- От расхвастался!
- Но, но! Это к слову! Однако можно спросить тебя, Борис, сам-то ты добровольцем пойдешь? Твои друзья-товарищи Баланцов, Дукат пойдут? Или дома останетесь?
- Потребуется - пойду. И другие пойдут.
- Тогда давай так - запишешься ты, я вторым за тобой. Ну, а за мной очередь вытянется. Как, мужики, верно я говорю?
- А чо, по-справедливости!
- Эх и подвел ты, Степан!
- Все? - спросил Швейкин.
- Могу еще, да другие просятся, - улыбнулся Живодеров.
- Вопрос не труден, - ответил Борис Евгеньевич. - Вот ты, Степан, видел когда-нибудь, чтобы большевики в кустах прятались? Видел или нет?
- Большевики? - переспросил Степан и помотал головой. - Нет, что-то не приходилось.
- А вы, товарищи, видели коммуниста, который прятался бы за спины других? Кто видел - выходи вперед!
Загалдели, зашевелились. Кто-то весело произнес:
- Загнал в угол!
- Отвечаю, друг Степан: да, мы пойдем добровольцами в Красную Армию. Я - первый! Коммунисты завоевали Советскую власть, они пойдут за нее насмерть!
Наступила полная тишина. Неожиданно заговорил Савельич.
- Да вы что, товарищи?! Зачем вы слушаете Степку Живодерова, он же известный звонарь! Борис Евгеньевич сурьезно болен, чахотка же у него! Куды ему в солдаты, сами посудите?!
Митинг взорвался и долго не унимался. Так и остался в списках добровольцев под первым номером Борис Евгеньевич Швейкин.
…На утро Борис Евгеньевич вызвал к себе Ерошкина. Тот явился тютелька в тютельку. Хоть часы проверяй. Ветер царапался сухой снежной крупкой в окна, подвывал в трубе. Пакостная зябкая погодка. А Аркадий Михайлович вырядился в демисезонное пальто, пахнущее нафталином. Даже в шляпе. Надо же! И, конечно, с тросточкой. Кыштымские острословы придумали: нельзя представить Кыштым без Белой церкви, а Ерошкина - без тросточки. Аркадий Михайлович снял шляпу, коротким кивком головы приветствовал Швейкина:
- Мое почтенье!
- Здравствуйте, товарищ Ерошкин, садитесь.
- Вы просили меня зайти, - любезно улыбнулся Аркадий Михайлович, в меру вежливо и независимо. "Шуранский ты гужеед, - про себя усмехнулся Борис Евгеньевич. - Все рассчитал: и явился точно в срок, мол, точность - вежливость королей, и любезен, мол, я все-таки воспитанный, не то, что вы. Насквозь же видно!"
- Я думаю без дипломатии, а? - спросил Швейкин.
- Сделайте милость!
- Подвизается в вашем союзе некто Лебедев, молодой, весьма респектабельный человек.
- Совершенно верно, - подтвердил Ерошкин, не уловив иронии, с которой было произнесено слово "респектабельный".
- Этот Лебедев вносит раздор и смуту в среде не только служащих, но и рабочих, защищает "учредилку". На этот счет вам было сделано представление контрольного комитета, с вами объяснялся товарищ Дукат.
- Да, вы правы.
- Больше того, контрольный комитет предлагал выселить Лебедева из Кыштыма, а вы игнорируете это представление.
- Я вам объясню…
- Одну минуту. Не далее, как на днях, во время похорон Горелова, Лебедев вел подстрекательские разговоры. А союз продолжает выплачивать ему жалованье, якобы как секретарю какого-то комитета. Хотя стар и мал знает, что Лебедев - бездельник.
- Извините, но Лебедев член нашего союза и мы обязаны защищать каждого члена союза, на то мы и существуем. Да, у Лебедева свои взгляды на некоторые события, у него своя, так сказать, политическая концепция. Так что ж, Советская власть будет преследовать его за это?
Борис Евгеньевич уловил в глазах Ерошкина тревогу. Понимает, однако, что лебедевские штучки могут основательно повредить союзу служащих.
- Да что вы! - улыбнулся Борис Евгеньевич. - С какой стати Советская власть будет преследовать за политические убеждения! Пусть он садится на любую концепцию и катает на ней куда хочет!
- В чем же тогда дело?
- В самом элементарном. Мы будем непременно преследовать всех, кто свои взгляды станет переводить во враждебные действия. Взгляды взглядами, как вы понимаете, а враждебные действия - это уже иное качество. Или я не прав?
- Благодарю, я вас понял, - склонил голову Ерошкин. - Разрешите откланяться?
- Бывайте здоровы! Только учтите нашу просьбу.
Ерошкин взял шляпу, сунул под мышку тросточку и, сухо поклонившись, вышел. Борис Евгеньевич углубился в свои дела и не заметил, как появилась Ульяна и таинственно сообщила:
- К вам рабочие.
- Так зови их!
Ульяна распахнула дверь и пригласила:
- Заходите, заходите.
Порог переступили пятеро. Одного из них, самого старшего - Суслова Борис Евгеньевич помнил еще по старым временам. Окладистая борода, теперь уже с проседью, покатые плечи. Шея задубелая, седым мошком поросла, морщинистая, цвета сосновой коры. Черная косоворотка, шаровары, пимы. Типичный заводской старожил.
- Садитесь, пожалуйста. Уля, принеси еще табуретку, - смех - табуреток не хватает.
Суслов устроился возле стола, остальные - поодаль.
- Из мартеновского мы, - сказал Суслов.
- Знаю, Ермил Федорыч.
- Помнишь все же? - погладил бороду довольный Суслов. - Я шел и соображал - признаешь али нет?
- В шестом году на часовенке красный флаг ночью кто вывесил? На Первое мая?
- В точку. Я. По заданию Николая Федоровича, царство ему небесное.
- А говоришь - помню ли я. Такое разве забудешь?
- Молодые были, рисковые. А нас обчество послало. Вчерась в добровольцы записывались, митинговали. Гумагу тут одну приняли, погляди-ко.
Ермил Федорович вытащил из-за пазухи листок бумаги, свернутый вчетверо. Пальцы узловатые, в поры окалина въелась. Не разгибаются - грабли и грабли. Такими руками медведя за шиворот без опаски можно брать, а тут хрупкий листок бумаги. Борис Евгеньевич, полагая, что принесли список добровольцев, хотел бумажку спрятать. Но Суслов попросил:
- Прочти, однако. Тут про тебя.
И в самом деле про него:
"Мы, рабочие мартеновского цеха, протестуем против выступления оратора на митинге, который задал вопрос товарищам Швейкину, Баланцову и Дукату - идут ли эти товарищи в добровольную армию. Мы находим такие вопросы неуместными, так как эти товарищи, как передовые люди, должны остаться на местах и защищать революцию и власть народа. Мы думаем, что товарищ Швейкин и так достаточно выстрадал, находясь десять лет в ссылке из-за Николая Второго по предательству капиталистического шпиона. Поэтому выносим этому оратору порицание".
Борис Евгеньевич смущенно потер лоб - надо же! Целый митинг собрали. Неудобно даже. И все же согрела сердце эта неказистая бумажка. Борису Евгеньевичу все одно, где служить революции - в Кыштыме или в армии. Куда пошлет партия, туда и пойдет. А за человеческое тепло и участие - поклон низкий. Сказал:
- Это, наверно, лишнее. И вот оратору порицание - Степану Живодерову. Не со зла же, с открытой душой. Как понимал, так и сказал.
- А ты не сумлевайся, - успокоил Суслов. - Мы тебя знаем и Степку тоже. Укоротить его малость не мешает, больно языкастый. Брякнет по иному делу невпопад, а кому-то это на руку. Ну уйдете вы добровольцами, а мы с кем останемся? Пузановы да Пильщиковы молебствие по этому случаю закажут, обрадуются. Вот какая тут политика.
- Спасибо!
Пожал руку каждому, проводил до крыльца. У себя в комнате подмигнул Ульяне:
- Вот так-то, курносая!
- А я не курносая, - возразила Ульяна.
Он глянул на нее весело и неожиданно согласился:
- Пожалуй. Римский?
- Тятькин!
- Правильно!
- Я так рада за вас!
- Э, что ты понимаешь…
- Про вас? Все!
- Даже? Ну, не красней, не красней!
Швейкин закрыл за собой дверь. А Ульяна смотрела и смотрела на крашенные в голубой цвет филенки, и на лице ее светилась улыбка. И столько в ней было застенчивости, что всякий, кто увидел бы ее сейчас, догадался: батюшки! А ведь Улька влюблена в Бориса Евгеньевича! Но слава богу, никто не увидел.
…Нелегкая жизнь у Алексея Савельевича, без просветов. К земле гнет, спину сутулит. В литейке-дымокурне за многие-то годы всякой дымной хмари наглотался, теперь она чернотой отхаркивается. Человеком-то почувствовал себя только при Советах. И разор-то кругом, и нехваток, как заплат на старом кафтане, а вот чем-то свежим подуло. И спину хочется разогнуть, и прямо людям в глаза поглядеть. И что-то сделать для новой власти. Борис Швейкин твердит: вы теперь хозяева, вы тут делами вертите-крутите. Вот и крутите смелее, на контриков и их подпевал-саботажников не оглядывайтесь. Чудно попервоначалу-то казалось - хозяева! Не господа Вогулкины там, Ордынские и их заморские толстосумы-покровители, а мы сами - Ичевы, Баланцовы, все из рабочих кровей! А потом пораскинул мозгами, оно и выходит: как ни думай, а власть своя. Всю холуйскую оторопь напрочь откинуть надо и прибрать заводы к своим рукам.
Вон как они нахозяевали, царские-то прислужники. Заводы до ручки довели, многих рабочих по миру пустили. Одна домна еле-еле дышит, а вторая застыла, обвеваемая зимними метелями и весенними стылыми ветрами. В половине цехов гуляют свободно сквозняки да на застрехах чирикают воробьи. А ведь домна-то застывшая - наша. И цехи, где гуляют сквозняки - тоже наши. Все наше. Только вот как подступиться ко всему? Контору такую сварганили - биржу труда. Ходил туда Алексей Савельевич. Свой брат - мастеровой там толчется, работы ждет. А работы нет и кто ее даст? Хозяева, само собой. А хозяева мы сами, вот какая тут карусель получается.