- Я понимаю, - грустно сказал Мечик и улыбнулся так же приветливо и грустно. - А разве нельзя было в деревне устроиться?.. То есть не то что вам лично, - перехватил он недоуменный вопрос, - а госпиталь в деревне?
- Безопасней здесь… А вы сами откуда?
- Я из города.
- Давно?
- Да уж больше месяца.
- Крайзельмана знаете? - оживился Сташинский.
- Знаю немножко…
- Ну, как он там? А еще кого знаете? - Доктор сильнее замигал глазом и так внезапно опустился на пенек, словно его сзади ударили под коленки.
- Вонсика знаю, Ефремова… - начал перечислять Мечик, - Гурьева, Френкеля - не того, что в очках, - с тем я незнаком, - а маленького…
- Да ведь это же все "максималисты"?! - удивился Сташинский. - Откуда вы их знаете?
- Так ведь я все с ними больше… - неуверенно пробормотал Мечик, почему-то робея.
"А-а…" - хотел сказать как будто Сташинский и не сказал.
- Хорошее дело, - буркнул сухо, каким-то почужевшим голосом и встал. - Ну-ну… поправляйтесь… - сказал, не глядя на Мечика. И, как бы боясь, что тот позовет его обратно, быстро зашагал к бараку.
- Васютину еще знаю!.. - пытаясь за что-то ухватиться, прокричал Мечик вслед.
- Да… да… - несколько раз повторил Сташинский, полуоглядываясь и учащая шаги.
Мечик понял, что чем-то не угодил ему, - сжался и покраснел.
Вдруг все переживания последнего месяца хлынули на него разом, - он еще раз попытался за что-то ухватиться и не смог. Губы его дрогнули, и он заморгал быстро-быстро, удерживая слезы, но они не послушались и потекли, крупные и частые, расползаясь по лицу. Он с головой закрылся одеялом и, не сдерживаясь больше, заплакал тихо-тихо, стараясь не дрожать и не всхлипывать, чтобы никто не заметил его слабости.
Он плакал долго и безутешно, и мысли его, как слезы, были солоны и терпки. Потом, успокоившись, он так и остался лежать неподвижно, с закрытой головой. Несколько раз подходила Варя. Он хорошо знал ее сильную поступь, будто до самой смерти сестра обязалась толкать перед собой нагруженный вагончик. Нерешительно постояв возле койки, она снова уходила. Потом приковылял Пика.
- Спишь? - спросил внятно и ласково.
Мечик притворился спящим. Пика выждал немного. Слышно было, как поют на одеяле вечерние комары.
- Ну, спи…
Когда стемнело, снова подошли двое - Варя и еще кто-то. Бережно приподняв койку, понесли ее в барак. Там было жарко и сыро.
- Иди… иди за Фроловым… я сейчас приду, - сказала Варя. Она несколько секунд постояла над койкой и, осторожно приподняв с головы одеяло, спросила:
- Ты что это, Павлуша?.. Плохо тебе?..
Она первый раз назвала его Павлушей.
Мечик не мог разглядеть ее в темноте, но чувствовал ее присутствие так же, как и то, что они только вдвоем в бараке.
- Плохо… - сказал он сумрачно и тихо.
- Ноги болят?..
- Нет, так себе…
Она быстро нагнулась и, крепко прижавшись к нему большой и мягкой грудью, поцеловала его в губы.
V. Мужики и "угольное племя"
Желая проверить свои предположения, Левинсон пошел на собрание заблаговременно - потереться среди мужиков, нет ли каких слухов.
Сход собирался в школе. Народу было еще немного: несколько человек, рано вернувшихся с поля, сумерничали на крыльце. Через раскрытые двери видно было, как Рябец возится в комнате с лампой, прилаживая закопченное стекло.
- Осипу Абрамычу, - почтительно кланялись мужики, по очереди протягивая Левинсону темные, одеревеневшие от работы пальцы. Он поздоровался с каждым и скромно уселся на ступеньке.
За рекой разноголосо пели девчата; пахло сеном, отсыревающей пылью и дымом костров. Слышно было, как бьются на пароме усталые лошади. В теплой вечерней мгле, в скрипе нагруженных телег, в протяжном мычании сытых недоеных коров угасал мужичий маетный день.
- Маловато чтой-то, - сказал Рябец, выходя на крыльцо. - Да многих и не соберешь седни, на покосе ночуют многие…
- А сход на что в буден день? Аль срочное что?
- Да есть тут одно дельце… - замялся председатель. - Набузил тут один ихний, - у меня живет. Оно, как бы сказать, и пустяки, а цельная канитель получилась… - Он смущенно посмотрел на Левинсона и замолчал.
- А коли пустое, так и не след бы собирать!.. - разом загалдели мужики. - Время такое - мужику каждый час дорог.
Левинсон объяснил. Тогда они наперебой стали выкладывать свои крестьянские жалобы, вертевшиеся больше вокруг покоса и бестоварья.
- Ты бы, Осип Абрамыч, прошелся как-нибудь по покосам, посмотрел, чем косят люди? Целых кос ни у кого, хучь бы одна для смеху, - все латаные. Не работа - маета.
- Семен надысь какую загубил! Ему бы все скорей, - жадный мужик до дела, - идет по прокосу, сопит, ровно машина, в кочку ка-ак… звезданет!.. Теперь уж, сколько ни чини, не то.
- Добрая "литовка" была!..
- Мои-то - как там?.. - задумчиво сказал Рябец. - Управились, чи не? Трава нонче богатая - хотя б к воскресенью летошний клин сняли. Станет нам в копеечку война эта.
В дрожащую полосу света падали из темноты новые фигуры в длинных грязно-белых рубахах, некоторые с узелками - прямо с работы. Они приносили с собой шумливый мужицкий говор, запахи дегтя и пота и свежескошенных трав.
- Здравствуйте в вашу хату…
- Хо-хо-хо!.. Иван?.. А ну, кажи морду на свет - здорово чмели покусали? Видал я, как ты бежал от их, задницей дрыгал…
- Ты чего ж это, зараза, мой клин скосил?
- Как твой! Не бреши!.. Я - по межу, тютелька в тютельку. Нам чужого не надыть - своего хватает…
- Знаем мы вас… "Хвата-ет!" Свиней ваших с огорода не сгонишь… Скоро на моем баштане пороситься будут… "Хва-та-ет!.."
Кто-то, высокий, сутулый и жесткий, с одним блестящим во тьме глазом, вырос над толпой, сказал:
- Японец третьего дня в Сундугу пришел. Чугуевские ребята баяли. Пришел, занял школу - и сразу по бабам: "Руськи барысня, руськи барысня… сю-сю-сю". Тьфу, прости господи!.. - оборвал он с ненавистью, резко рванув рукой наотмашь, словно отрубая.
- Он и до нас дойдет, это уж как пить…
- И откуда напасть такая?
- Нету мужику спокою…
- И все-то на мужике, и все-то на ем! Хотя б уж на что одно вышло…
- Главная вещь - и выходов никаких! Хучь так в могилу, хучь так в гроб - одна дистанция!..
Левинсон слушал, не вмешиваясь. Про него забыли. Он был такой маленький, неказистый на вид - весь состоял из шапки, рыжей бороды да ичигов выше колен. Но, вслушиваясь в растрепанные мужицкие голоса, Левинсон улавливал в них внятные ему одному тревожные нотки.
"Плохо дело, - думал он сосредоточенно, - совсем худо… Надо завтра же написать Сташинскому, чтобы рассовывал раненых куда можно… Замереть на время, будто и нет нас… караулы усилить…"
- Бакланов! - окликнул он помощника. - Иди-ка сюда на минутку… Дело вот какое… садись поближе. Думаю я, мало нам одного часового у поскотины. Надо конный дозор до самой Крыловки… ночью особенно… Уж больно беспечны мы стали.
- А что? - встрепенулся Бакланов. - Разве тревожно что?.. или что? - Он повернул к Левинсону бритую голову, и глаза его, косые и узкие, как у татарина, смотрели настороженно, пытливо.
- На войне, милый, всегда тревожно, - сказал Левинсон ласково и ядовито. - На войне, дорогой, это не то, что с Марусей на сеновале… - Он засмеялся вдруг дробно и весело и ущипнул Бакланова в бок.
- Ишь ты, какой умный… - завторил Бакланов, схватив Левинсона за руку и сразу превращаясь в драчливого, веселого и добродушного парня. - Не дрыгай, не дрыгай - все равно не вырвешься!.. - ласково ворчал он сквозь зубы, скручивая Левинсону руку назад и незаметно прижимая его к колонке крыльца.
- Иди, иди - вон Маруся зовет… - хитрил Левинсон. - Да пусти ты, ч-черт!.. неудобно на сходке…
- Только что неудобно, а то бы я тебе показал…
- Иди, иди… вон она, Маруся-то… иди!
- Дозорного, я думаю, одного? - спросил Бакланов, вставая.
Левинсон с улыбкой смотрел ему вслед.
- Геройский у тебя помощник, - сказал кто-то. - Не пьет, не курит, а главное дело - молодой. Заходит третьеводни в избу, хомута разжиться… "Что ж, говорю, не хочешь ли рюмашечку с перчиком?" - "Нет, говорит, не пью. Уж ежели, говорит, угостить думаешь, молочка давай - молочко, говорит, люблю, это верно". А пьет он его, знаешь, ровно малый ребенок - с мисочки - и хлебец крошит… Боевой парень, одно слово!..
В толпе, поблескивая ружейными дулами, все чаще мелькали фигуры партизан. Ребята сходились к сроку, дружно. Пришли наконец шахтеры во главе с Тимофеем Дубовым, рослым забойщиком с Сучана, теперь взводным командиром. Они так и влились в толпу отдельной, дружной массой, не растворяясь, только Морозка сумрачно сел поодаль на завалинке.
- А-а… и ты здесь? - заметив Левинсона, обрадованно загудел Дубов, будто не видел его много лет и никак не ожидал здесь встретить. - Что это там корышок наш набузил? - спросил он медленно и густо, протягивая Левинсону большую черную руку. - Проучить, проучить… чтоб другим неповадно было!.. - загудел снова, не дослушав объяснений Левинсона.
- На этого Морозку давно уж пора обратить внимание - пятно на весь отряд кладет, - ввернул сладкоголосый парень, по прозвищу Чиж, в студенческой фуражке и чищеных сапогах.
- Тебя не спросили! - не глядя, обрезал Дубов. Парень поджал было губы обидчиво и достойно, но, поймав на себе насмешливый взгляд Левинсона, юркнул в толпу.
- Видал гуся? - мрачно спросил взводный. - Зачем ты его держишь?.. По слухам, его самого за кражу с института выгнали.
- Не всякому слуху верь, - сказал Левинсон.