговицы недоставало). У горла раскинул крылья пышный галстук-бабочка, синий в белый горошек.
- Это Даниил Романович Шевчук, - представил его Ган, - а это наш новый сотрудник Юрий Иванович Нешатов.
Нешатов поклонился куда-то между Шевчуком и Дураконом. Шевчук, сияя нержавеющими зубами, подошел к нему и протянул руку. По дороге он споткнулся о Дуракона, тот начал было двигаться, но хозяин сказал ему "цыц". Дуракон остановился, вздрагивая сочленениями.
- Рад познакомиться, - сказал Шевчук.
Он был похож на заговорившую маслину - лоснящийся, вкрадчивый. И вместе с тем в его улыбке было что-то обезоруживающее, детское. Рука была теплая, небольшая, с тонкими пальцами, желто окрашенными никотином.
- Даниил Романович, - обратился к нему Ган, - чем ваш воспитанник может нас сегодня порадовать?
- Чем хотите. Задайте ему сами программу действий.
- Ну пусть проползет от этого шкафа до того угла, а по дороге заползет, скажем...
- Под стул Лоры, - галантно предложил Шевчук.
- Ой, нет! - закричала Лора. - Я его боюсь!
- А вы, Магда, не боитесь?
- Ничуть, - сухо ответила Магда.
- Тогда он проползет под вашим стулом, - еще любезнее сказал Шевчук. - Проползти под стулом смелой женщины - особая привилегия.
Он внимательно оглядел комнату, пошевелил губами, присел на корточки рядом с Дураконом и не очень громко начал ему что-то втолковывать.
- Что он делает? - спросил Нешатов.
- Закладывает в него программу с голоса, - ответил Ган.
- Оп-ля! - крикнул Шевчук.
Дуракон задвигался. Размером с большого варана, он полз, извиваясь, скребя кольчатыми сочленениями пол. Кое-где возле ножек столов он задерживался и начинал усиленно содрогаться. Люди сочувственно, но молча следили за ним. Он двигался куда нужно. Шевчук положил на пути Дуракона толстый отчет; тот, сохраняя направление, с усилием через него переполз, но через три отчета, положенные один на другой, переползать отказался; попросту растолкал их брюхом и двинулся дальше. Благополучно проползя под Магдиным стулом, только чуть помедлив у его ножек, Дуракон достиг цели - противоположного угла комнаты, - уперся в стенку и стал извиваться.
- Эх, я, недотепа, - сказал Шевчук, - забыл заложить "стоп". А ну-ка стоп!
Дуракон продолжал извиваться, словно хотел проломить стену.
- Стоп, болван! - крикнул ему Шевчук громовым голосом.
Дуракон остановился. Одна из трех голов погасла.
- Не выносит грубого обращения, - пояснил Шевчук. - Дело, конечно, не в числе голов. Три головы - это художественная деталь, дань народному фольклору. Он вполне мог бы обойтись одной.
- А зачем ему даже одна? - спросил Нешатов.
- Мало ли зачем? Скажем, паять что-нибудь... Там поглядим.
Он выплюнул на пол вконец размокшую сигарету и немедленно зажег другую. Ган сморщился, но промолчал. Видно, положение Шевчука в отделе было особое.
- Ну как вам понравилось? - спросил Шевчук.
- Конечно, ползающее устройство... Кажется, такого еще не было?
- Не было. Но исполнение... Явно не перл технической мысли. Память не на жидких, а на твердых кристаллах. Надежность, как вы видели, неполная. Однако на наивные души производит впечатление. Иван Владимирович любит его демонстрировать посетителям. Приглашает нас с Дураконом к себе в кабинет, на столе коньячок, сигареты... Но все это пройденный этап, хотелось бы щегольнуть чем-то принципиально новым. У меня к вам, Юрий Иванович, особый разговор, приватный. Может быть, зайдете ко мне, в мой грот чародея?
- Могу, - не очень охотно согласился Нешатов.
Шевчук взял Дуракона под мышку и, поглаживая его, двинулся по коридору. Нешатов шел следом; хвост Дуракона вибрировал.
"Грот чародея" оказался закутком между двумя шкафами в комнате, густо засоренной книгами, микросхемами и радиодеталями. Белокурый молодой человек, сидевший среди этого развала, равнодушно поглядел на вошедших и опять углубился в книгу. Видно, душой он был уже не здесь.
Нешатов отыскал в куче деталей отвертку-индикатор, быстро починил Дуракону голову. Попробовал им покомандовать; тот, естественно, слушаться не стал.
- Привык к моему тембру, - как бы извиняясь, сказал Шевчук. - Согласитесь, тембр оригинальный.
Через полчаса Дуракон был забыт. Шевчук с Нешатовым сидели в "гроте чародея" и разговаривали. Точнее, говорил Шевчук.
- Не кажется ли вам, что наука - это способ смотреть на мир через множество узких окошек, а вовсе не панорама с широкой веранды?
- Не кажется, - угрюмо отвечал Нешатов.
- А мне кажется. И возникает вопрос: видим ли мы при этом одно и то же? Сомневаюсь, - Шевчук зажег новую сигарету и продолжал: - Вот мысль, вчера пришедшая мне в голову, еще не опубликована. Наука больше всего похожа на цирк. И там и там - презрение к любителям. И там и там - понятие высшего достижения, рекорда. И там и там - парадигмальность.
При слове "парадигмальность" Нешатов дрогнул, но смолчал.
- И там и там - клановость, - говорил Шевчук, - чувство принадлежности к среде. И там и там - гамбургский счет, точно устанавливающий, кто чего стоит. Клоун - это аналог методолога, который обязан уметь все и никого не должен заменять...
- А себя вы считаете методологом? - спросил Нешатов.
- Разумеется. Но вернемся к теме. Ученый строит математическую модель, а потом говорит: это и есть реальность. В результате она и ведет себя как реальность. Индусский ученый Сингх назвал это синдромом Пигмалиона. Вся проблема искусственного интеллекта, в сущности, сводится к синдрому Пигмалиона...
- Извините, у меня дела, - сказал Нешатов, вставая со стула.
- Ну, как ваша беседа с Даниилом Романовичем? - спросил Ган. - Достигнуто взаимопонимание?
- "Взаимо" - нет. Он, возможно, меня и понял, потому что я молчал. Я его не понял. "Парадигмальность"...
- Я так и думал, что этим кончится, - грустно сказал Ган. - А жаль. У Даниила Романовича бывают яркие технические идеи.
А в общей комнате тем временем шел разговор о Шевчуке. Первую скрипку, как обычно, вел Полынин.
- Даниил Романович, - говорил он, - человек ярко талантливый и так же ярко уклоняющийся от нормы. Талант и норма вообще враждебны. Личная его беда - безвкусица, которая из него так и прет. Его стихи, малиновый пиджак, псевдоним "Я. Мудрый"... Я говорю "беда", но это условно. Преизобилие во всем, отсутствие "умеренности и аккуратности", может быть, не беда его, а счастье. Самые блестящие идеи зарождаются как раз в таком умственном кавардаке.
- Его стихи ужасны, - содрогнувшись, сказала Магда.
- Мне они тоже не нравятся. Но, возможно, это ограниченность моего сознания, привыкшего к узкой специализации и относительному совершенству во всем. А Даниил Романович в своей откровенной неумелости даже трогателен. Вы бы посмотрели на его лицо, когда в каком-то журнальчике, чуть ли не "Следопыт", были напечатаны несколько его стихотворных строк! С какой невинной радостью он всем показывал этот журнальчик со врезкой: "Поэт Я. Мудрый сосредоточивает свой пафос на морально-космической теме"! В такие минуты из-под его сегодняшнего, скажем, зрелого облика выглядывает толстый мальчик, которому дали пирожное...
- Этот мальчик, - сказал Коринец, - вполне мог бы обойтись репутацией ученого и не позориться стихами.
- А вот поди ж ты, ему позарез нужно выразить себя еще и в поэзии. Знамение времени, очередной виток спирали. Когда-то в давние времена существовал тип всесторонне развитой выдающейся личности: ученый был одновременно и художником, и поэтом, и изобретателем, и врачом, иной раз - магом и шарлатаном. Потом человечество пошло по пути все более узкой специализации и на этом пути достигло больших успехов. И вот в наше время все чаще проявляются признаки обратной тяги - к универсализму. И Даниил Романович этому яркий пример.
- Ярко-малиновый, - хихикнула Лора.
- Это тяга не к универсализму, а к халтуре, - ворчливо сказал Малых. - Ему хочется задаром попастись на чужих угодьях. На наш век хватит точных наук, нерешенных задач. Каждую надо решать, надрывая пуп. Тут не порхание нужно, а честная усидчивость. Вы же сами, Игорь Константинович, остаетесь в пределах точных наук?
- Это во мне, как и в вас, говорит инерция мысли. Реликты мировоззрения философов-просветителей восемнадцатого века, веривших в универсальную силу разума. Полагавших, что спасение мира - в точном, трезвом знании. Это там, в восемнадцатом веке, корни позднейшего культа техники, веры в то, что технический прогресс сам по себе может дать человечеству счастье и процветание. Сегодня мы все больше убеждаемся, что это не так. Нельзя отрицать значения математики, физики, техники, но без должной гуманитарной основы они ничто...
Малых издал хрюкающее междометие.