Солдатик поднёс к диспетчеру довольно крепкий крестьянский кулак.
- Не надо! - испугался Нефёдов.
- Надо, - сказал солдатик. - Да я сам автобуса жду. Слушай, друг, брось их, вот тебе. - Солдатик опустил кулак и вытащил из кармана гимнастёрки блокнот, заменявший ему бумажник, разыскал между слипшимися страницами десятку и протянул Нефёдову. - Запиши адрес. Потом пришлёшь.
Диспетчер услужливо подсунул Нефёдову лист бумаги и карандаш, но тут вмешался сержант Докторенко, налившийся до краёв густым красным цветом.
- Нет уж! Бери карандаш и сам пиши! Пиши, что я скажу. Ясно? Я тобой займусь, твоей службой. Я… Я… Ясно? - прозаикался он наконец. - Пиши!
- Что писать? - спросил диспетчер, пододвинув к себе лист с карандашом.
- Справка! - во всю мощь своего звонкого голоса властно продиктовал сержант и заходил по комнате, скрипя то ли пыльными сапогами, то ли жидкими половицами. - Дана гражданину Нефёдову… Инициалы!
Нефёдов напомнил.
- В том, что, приехав в Ливны… Может, вы всё же потеряли? Забыли где? Да нет, конечно, свистнули! Стыд, позор-то какой! Ай-яй-яй! - восклицал, словно диктуя, сержант Докторенко. - Это не пиши.
- Ливны? - уныло спросил диспетчер.
- Ливны ставь… У него украли пиджак с документами и деньги. Написал?
- О чём речь, - сказал диспетчер ещё унылей.
Он написал и ждал, а сержант Докторенко ещё поскрипел сапогами и половицами.
- Дальше?
- Дай подумать… Дана для бесплатного следования в автобусе. Ясно и понятно. Моя подпись действительна?
- Нет, - злорадно сказал диспетчер.
- Ставь свою.
Диспетчер медлил.
- Ну, давай, давай, обе… По соседству. Не подерёмся.
Оба подписались. Солдатик подмигнул Нефёдову, и
Нефёдов первый раз за сегодня улыбнулся.
- Печать! - скомандовал сержант.
И тут диспетчер прямо возликовал:
- А печати-то у меня и нет!
Нефёдов заволновался и хотел подсказать, что печать есть в райвоенкомате, и ещё больше заволновался, подумав, что рыжий военком дядя Костя, наверно, давно наигрался сам с собой в шахматы и ушёл разговаривать с женой.
- А что у тебя есть? - растерянно спросил диспетчера Докторенко.
- Штампик.
- Штампуй. Сойдёт.
Диспетчер взял со стола прямоугольный штампик и увековечил на справке родное название "Ливны".
Нефёдов всем пожал руки, понадёжней спрятал справку в карман и спросил, когда автобус. Было ещё полчаса в запасе. На улице Нефёдов набрался храбрости и в присутствии сержанта попросил у солдатика взаймы десятку, чтобы поесть самому, а главное - угостить их.
Они сели в гостиничной столовой, закусили и выпили раз и другой за всё хорошее. С трудом уложились в десятку. Смущённо и осторожно поднимая рюмку, сержант сказал непонятную для косившихся на него из-за других столов фразу:
- Баб с курями сажать в автобус можно… А это нельзя. Я им займусь.
- В отпуск приезжал? - спросил Нефёдов солдатика, перейдя на "ты".
- Маму схоронил, - сказал солдатик, уперевшись глазами в стол, и стало понятно, отчего у него такой хриплый голос. Может, проплакал его до хрипоты.
Напоследок помянули незнакомую им женщину, мать солдата, и сержант Докторенко пошёл провожать солдатика и Нефёдова к автобусу, зазывая их в гости. В другой раз. У него жена пирожки печёт… В автобусе он вслух прочитал справку шофёру, наказав, чтобы всё было в порядке, и, едва тронулись, пассажиры стали расспрашивать Нефёдова о происшествии, а он почему-то рассказывал обо всём весело, и автобус смеялся, и все стали вспоминать смешные случаи с кражами и пропажами, а женщины крестьянского вида, в белых косынках по случаю воскресенья, развязывали узелки, рылись в корзинках, угощали Нефёдова и солдатика, и они не успевали отказываться от яблок, яиц и пирогов.
Ехали шумно, пока посреди степи автобус не остановила бравая девушка, дорожный контролёр. Она лихо вспрыгнула на подножку, вошла в открытую дверь, оглядела всех, улыбнулась и заломила на затылок форменную фуражечку. Была она такая… эдакая… финтифлюшка, можно сказать, если бы не эта фуражечка. Ладное платьице перетянуто кожаным ремешком, из-под высоко вскинутого козырька брызгала на глаза соломенная чёлка.
- Поехали, водитель! Готовьте билетики, дорогие граждане. Ваш билетик… Ваш, бабушка…
- Да тута… Тута вот где-то… Тута был…
- Ищите, бабушка. Думаете, посреди степи порядка нет! Есть порядок. Не теряйте…
- Ох, вот.
- Ваш билет?
Она дошла до Нефёдова и прочитала показанную справку. Поправила свою красную фуражку. Качая головой, пропела раздельно и ядовито:
- Ха-ха-ха… Водитель! Липой безбилетников прикрываете? Хабарничаете? Ну-ка, дайте документик какой-никакой, гражданин-товарищ. Нету? Очень удобно, конечно, ездить с такой бумажкой, да ещё без документов. И не стыдно? А ну, водитель, стоп! Остановите автобус! Останови! Оглох?
Водитель подчинился, и автобус жалобно провизжал всеми тормозами, как побитая собака.
- Вылазьте! - приказала контролёрша Нефёдову. - Слышите?
У Нефёдова не было сил подняться. В автобусе стояла тишина. И в этой тишине солдатик пробасил:
- Видишь, человек даже без пиджака? Обокрали, Его милиционер привёл. Курица!
- Я не курица, - пронзительно закричала контролёрша, - а…
Но кто она, ей уже не дали досказать. Автобус грохнул, как бомба.
- Сочувствие надо иметь!
- Да ты и не курица, а цыплёнок!
- Дали тебе власть, так помогай людям!
- А ну, вылазь сама!
- Уши заложило?
- Вылазь!
Как села посреди степи контролёрша, так и осталась посреди степи, а бойкий автобус, гомоня, покатил дальше, навстречу близким деревьям и к далёкому горизонту.
Старый друг
Не так это оказалось: вспомнил, погрустил, почтительно положил цветок на низкий холмик в рыжей траве - и снял с себя гнёт. Чувство давней вины проснулось в сердце Мирошникова. Пряталось за делами, за временем, забывалось… А теперь…
Он стоял перед могилой старого друга и думал, как любил, как по-мужски ценил этого человека, с которым свела его судьба сразу после войны. Может, зря приехал сюда, вскарабкался, задыхаясь, в гору с одиноким холмиком на вершине, растравил предательски ослабшее сердце?.. Ехал отдыхать, а не вытерпел. Томительно набрякло всё в груди, едва ступил на знакомую землю, и на третий день попросил у директора санатория машину…
"Волга" повизгивала резиной колёс на петлях асфальта. Дорога всё так же крепко, тугой верёвкой, связывала горы, словно бы для того, чтобы они не рассыпались, не попадали ненароком в море, в зеленовато-седую воду, на которой то и дело, будто взрываясь, вспыхивало солнце. Лет двадцать пять назад Мирошников столько раз топал по этой дороге пешком, что и не сосчитаешь. Потом уже вовсе без счёта мотался по ней из села в село в райисполкомовском "газике", всюду его знали, всюду были друзья, хоть иных сейчас и не вспомнишь по имени - время! - но Ивана Васильевича не позабыть. Он даже поторопил шофёра, будто спешил к живому…
А Иван Васильевич покоился на высокой горе, у столба со звездой. "И. В. Сосин" - было написано на жестяной пластинке. Спасибо, освежили надпись, значит, помнили…
…Он ходил скребущим шагом, подтягивая ноги. Вот уж верно про него было сказано: едва тянул. И всё не останавливался, будто боялся, что остановится и рухнет на траву, или в пыль дороги, или на доски некрашеного пола. Иногда он присаживался где-нибудь в глубине запущенного сада у ручья и молча сидел. Клонился, чтобы заглушить боль, и покусывал губы с прокуренными усами. От воды отдавало прохладой. Становилось легче, он стягивал с головы соломенный бриль, доставал оттуда серый листок аккуратно сложенной бумаги (в карманах мялась), отрывал клочок, из-за пазухи вытягивал спрятанный от жены кисет и сворачивал запретную "козью ножку". Докуривал уже на ходу. У ручья и увидал его впервые Мирошников.
- Здравствуйте. Кто такой?
- А вы?
- Уполномоченный я. Из райисполкома.
- О-эх! - протянул Иван Васильевич сочувственно, а может, простонал.
Мирошников ещё не знал про его муку и только покосился на него и вытянул ноги к воде, а Иван Васильевич содрал с лысой головы свой бриль.
- Закурите? Скиньте сапоги-то… Намаялись…
- Попал бы кто в мою шкуру, - не пожаловался, а скорее оправдался Мирошников, цепляя носком одного сапога пятку другого и стаскивая их до половины.
Иван Васильевич долго не отвечал, лаская грубыми пальцами, зализывая солидную "козью ножку", потом сказал, положив кисет на траву между собой и уполномоченным:
- Бывало хуже.
- На войне, - согласился Мирошников. - Но то война ведь!
Иван Васильевич прикрыл глаза, посидел.
- И раньше бывало. Вам сколько лет? А-ха-ха, мне тогда было даже поменьше… Значит, давнее это дело…
- Какое?
- Голод. Бесхлебье.
Немало рассказывал ему Иван Васильевич разных разностей, всё чаще в минуты неожиданных приступов, согнувшись набок, видно, отвлекался от боли рассказами, не давал овладеть собою. Но ту, первую, историю Мирошников запомнил. И сейчас слышал голос Ивана Васильевича с хрипотцой: