- Понятно, что я некоторым образом должен заботиться о форме. Ну, как скажем, вина надо разливать по бокалам или кубкам. Конечно, приятно, чтобы эти кубки и бокалы были также благородны и красивы, но для тех, кто любит и понимает вино, дело не в этих пустяках. Да, да, как для любителей вин все дело во вкусе, способном различать тонкость их, так дня нас все в зрении, все в глазах.
Гугенот, не умевший никогда связать так стройно десяток слов, ревниво перебил.
- Э, с…собственно говоря, мадемуазель Ларочке… - он не решался ее назвать просто Ларочкой, - с…собственно говоря, скучно слушать эту философию.
Но девушка, не привыкшая к подобным беседам, с блестящими от удовольствия глазами, с тайной гордостью переводила взгляд с одного спорщика на другого, заставляя их невольно настораживаться.
- Правда, - созналась она, - я, может быть, не совсем поняла вас и вас. Но мне кажется… - Она вдруг покраснела и неожиданно закончила:
- Вы оба правы.
- Браво! - подхватили художники. - Вот голос истинной мудрости.
- А потому, - наливая ей и себе белого холодного вина, весело возвысил голос Даллас, - я предлагаю выпить за глаза художника, за этот величайший источник земных радостей и, в частности… - он закругленным движением, наклоняя на бок голову, обратился к гостье. - За дивные, прекрасные…
Художники, также спеша наполнить свои стаканы, с мальчишеским озорством дополняли его эпитеты:
- Пленительные.
- Несравненные.
- Умопомрачительные…
- Да, да, - вторил им Даллас, как бы дирижируя этим хором, - пленительные, умопомрачительные и прочее и прочее… Словом, за глаза Ларочки! - закончил он, высоко поднимая свой бокал и чокаясь с тем звоном, который он наловчился вызывать из стекла.
Она покраснела от удовольствия, задорно смеялась, и ее легкий смех сливался с прозрачным звоном бокалов. Ее заражало это артистическое веселье и сближало настолько, что самой хотелось быть, как они. И Дружинину казалось, что, когда она отнимала во время смеха от губ беленький платочек и встряхивала его, из платочка сыпались веселые искорки.
Лакей принес закуску, и Даллас с прибаутками и приговариваниями стал приготовлять баклажанную икру.
- Черные маслины, политые прованским маслом, тоже будут в тоне. Художник во всем должен оставаться художником. Головой ручаюсь, это не может не понравиться.
Действительно, понравилась и баклажанная икра и маслины и особенно камбала. Но рыбу она резала ножом, и это огорчало не одного только Лесли, весьма щепетильного по части подобных условностей.
Дружинин также шепотом поставил Стрельникову на вид это обстоятельство.
- А ты займись ее воспитанием, - ревниво и довольно громко ответил тот.
Дружинин отскочил в сторону, но еще более его смутило, когда Стрельников, не отрываясь от картины, обратился прямо к девушке:
- Ларочка, не режьте рыбу ножом, а то Дружинин в вас не влюбится, а гугенот заболеет от ужаса.
- Вот свинья, - возмутился Дружинин.
- Да, с…собственно говоря, действительно, свинство. - И чтобы оправдать себя, Лесли решился деликатно заметить: - Если хотите, мое мнение: рыба вкуснее, если с ней расправляются вилкой.
Она не только не обиделась на это замечание, а приняла его весело и чистосердечно. Продолжая есть с аппетитом, она посматривала на художников дружелюбно и ясно. И тем нравилась, что она ест без малейшего жеманства и ужимок, что свойственно далеко не всем женщинам, когда они едят в обществе мужчин.
- Это хорошо, что вы меня научили, - говорила она, - так, действительно, вкуснее. Я всегда буду есть рыбу только вилкой. Я ведь выросла в глуши, таких тонкостей там и в помине не было.
- Притворяется дурочкой, - решили одни. А Далласу стало неловко за свое первое впечатление о ее опытности по части ресторанов, да и относительно близости с Стрельниковым он поколебался уже после его спора с писателем.
Пока девушка была занята едой, кое-кто из художников взялся за карандаш и акварель. Стали набрасывать ее портрет, а карикатурист Волков, молчаливый и мрачный по виду, но, на самом деле, простодушный и смешливый как ребенок, топорща губы и вытаращивая глаза, рисовал на нее карикатуру.
На карикатуре она выходила с несимметричным лицом, большеротой и раскосой. И в самом деле, хотя в глазах ее не было ни малейшей косины, но, благодаря их необыкновенной живости, они сообщали ее лицу выражение, свойственное слегка косящим. Что касается ее пышных рыжих волос, он так изобразил их, точно над ее низким лбом пылал костер.
Она не сразу заметила, что ее рисуют, а когда заметила, спохватилась.
- Что это вы рисуете меня такую… когда я ем. И потом… я даже не посмотрелась в зеркало.
Она оставила вилку, аккуратно, как-то по-детски сложила салфетку и, запив вином рыбу, подошла к зеркалу.
Прежде всего заметила, что лицо ее покраснело от вина, прижала к своим нежным щекам ладони, и все обратили внимание, что у нее пальцы необыкновенно красивы, но несколько загрублены черной работой.
Стекло все было исчерчено именами, и девушка, поправляя свои непослушные золотистые пряди, вслух читала надписи:
- Шуренок… Мимочка… Элька… - Читала и недоумевала искренно: кто же это все написал. - Смешные имена, точно собачьи клички.
На это странным раздражением отозвался Дружинин:
- Да оно почти так и есть. Можно наверняка сказать, что к особам с этими кличками господа, которые их сюда приводили, относились не лучше, чем к собачкам: накормили, напоили, позабавились, а затем, отпустив, забыли.
Всех несколько удивили его слова, а еще больше тон. Невольно перевели глаза на девушку, и показалось, что она как-то насторожилась.
- Вот чепуха, - поспешил возразить Даллас. - Откуда это у тебя такая строгость. Вы не слушайте его. Он, конечно, говорит вздор, - обратился художник к барышне. - Эти особы, которые таким образом расписались, просто в большинстве случаев любящие повеселиться так же, как и мы.
- Ну, не все так, - упорствовал Дружинин.
- Тем хуже, если не все. Это чисто русская черта, стыдиться веселья.
- Да я и сама люблю повеселиться, - откликнулась Ларочка, вызывающе глядя на чуть-чуть побледневшего писателя. - А то что же киснуть.
И она, покачивая головой, отчего рыжие волосы ее переливались светящимися струями, задорно промурлыкала:
Для блага жизни нам дано
Блаженство, пенье и вино.
- Чудесно, - подхватил Даллас. - Вот и Стрельников говорил, что вы поете. Было бы ужасно интересно послушать.
- Что же, я с удовольствием спою вам, только нот у меня с собою нет. Мне кажется, что когда я пою, я умнее, чем так. Право. Когда я говорю, мне кажется, что я глупая.
- О, - подняв пухлый короткий палец, одобрительно заметил Даллас. - Это чувство настоящей артистки, браво.
Лесли оживился и поспешил к ней.
- Но вы, может быть, поете что-нибудь на память? Я могу п…подыскать аккомпанемент.
- Его на это взять. Он и сам сочиняет премилые вещи.
Лесли с скромным достоинством ответил, что действительно любит музыку, но не может сам не сознавать недостатка своего музыкального образования.
И он сел за порядочно разбитое пианино и, с видом почти вдохновенным, стал перебирать клавиши.
- Прошу вас назвать романс, который вы знаете.
- Ну, вот… "Весна идет". "Под душистою веткой сирени". - И она назвала еще несколько простеньких стареньких романсов, которые распевают провинциальные барышни.
У большинства художников, любивших музыку и усердно посещавших концерты, эти названия вызвали снисходительный улыбки.
- Вот еще "Соловей мой, соловей".
- А, это уже несколько лучше, - одобрил Кроль, у которого был недурной баритон, несколько пошатнувшийся от беспутной жизни.
Лесли знал этот аккомпанемент и живо за него ухватился.
Вот и отлично. Будем петь "Соловья".
Он помнил эту вещь в исполнении Альмы Форстрем, и боялся, что выйдет жалко и, может быть, смешно.
И у всех, кроме Стрельникова, было подобное опасение. Всем так она нравилась, что беспокоились, как бы не пропало ее очарование. А она очень смело прислушивалась к репетиции, которую Лесли делал для себя на всякий случай. И когда, кончив, он вопросительно взглянул на нее, она утвердительно кивнула головой.
Началась прелюдия. Девушка выпрямилась и вовремя вступила звучным молодым сопрано.
И с первым же звуком этого голоса у всех отлегло от сердца.
Насторожившись переглянулись с молчаливой улыбкой, а Даллас удивленно склонил голову и почтительно уставился на барышню.
Конечно, она не умела петь, но пела с такой легкостью, как будто голос ее без всяких усилий выливался из ее тонкого горла.
Стрельников не столько слушал певицу, сколько следил за впечатлением, которое она производит на товарищей и особенно зорко, почти подозрительно, взгляд его останавливался на лице Дружинина.
Писатель стоял спиной к окну, опершись обеими ладонями на подоконник, и вся его небольшая, изящная фигура, в сером костюме, замерла в свойственном ему изысканном и свободном спокойствии. Перед глазами Стрельникова вычерчивался профиль его бледного, несколько болезненного лица, с подстриженными, как и у Стрельникова, усами.
Они были друзья до сих пор. Их вкусы во многом сходились: одевались они почти одинаково, у одного портного и любили менять галстуки, заботясь о красочном пятне. Теперь у Дружинина был темно-малиновый галстук: спускаясь между закругленных краев белого воротника, эта темно-малиновая полоска заставила неприятно поморщиться художника: она представилась ему струей крови, вытекающей из подчеркнутой белизной рубашки красивой высокой шеи.