Гумилев присоветовал Маковскому пригласить Лозинского в секретари в "Аполлон". Лучшего подарка он не мог ему сделать. Бездельник и болтун Маковский (Papà Macó, или "Моль в перчатках") был за своим секретарем, как за каменной стеной. Лозинский прекрасно знал языки и был до преступности добросовестным человеком. Скоро он начал переводить, счастливо угадав, к чему "ведом". На этом пути он достиг великой славы и оставил образцы непревзойденного совершенства. Но все это гораздо позже. Тогда же он ездил с Татьяной Борисовной в оперу, постоянно бывал в "Бродячей Собаке" и возился с аполлоновскими делами. Это не помешало ему стать редактором нашего "Гиперборея" (ныне библиографическая редкость) и держать корректуры моих книг. Он делал это безукоризненно, как все, что он делал. Я капризничала, а он ласково говорил: "Она занималась со своим секретарем и была не в духе". Это на "Тучке", когда мы смотрели "Четки", и через много, много лет ("Из шести книг", 1940): "Конечно, раз Вы так сказали, так и будут говорить, но может быть лучше не портить русский язык?" И я исправляла ошибку. Последняя его помощь мне: чтение рукописи "Марьон Делорм". Смотрел он и мои "Письма Рубенса", для чего заходил в Фонтанный Дом после работы в Публичной библиотеке.
Во время голода М. Л. и его жена еле на ногах держались, а их дети были толстые, розовые с опытной и тоже толстой няней. М. Л. был весь в фурункулах от недоедания…
* * *
В 30-х годах – тяжелые осложнения в личной жизни: он полюбил молодую девушку. Она была переводчицей и его ученицей. Никаких подробностей я не знаю, и, если бы знала, не стала бы, разумеется, их сообщать, но на каком-то вечере во "Всемирной литературе" (Моховая, 36) она потребовала, чтобы он на ней женился, оставив семью. Все кончилось тем, что М. Л. оказался в больнице. Она вышла замуж, но скоро умерла. Когда она умирала, он ходил в больницу – дежурил всю ночь.
Хворал он долго и страшно. В 30-х годах его постигло страшное бедствие: разрастание гипофиза, исказившее его. У него так болела голова, что он до 6-ти часов не показывался даже близким. Когда наконец справились с этим и с горловой чахоткой, пришла астма и убила его.
В прошлогодней телевизионной передаче (которую все же имеет смысл найти) я вспомнила много мелочей о Лозинском, кот. не следует забывать (о методе перевода "Divina Comedia" и др.).
В моей книге должна быть глава о моем дорогом незабвенном друге, образце мужества и благородства. (Это развить).
* * *
Последней его радостью были театральные постановки его переводов. Он пригласил меня на "Валенсианскую вдову". В середине действия я шепнула ему: "Боже мой, Михаил Леонидович, – ни одной банальной рифмы. Это так странно слышать со сцены". – "Кажется, – да", – ответил этот чудодей.
"Собака на сене" всегда имела оглушительный успех.
1. О переводе "Гамлета" и испанцев (с цитатой). Мелкие завистливые и невежественные люди уверяют, что "Гамлет" – тяжел, темен и т. п. Им не приходит в голову, что он именно таков в оригинале, а что Лозинский умел быть легким, прозрачным, летучим, как никто, мы знаем хотя бы из испанских комедий:
………………..
………………..
………………..(цитата)
2. О его советах (не читать чужой перевод, пока не кончишь свой), "Иначе память может сыграть с вами злую шутку".
* * *
Он был с нами в первые дни войны 1914 г. Ему я всегда давала Колины стихи с фронта (для "Аполлона"). Наша переписка сохранилась.
Мой рисунок Судейкина, который всегда висел в кабинете М. Л., возник так. Я пришла с Судейкиным в редакцию "Аполлона". К Лозинскому, конечно. (У Макó я никогда не была.) Села на диван. Сергей Юрьевич нарисовал меня на бланке "Аполлона" и подарил Михаилу Леонидовичу.
* * *
Как все люди искусства, Лозинский влюблялся довольно легко. К моей Вале (она одно время работала в Публичной библиотеке) относятся "Тысячелетние глаза // И с цепью маленькие руки" (браслет). И как истинный поэт предсказал свою смерть:
И будет страшное к нетлению готово.
Это про свое тело. Еще молодой и здоровый, он словно видит себя искаженным грозным недугом. (Стихи от нач. 20-х годов).
* * *
Лозинский до тонкости знал орфографию и законы пунктуации чувствовал, как люди чувствуют музыку: "Точка-тире – такого знака нет по-русски, а у Вас есть", – говаривал он, когда держал корректуру моих стихов.
Ах! одна в семье умеет
Грамоте она, –
постоянно говорил про него Гумилев.
Нечего говорить, что "Гиперборей" весь держался на Лозинском. Он, вероятно, почти всегда выкупал номер в типографии (кажется, 40 рублей), держал корректуру и совместно с синдиками приглашал сотрудников.
В другом месте я уже писала ("Листки из дневника"), что когда был прокламирован акмеизм (1911), Лозинский (и В. В. Гиппиус) отказались примкнуть к новой школе. Кажется, даже от Бальмонта М. Л. не хотел отречься, что, на мой взгляд, уже чрезмерно.
* * *
"Многомятежно ремесло твое, о Царица", – часто говорил мне Лозинский, а я так и не знаю, откуда это. Очевидно из каких-то древних русских письменных источников.
* * *
Когда Шилейко женился на мне, он почти перестал из-за своей сатанинской ревности видеться с Лозинским. М. Л. не объяснялся с ним и только грустно сказал мне: "Он изгнал меня из своего сердца".
* * *
Ивановский, ученик и секретарь М. Л., сказал мне, что Лозинский ни одно письмо не отправлял, не оставив себе копии. Таким образом я могу быть уверена, что все его письма ко мне существуют, несмотря на то, что оригиналы большинства из них погибли у меня, потому что все, что у меня, неизбежно гибнет.
* * *
Чем больше я пишу, тем больше вспоминаю. Какие-то дальние поездки на извозчике, когда дождь уютно барабанит по поднятому верху пролетки и запах моих духов (Avia) сливается с запахом мокрой кожи, и вагон Царскосельской железной дороги (это целый мир), и собрания Цеха, когда М. Л. говорил своим незабываемым голосом. (Как страшно мне было услышать этот голос на вечере Его памяти в Союзе, когда откуда-то сверху М. Л. стал читать которую-то песнь "Ада").
* * *
О гражданском мужестве Лозинского знали все вокруг, но когда на собрании (1950) Правления, при восстановлении меня в Союзе ему было поручено сказать речь, все вздрогнули, когда он припомнил слова Ломоносова о том, что скорее можно отставить Академию от него, чем наоборот. А про мои стихи сказал, что они будут жить столько же, как язык, на котором они написаны.
Я с ужасом смотрела на потупленные глаза "великих писателей Земли Русской", когда звучала эта речь. Время было серьезное…