Автобиографический характер имеют в "симфонии" все переживания и духовные интуиции Мусатова (не случайно отмечается, что он - химик по профессии, знаток точных наук; Белый в 1901 году был студентом физико-математического факультета Московского университета); "М.К.М.", объект мистической влюбленности Белого, - Маргарита Кирилловна Морозова, с которой он тогда даже не был лично знаком, - прообраз "сказки"; мусатовская мистическая утопия - отражение вполне конкретных мифотворческих упований Белого и Сергея Соловьева - февраль 1901 года: "…наши ожидания какого-то преображения светом максимальны; мне начинает казаться, что уже мы на рубеже, где кончается история, где за историей начинается "восстание мертвых"; и тут-то по газетам на небе вспыхивает новая звезда (она вскоре погасла); печатается сенсационное известие, будто эта звезда - та самая, которая сопровождала рождение Иисуса младенца; Сережа прибегает ко мне возбужденный, со словами: "Уже началось". Нам 3 дня кажется, что уже начались события огромной апокалиптической важности; мы формулируем нашу мистическую символику приблизительно в таких терминах: Дух Утешитель будет иметь в истории такое же воплощение, как Христос; он родится младенцем; его мать - женщина, которая будет символом Церкви (Жены, облеченной в Солнце), рождающей новое слово, третий Завет <…>. Воссияние звезды было знаком для нас с Сережей, что "младенец" уже родился"; развенчание мусатовской утопии опять же имеет жизненный прообраз - март 1901 года: "…я продолжаю писать ей ("М.К.М." - А. Л.) письма, я хожу мимо ее дома, и однажды в окне дома вижу изумительной красоты мальчика; соображаю: "Это ее сын"; С. М. Соловьев шутит со мною: "Это и есть младенец, которому надлежит пасти народы жезлом железным". Между нами развивается стиль пародии над священнейшими нашими переживаниями; и этот стиль пародии внушает мне тему 2-ой "Симфонии"".
В предисловии ко второй "симфонии" Белый утверждал, что она имеет три смысла - музыкальный, сатирический ("здесь осмеиваются некоторые крайности мистицизма") и идейно-символический - преобладающий, но не уничтожающий первых двух. Второй из этих смыслов имеет в тексте более широкий тематический охват, чем тот, на который указывает Белый: "сатирический" угол зрения задан в "симфонии" при изображении фактически любых картин наблюдаемой действительности. Весь эмпирический мир, поскольку он подчинен законам времени и причинности, алогичен и нелеп, иллюзорен и бессмыслен, и предстает он у Белого в хаотическом сочетании одновременно сосуществующих явлений, ничем не связанных друг с другом, кроме своей одинаковой несостоятельности перед лицом "Вечности великой, Вечности царящей". Глазу мистического хроникера московский быт предстает как совокупность беспорядочных, взаимно отчужденных реалий, сопрягающихся друг с другом либо посредством иронических, нередко каламбурных, ассоциаций, либо просто случайным соположением ("В те дни и часы в присутственных местах составлялись бумаги и отношения, а петух водил кур по мощеному дворику"). Содержательные (в общепринятом смысле) явления при таком угле зрения обессмысливаются, вздорные и случайные наделяются мнимой содержательностью, изображения самого обыденного, привычного сочетаются без каких-либо посредствующих звеньев с самым невозможным, фантастическим: "Мотивы спаивают в одно целое фантасмагорию и повседневность; пробуя разобраться во впечатлении, с удивлением замечаешь, что первая является не менее, а иногда и более реальной, нежели вторая".
И в то же время такая всеобъемлющая, "мировая" сатира не влечет за собой уничтожающего приговора. Белый развенчивает эмпирическую стихию с мягкой, лукавой иронией, которая сродни романтической иронии; все изображаемое несет на себе умиротворяющий налет "туманной Вечности", которая просвечивает сквозь пелену времени и суету явлений. Описывая с одинаковым вниманием действия людей и события из жизни котов и дворовых петухов, Белый не задается особой целью скомпрометировать те или иные явления мирской повседневности нелестным сопоставлением; он стремится лишь охватить единым взором, как бы с высоты птичьего полета, все, что попадает в поле его отвлеченного наблюдения; по словам С. Аскольдова, "именно с такой точки зрения жизнь воспринимается более духовно", "только с такой все нивелирующей высоты чувствуется разлитие во всем одной общей, уже не человеческой, а космической душевности": "Это, так сказать, приведение всей окружающей жизни к одному знаменателю "важности" и серьезности с точки зрения какого-то более серьезного охвата взором всей действительности". Ирония - основной способ видения мира во второй "симфонии", вскрывающий двойственность бытия и призывающий преодолеть эту двойственность, духовным импульсом превзойти роковую зависимость от мира и от навязываемых им мыслительных и поведенческих императивов. Все окрашивающая ирония характеризует позицию автора, который знает, что воссоздаваемая им бесконечная вереница уравненных в своем "горизонтальном" бытии реалий еще не исчерпывает всей реальности, - ему ведома реальность иная, подлинная и абсолютная, ему слышны "гаммы из невидимого мира". Поэтому в "симфонии" ирония постоянно оборачивается неподдельным пафосом, и на московских крышах, где "орали коты", появляется пророк - Владимир Соловьев, трубящий в рог и возвещающий о восходящем "солнце любви", а в экипаже, управляемом кучером "в цилиндре и с английским кнутом", разъезжает красавица сказка, "синеглазая нимфа", предстающая в ореоле "вечно женственного". Портрет Москвы "эпохи зорь" во второй "симфонии" целиком окрашен у Белого "шестым чувством" - "чувством Вечности", которое для него - "коэффициент, чудесно преломляющий все".
При этом мистические экстазы, которыми насыщена "симфония", компрометируются на каждом шагу, иронический шарж доминирует и в изображении мистиков, заполонивших московские кварталы и медитирующих под бдительным наблюдением квартальных. Соприкасаясь с косной, враждебной действительностью, высокие помыслы искажаются, материальная среда претворяет вдохновенные грезы и мистические символы в самопародию. Однако такую "сатирическую", по аттестации самого Белого, установку не следует понимать однозначно. Например, явно "сатирически" окрашены рассуждения двух мистиков о потаенных значениях цветов: "пурпурный свет - ветхозаветный и священный, а красный - символ мученичества" и т. д.; "Оба сидели в теософской глубине. Один врал другому", - резюмирует Белый. И в то же время сам Белый с увлечением предавался исследованию мистической "семантики" цветов, развивал свои соображения об этом в письмах к близким людям (А. Блоку, Э. Метнеру) и в статьях ("О религиозных переживаниях", "Священные цвета"); в сущности, это те же самые рассуждения, которые в тезисной форме вложены в уста комических мистиков. В ироническом отсвете подаются самые близкие Белому идеи и пророчества. Справедливо отмечено, что "насмешка и вера - две стороны отношения поэта к любой влекущей его идее, к своему собственному Я". Соблюдая это двуединство, Белый во многом следует примеру Вл. Соловьева, который (как сам Белый отметил в ноябре 1901 года) "молча всматривался и прислушивался, редко заикаясь о "слышанном" и "виденном", если и говорил, то прикрывал слова свои шуткой". Так, поэма Соловьева "Три свидания" - это, согласно примечанию автора, попытка "воспроизвести в шутливых стихах самое значительное" из его жизненных событий и переживаний; свои истово пророческие стихи о схождении на землю "вечной женственности" Соловьев также облек в шутливую оболочку и сопроводил подзаголовком "Слово увещательное к морским чертям". Стремление передать "высокое" через "низовые", заведомо неадекватные формы понятно: свет мистических озарений слишком ослепителен, безусловен и невоплотим в слове, его трудно отобразить во всей его силе и насыщенности прямым высказыванием. И Белый предпочитает передавать то, что считает за истину и откровение, не впрямую, не в виде привнесенного в художественную структуру манифеста, а в рамках ее зиждущегося на иронии единства, отраженным светом, сквозь призму мнимого (или полумнимого) развенчания, в обличье шутки и даже буффонады, с присовокуплением снижающих "бытовых" подробностей и аналогий.