Торопится в свою литейку Алексей Савельевич. Колдует возле жаркой вагранки или по домашности что прибирается, а в голове одна заноза: на бирже-то труда свой брат мастеровой мается. И гиблая эта литейка, и соки сосет, но представить себе не мог, как бы он без нее жил.
И навострился Алексей Савельевич к Григорию Баланцову, главному в заводском совете, вроде бы по старому-то званию - управителю. И кабинет-то занимал управительский; когда-то здесь царствовал господин Ордынский. Да разве Григорий Николаевич засидится в этих хоромах, где стол не стол, а какой-то рундук на толстых точеных ногах, где не табуретка, а мягкое кресло с кожаными подлокотниками. Сядет в такое кресло Григорий Николаевич, отгородится от мира столом-рундуком и робеет. У Швейкина в Совете как-то проще, по-крестьянски - с табуретками и обшарпанным столом. А здесь барство. Предлагал Баланцов Борису Евгеньевичу - давай поменяемся: я тебе кресла и толстоногий стол, а ты мне табуретки. Смеется:
- Богу богово, а кесарю кесарево.
Не любит свой кабинет Григорий Николаевич, по возможности стороной обходит. По заводу ходит, приглядывается, со знакомыми рабочими разговор ведет, прикидывает по-хозяйски, что так и что не так. Да как-то нескладно все получается. Бросил бы всю эту мороку и в охотку подвигал бы напильником или поударял молотком.
Возле кабинета сидит строгая седеющая женщина, она еще при Ордынском здесь стул просиживала. Она-то и собирала для Баланцова всяческие бумаги. Забежит он на минутку, уткнется в бумаги и прямо плакать хочется. Центральный деловой совет отчет требует, в Уралсовет тоже бумажки подавай. Тут еще уполномоченный (по Уральскому району) председателя особого совещания по обороне нервы дергает - сколько чугуна, сколько железа отправил туда-то и туда-то. Хмурится Григорий Николаевич - ерунда какая-то. По Временному правительству давно панихиду отслужили, а этот липовый уполномоченный живет себе и на телеграммы деньги тратит, вроде и нет для него советской власти.
Прочитал бумаги, сказал, кому что передать и кому что отписать, выскочил на заводской двор и нос к носу столкнулся с Ичевым.
- На ловца и зверь бежит, - сказал Алексей Савельевич и кепочку приподнял: - Мое почтеньице!
- Я какой тебе зверь? - разозлился Григорий Николаевич, у него все еще перед глазами мельтешили проклятые бумаги.
- Не куян, знамо дело, а покрупнее - на Потапыча, пожалуй, вытянешь.
- Надоели твои прибаутки, - махнул рукой Баланцов. - Доставай-ка лучше кисет, у меня тут от делов всяких круговорот в голове. Прочистить самосадом мозги-то хочу.
Молча склеили цигарки, Савельич кресалом запалил трут. Прикурили. Баланцов затянулся до слез, прокашлялся и опросил:
- Чего тебе от меня?
- Слышь, Николаич, надо бы вторую домну пускать.
- Это на какие же шиши? Тут одна-то на ладан дышит. Вишь, сколь передельного чугуна валяется - прямо Сугомакская гора. И опять же - жалованье платить из какой мошны будем?
- Оно так, Николаич, а домну-то задувать надо. Нет жалованья, подождем. Чугуна гора - не пропадет. Дай срок, будет белка и свисток. Ты пойми главное - не бедность, а безделье томит мужиков.
- Будто я слепой…
- Но кто же за нас мозговать будет? На кого нам надеяться? На бога? Всю жизнь надеялись, да если бы сами не сплошали, что бы тогда было? На заморского кровопийцу?
- Ладно, ладно, ворчлив ты стал на старости лет. Абы я не понимаю? Голова пухнет от забот, а с этими нашими спецами мука. Одни в кусты, другие посмеиваются, третьи вроде бы колготятся, а проку никакого. Приходи-ка ты завтра на совет, часикам к одиннадцати.
Заводской деловой совет собрался, ясное дело, не в одиннадцать, а гораздо позднее. Пришел даже Ерошкин, его привел инженер Куклев, главный заводской инженер. Аркадий Михайлович умостился в кресле, руки успокоил на тросточке. Куклев, тощий, хмурый интеллигент, сел на стул, заложив ногу за ногу. Он сквозь пенсне смотрел на собравшихся, но вроде никого не видел. Жил в себе, в собственном достоинстве. Григорий Николаевич поерзал в руководящем кресле, будто не кресло это было, а горячая сковородка, мученически поморщился и сказал:
- Ну ладно, дело, значит, такое - одна домна у нас робит, а другая нет. Надобно зажигать и другую. Такая вот штука.
Куклев медленно повернул голову, посаженную на тонкую, как кол, шею, снял пенсне и уставился на Григория Николаевича близорукими глазами.
- Я не ослышался, господин Балансов?..
- Товарищ, товарищ, какой я к шуту господин!
- Извините. Я не ослышался, товарищ Балансов, что вы хотите пускать вторую домну? Но простите, а вы в доменном деле что-нибудь смыслите?
- Нет, а что?
- Григорий Николаевич, - встрял Ерошкин, - вопрос-то вообще законный. Это ведь не блины печь - раз-раз и готово!
- А я так и не думаю. Я думаю прямо - надобно домну оживить.
Аркадий Михайлович недоуменно дернул плечами, вроде бы открестился. Дело, мол, хозяйское, делайте как хотите. И улыбочка скривила губы. У Куклева на шее сначала в одном месте расползлось красное пятно, потом в другом. Утвердил пенсне на горбатом носу и вновь полез в драку:
- А вы представляете себе колошник? А он в негодном состоянии. А вы знаете, что кольцевой воздуховод дышит на ладан? Да вы знаете…
- Знаем, знаем, товарищ Куклев, все знаем, - это Савельич подал голос. - Не такие грамотеи, как вы, но знаем…
- Какая самонадеянность!
- Да нет, чего уж там! От нужды идем, нужда нас подгоняет. Мужикам работу надо дать, веру в себя и в нас поселить, вот какая тут самонадеянность.
- Уважаемый Алексей Савельевич, - это опять Ерошкин, - вы человек опытный, рассудительный, но вот скажите мне - для чего? Для чего это донкихотство? Ведь все равно чугун сбыта не имеет. Разру-уха кругом!
- Вот именно! - мстительно обронил Куклев, будто чугунную болванку бросил на пол.
Алексей Савельевич не скоро собрался с мыслями, хмурил седеющие брови, глянул на Баланцова и раздумчиво сказал:
- Для чего, говоришь? Чтоб сегодня наш рабочий люд себя хозяином утвердил, вот для чего, - и, заметив кривую усмешку Ерошкина, добавил: - А разруху-то вы нам подсунули, вы, господин Куклев, и все другие. Вы много лет хозяевали, вот и подсурочили нам разбитое корыто. Только мы ведь не из трусливых.
- Во! - воскликнул Григорий Николаевич. - В точку! И я так полагаю - неча больше лясы точить. Решено - домну приводить в божеский вид.
- Но позвольте, - опять снял в волнении пенсне Куклев, - у нас же нет кокса. У нас нет сейчас инженера-доменщика!
- Ну что кокс? - ответил Баланцов. - Первая домна на древесном угле робит.
- А уголь?
- Уголь есть! - подал голос Иван Юдин. - За Сугомак-горой. Сам летом с Митькой Шувариным жег, да и другие жгли. А вывезти не успели, да и кому он был нужен?
- Спасибо, Иван Алексеевич, добрая весть у тебя. А с инженером как будем? На нет, говорят, и суда нет. Савельич, а у нас Мирон-то Пыхов жив?
- А что ему сделается? По лесу с ружьишком рыскает, что тебе вьюноша.
- Старый доменщик, зови его, Савельич. Почище твоего инженера.
Расходились молча. Ерошкин вальяжно кивнул Баланцову, прощаясь. Григорий Николаевич подумал: "Вот хлыст. Ну, Куклев, этот и не скрывает, что спесив и не любит нас. А этот? В серединочке отоспаться желает? Или видимость это, а сам заединку с Куклевым, шуры-муры с ним тайно водит?"
Савельич пожал Григорию Николаевичу на прощанье руку и спросил:
- На биржу сам пойдешь, али мне?
- Сам хочу поглядеть, сам. А сколь мы на домну-то возьмем? Пятьдесят? Восемьдесят? А их там полтыщи. Кумекаешь?
- Чего проще!
- Надо с Евгеньичем да Тимониным покалякать. Пусть и на других заводах также. Верно говорю?
С кем поведешься
Лебедев прибыл на Верхний завод в шестнадцатом году, понравился Ордынскому тем, что был свиреп с рабочим людом. Чуть что - по зубам, чуть что - штраф. До того довел рабочих, что те задумали проучить его. Подкараулили темным вечером, накинули на голову одеяло и по всем правилам помяли косточки. Еле отлежался. И ничему не научился. Лишь озлобился сильнее. Гордился - из столбовых дворян! Может, и вправду, род его тянулся от каких-нибудь Рюриковичей. Но ведь этот последний отпрыск - Максим Лебедев не имел за душой и ломаного гроша. Учился на благотворительные средства, жил на жалованье. После Октября лишился работы не потому, что выгнали, могли, конечно, и выгнать, вспомнив его художества. Просто потому, что не было работы. Вот тут и подвернулись добрые дяди из союза служащих. Они-то и подкармливали Максима Лебедева. Ерошкин виды на него имел. Вернутся старые порядки, незаменимым помощником станет. И лют в меру, и предан будет за то, что поддерживал его в черные дни. Одно не могли сбить с Лебедева эти невзгоды - спеси. А спесь по нынешней ситуации - это зло. Нужно притаиться и ждать. Не вечно же будут у власти большевики. А Лебедева несет на конфликты, на всякие осложнения. Это обстоятельство и бесило Ерошкина. После объяснения со Швейкиным он искал Максима всюду, а тот как сквозь землю провалился. Напакостил и спрятался.
Появился Лебедев в союзе дней через пять - в черной тужурке, в фуражке, в белых щеголеватых бурках с черными осоюзками и черными ленточками на голенищах. Франт. Ерошкин встретил его в коридоре, взял за рукав и не отпускал до тех лор, пока не привел к себе в кабинет. И тогда Лебедев пожал плечами и безразлично спросил:
- А поделикатнее нельзя?
Ерошкин что-то прошипел в ответ, но рукав выпустил. Захлопнул поплотнее дверь и закрыл ее на ключ. И посторонний не придет, и Лебедев не убежит.
- Садись, - пригласил Аркадий Михайлович.