- Но вернемся к предмету разговора - к нашему Даниилу Романовичу. Ему, с его талантом, тесно в рамках точных наук, он из них выламывается. В наше время немало таких, выламывающихся. Математик вдруг бросается в лингвистику, в теорию стиха, инженер - в психологию, социологию, медицину... На первых порах все это, может быть, не очень удачно. Не обладая должной гуманитарной культурой, они зачастую творят глупости, но сама тенденция прогрессивна. Время требует разрушения барьеров. Такие люди, как Даниил Романович, - ценнейшие мутанты в науке, от них пойдут новые линии. Думая о таких, выламывающихся, я всегда их жалею. В православном богослужении есть замечательные слова: "О плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных и о спасении душ их Господу помолимся..."
- Игорь Константинович, неужели вы верующий? - спросила Лора с безграничным изумлением. - Вот уж не ожидала!
- Я не верующий, но получил строгое религиозное воспитание, моя бабка удивительная была женщина, столп добродетели. В детстве веровал, потом, разумеется, отошел от веры. Но до сих пор думаю, что во всем этом что-то было, чего не стоило отбрасывать. Например, понятие "грех". Это понятие жгло. "Не бросай хлеб на пол - грех". А десять заповедей? "Не убий", "Не укради", "Не послушествуй на друга своего свидетельства ложна"...
- Что значит "не послушествуй"? - спросила Лора.
- Краткий смысл этой заповеди: не пиши ложных доносов. В человеческом обществе должны существовать такие табу, нарушение которых внушает ужас. Упразднение их - одна из причин распространенности в наше время так называемых немотивированных преступлений. "Почему ты его ударил ножом?" - "А так..." Заметьте, что классические мотивы преступлений - корысть, желание получить наследство, устранить соперника и прочее - отошли, по крайней мере у нас, на второй план. В каноническом детективе прежде всего ищут, кому бы это могло быть выгодно? В условиях, когда преобладают немотивированные преступления, эта схема не годится. Надо бы создать новый жанр "антидетектив" - специально по расследованию абсурдных, нелогичных преступлений, не приносящих никакой выгоды преступнику...
- А вы напишите такой антидетективный роман, - посоветовал Толбин. - У вас хорошо получится.
- Нет, я работаю только в устном жанре. Так сказать, устный графоман.
10. Диалог
- Анна Кирилловна, меня всегда поражает, как вы, такая пожилая, можете войти в психологию молодой женщины. Ну не совсем молодой, а такой, как я. Мы с вами говорим - правда? - как две подружки. Я вам все про себя рассказываю...
- Кстати, Даная, сколько вам лет?
- Не выдадите? Сорок два. Но я всем говорю, что тридцать девять. На этом я решила остановиться. Сорок - ужасное число. Слышите, как оно звучит? Со-рок. Рок. Что-то роковое. Из тридцати девяти я когда-нибудь сразу перейду в пятьдесят. Или даже в пятьдесят пять. Пенсионный возраст. Я думаю, в пенсионном возрасте мне будет уже спокойно. Получай свои сто двадцать, и никакой любви.
- Боюсь, у вас это не выйдет.
- Я тоже боюсь. Я о вас часто думаю: как вы пережили этот ужасный рубеж, пятьдесят пять? Это ужасно - пенсия! Не сама пенсия, а право ее получать. Песенка твоя спета, пора на заслуженный отдых. Когда я лично бездельничаю, это отдых не заслуженный, а незаконный, тем и хорош. Я вообще вся незаконная.
- Как беззаконная комета в кругу расчисленном светил.
- Это Евтушенко?
- Нет, Пушкин. Даная, вы порой до ужаса необразованны. Пушкина надо знать.
- Прочту как-нибудь. Когда проходили Пушкина, я была влюблена. В Кольку Бакшеева, из соседней мужской. Тогда мы раздельно учились с мальчиками, но не помогало, все равно влюблялись. С Колькой мы взаимодействовали по комсомольской линии: он активист, и я активистка. И вот довзаимодействовались! Встречались в саду на скамейке. В этих встречах тоже было что-то беззаконное. Как вы сказали? "Как беззаконная комета..."
- В кругу расчисленном светил.
- Неплохо. Так вот, я про Кольку Бакшеева. Мы выходили в сад после уроков, садились рядом на скамейку и перещипывались.
- Как это?
- Просто щипались по очереди. Главная задача - щипнуть побольнее, но чтобы не крикнуть, не вздрогнуть, даже не сморщиться. Мы с ним тогда все в синяках ходили. Я на уроке, бывало, задеру рукав и смотрю, и все сердце во мне обмирает. От этих синяков я чувствовала к нему какое-то рабство. А больше между нами ничего не было, платоническая любовь, если не считать того, что однажды он меня поцеловал в синяк.
- Где был синяк?
- На ноге, повыше колена. Но вы не думайте, это тоже было на платоническом уровне. Я тогда худая была прехудая, на таких параллельных ногах, как римское "два". Ни тени будущей красоты. Он-то был красив, как греческий бог. Ему бы не школьную форму, а фиговый лист. Между прочим, меня всегда интересовало, как у них эти листы держались. На клею, что ли?
- Никак они не держались. Их вообще живые люди не носили, делали их только на статуях.
- Интересно. Так вот, я о Кольке Бакшееве. Расстались мы с ним из-за Данаи. То есть из-за меня, потому что я Даная.
- Как так?
- Очень просто. Меня в школе Дашей звали. Он от кого-то узнал, что я не Дарья, а Даная, и обалдел от восторга. Какое, говорит, счастье, и ведет меня в Эрмитаж. И показывает мне картину Рембрандта. Знаете?
- Конечно.
- Я обхохоталась. Картина самая глупая. Неужели он меня такой видит? Лежит баба голая, коротконогая и руку вперед протягивает, будто на бедность просит. Колька мне объясняет: на нее, мол, идет Юпитер в форме золотого дождя, и это, мол, прекрасно. А на меня смехунчик напал. Кругом маринованные старики и старушки дореволюционного производства, глядят на меня с осуждением, ржу - и все. Колька прошипел, как змея: "Пошли отсюда". Вышли на площадь. Все еще ржу, хотя слабее. Спрашиваю: "Тебе эта Даная нравится?" Отвечает грозным голосом: "Это гениально". А я говорю: "Она же коротконогая, поставь ее во весь рост, и тебе будет стыдно". Ничего не ответил и провожать меня не пошел, даже не попрощался и исчез за Александровской колонной... Как подумаю я, как вспомню свою жизнь - все они от меня уходили, каждый за свою Александровскую колонну...
- Даная, не огорчайтесь, вы еще молоды, у вас все впереди.
- Это с высоты вашего возраста я могу казаться молодой, а по абсолютной шкале...
- Вот помяните мое слово: вы еще найдете свое счастье. Вы полюбите, и вас полюбят. И тогда вы придете ко мне и скажете: "Анна Кирилловна, вы были правы". Хотите пари?
- Идет. Американку?
- Пускай американку, хотя я и не знаю, что это такое.
- Вот видите, я не знаю Пушкина, а вы - американку. Баш на баш. Пари-американка - это когда можно требовать все, что захочешь. Раз в институте я выиграла американку у одного парня. Велела ему купить в аптеке соску-пустышку с кольцом, взять ее в рот и так пройти весь Невский от Московского вокзала до Адмиралтейства. Шел и сосал. Смеху было!
- Вот вы уже и смеетесь, я очень рада. Ваш смех, Даная, как золотой дождь.
- Правда? Удачное выражение, когда-нибудь употреблю. У меня вообще талант быть счастливой, но жизнь не дает ему развернуться. Знаете, когда я родилась, еще не было Второй мировой, повсюду был мир, и этот мир осветил меня изнутри. На меня все смотрели и смеялись. На фотографии я похожа на маленький чемодан, знаете, такой желтый, кожаный, с мягкой ручкой. В раннем детстве я себя вижу таким желтеньким чемоданом. И волосы у меня были желтые-желтые, мягкие-мягкие, один локон сохранился. В блокаду они почти совсем вылезли, свалялись под шапкой, ни разу не мытые.
- Вы, значит, пережили блокаду?
- Да. Но я почти не помню ужасов голода. Помню, как мы с мамой поджаривали на железной печке ломтики черного хлеба. А еще отдирали обои и варили из них суп, они же на клею, а клей - из муки. Совсем ничего получался суп, только бумага горьковатая. Мама говорила: ешь, это органическое. Я тогда не понимала, что значит "органическое", думала - вкусное. Когда потом, в школе, начали проходить органическую химию, я узнала, что это значит, и тут же разревелась от этого слова. Никто не понимает, почему я реву, как чокнутая, а про себя все "мама, мама". Она была красивая, вроде меня, но, конечно, очень исхудала за блокаду. Теперь я понимаю, что она голодала больше других, почти все отдавала мне. Если бы у меня были дети, я бы тоже так поступала. Но у меня не было детей, ни от одного мужа.
- Сколько же у вас было мужей?
- Два.
- Вы их любили?