Фирма
В 1899 году в иллюстрированном еженедельнике "Нива" печатался новый роман Льва Толстого "Воскресение". Везде только о нем и говорили. Возвращался я в Петербург в спальном вагоне третьего класса. Среди трех спутников - старик купец в высоких сапогах, в пиджаке. Заговорили о романе. Купец:
- Плохо, плохо! Я "Ниву" получаю, читаю, - очень плохо! Как раньше-то писал! "Казаки"! "Анна Каренина"! "Война и мир"! Вот это было дело! А теперь!.. Нет, устарел! На чердак пора ему. Куда старую мебель убирают… Что же это, скажите, пожалуйста: князь, человек живет в почете, имеет звание, человек, можно сказать, вращается, - и вдруг на этакой швали жениться! Какая же она ему пара, позвольте спросить? И у кого таких девчонок не было? Кто не грешен? И у вас, наверное, десять таких было, и у меня, может, двадцать. И на каждой жениться!.. Нет, на чердак, на чердак пора! Плохо! Потому только все и читают, что подписано: "граф". Фирма!
С опозданием
Петербург. Окраина. Узкие ломовые сани, на них высоко громоздились деревянные ящики с гвоздями. Поклажа кренилась на сторону. Возчик, - парень в полушубке, - шагал рядом с санями и растерянно подпирал плечом накренившийся воз. Приказчик у дверей лабаза с любопытством смотрел. Легковые извозчики у трактира тоже с любопытством смотрели и переговаривались:
- Завалится!
- Бесперечь завалится!
- Как бы парня не придавило.
- И очень просто! Сколько народу погребали тяжести. А он, дурень, сбоку улицы едет, еще больше набок накреняется воз…
Поклажа качнулась, и ящики тяжело посыпались на возчика.
Приказчик лабаза со всех ног кинулся на помощь. Извозчики, подобрав полы синих армяков, побежали туда же. И отовсюду сбегался народ. Мигом разобрали ящики. Парень-возчик лежал с восковым лицом, с закрытыми глазами, из угла губ стекала вниз струйка крови.
Парикмахер по собачьей части
- Я, как вам сказать? Извините меня за это выражение, - парикмахер по собачьей части. В деревне так если скажешь - засмеют, а в Петербурге можно на этом хорошие дела делать. Вот я, например. Как видите, милостыни не прошу, не ворую, не граблю, а живу, благодарение богу! Кабы еще водочкой не займался, у меня бы теперь вот этакий дом был. Рублей полтораста в месяц смело вырабатываю… Бывает ли, что кусают? Нет, меня не кусают, я понимаю их характер. Недавно приходит ко мне господин.
- Это вы, голубчик, в газетах публикуетесь? Нужно остричь моего пуделя, только заранее предупреждаю: он никого к себе не подпускает. Если искусает, я не отвечаю.
- Ничего, не извольте беспокоиться.
Пришел. Злющая собака. Даже горничная, которая ее кормит, - и та боится.
- Дайте мне, - говорю, - мокрое полотенце. Да не найдется ли у вас комната отдельная, чтоб никто мне не мешал?
Заперли пуделя в комнату. Взял я полотенце, разом открыл дверь, вошел, да строго так:
- Что тут за шум?
Да как ахну полотенцем мокрым по стене! Пудель очень даже этому удивился. Подошел я к нему и начал машинкой стричь. А он все сидит и удивляется. Горничной интересно было, стала в замочную скважину глядеть. Пудель оскалил зубы, зарычал.
- Кто это там? - говорю кротким голосом. - Не мешайте, пожалуйста.
И остриг. Пять целковых получил за это дело… Никогда не нужно бить собаку, чтобы, например, отучить гадить, - особенно плеткой. Всего больше собака боится - шуму. Скольких я отучил! Нужно бить по полу мокрым полотенцем или клеенкой, а собаку тыкать, куда следует. В один раз отвыкнет.
Да! Много случается видеть!.. Графиня одна уезжала на лето за границу и мне свою болонку оставила на содержание. И нужно же: сегодня графиня приехала, а собачонка за день до того сдохла. Старая собачонка, паршивая, - вы бы ее за три сажени обошли кругом. Принес я ее, дохлую. И что же вы думаете? Графиня этому дохлому псу начала лапки целовать! Сама плачет, заливается. Вижу, тут можно делов наделать. Послюнявил потихоньку палец себе, намочил глаза. Стою, всхлипываю:
- Уж как жалко! Какая аккуратная была собачка, до чего чувствительная! Как будто у самого меня дите померло!
Она заливается, а я стою, нос себе утираю да рожи строю.
- Ваше сиятельство! Уж не говорите! До чего мне даже тяжело, - что же вам-то!
Она говорит:
- Можете вы с нее лапочку снять, чучельнику отдать, чтоб хоть лапочка мне осталась на память?
- Это, - я говорю, - можно.
- И потом: я хочу ее похоронить. Можете вы это взять на себя? Только чтоб я сама не видела, а то у меня сердце, говорит, разорвется на части.
- Это тоже можно. Не мое это собственно дело, но для вас… Опять же и для собачки, - потому уж очень я ее полюбил… Можно будет, не извольте беспокоиться!
- Гробик чтобы обить голубым атласом… Сколько все это будет стоить?
- Десять рублей чучельнику, три рубля чухонцу, чтоб отвез гробик, - здесь, в Петербурге, нельзя. Ну, гробик чтобы был вполне приличный, все прочее - рублей пятнадцать…
А сам думаю:
"Дай ты мне, дура, в морду за мое замечательное нахальство!"
- Ну, - говорит, - вот вам тридцать пять рублей.
Я собачонку в мешок и, конечно, на пустыре забросил, а деньги в карман. Вот какие бывают графини! Прислуга умирай у нее, ей дела не будет - убирайся в больницу! А для паршивой собачонки что готова делать!.. Вот я вам теперь объяснил всю дурость Петербурга.
"Бог соединил"
Были замедленные встречи у колодца весною, когда из темневшего барского сада несло душистым тополем и цветущей черемухой. Были потом возвращения с посиделок зимою, когда шли они вдвоем под одним тулупом и она сладко отдавалась его поцелуям и горячим ласкам. Потом поженились, и два года прошло, как счастливый сон.
Но земельный надел был малый, для обработки его хватало сил одного старика-свекра. Брат его, живший в Петербурге, устроил ее мужа артельщиком. Стал он порядочно зарабатывать, подавал домой. А потом, как часто бывает, когда долго живут врозь, стал он подавать все меньше, сошелся там с другою женщиною, написал жене: "Я тебя больше не знаю", - и совсем перестал подавать. Тогда старики не захотели ее больше держать.
Поступила она в городе Веневе в прислуги. Тосковала о муже, о былом счастье. Подвернулся ласковый парень, нежно слушал ее, сочувствовал. Она - больше из благодарности - уступила его настояниям, хотя сама мало от этого испытала радости: совсем не то это было, что раньше с мужем, - даже странно, до чего было иначе. Забеременела. Тогда парень перестал быть ласковым и исчез. Деваться было некуда, все отшатнулись. Барыня брезгливо дулась и качала головою. Пересиливая себя, она работала до последнего часа. Уже с родовыми схватками ставила вечером самовар для господ. До крови раскусала губы, чтобы не кричать. Ночью ушла на двор и рано утром родила ребенка в отхожее место. Конечно, сейчас же нашли. Ее арестовали. Судили. Присяжные оправдали: она утверждала, что ничего не помнила. Подруге потом рассказывала: "Присяжные поверили; а я и вовсе все помнила". После того долго еще чудился по ночам плач и писк захлебывающегося в яме ребенка.
Переехала в Москву. Опять поступила в прислуги. Радостно и гордо рассказывала, что у нее в Петербурге есть муж. Обзавелась новым любовником. Теперь это для нее стало просто, как воды напиться, когда захотелось пить. Только один еще шаг до проституции. После ужаса родов в отхожем месте все в жизни стало для нее грубым, темным и простым.
Неожиданно приехал из Петербурга муж, отыскал ее, стал просить дать ему развод.
- Ни за что!
Он с месяц жил в Москве, подстерегал, чтоб уличить ее в "прелюбодеянии". Но она стала очень осторожна и не позволяла любовнику приходить. Муж просил, на коленки становился, сулил денег.
- Нет, ни за что! Нас бог соединил.
Что это было? Мстительность, злоба? Не мне, так не доставайся никому? Нет. Для нее их действительно соединил бог, - бог света и жизни. И ей казалось: если они опять сойдутся, то темная, грубо-простая жизнь опять станет для нее значительной и светлой.
И, может быть, она была права.
***
У нестарой еще бабы с шестью ребятами умер от сыпного тифа муж. Она исступленно плачет, проклинает бога.
- Больно уж выстарился, ничего не понимает! Сидит себе и смотрит сверху. Что он может видеть, что понимать? Как я его молила, как просила! Нет, не умолила, - взял! А для чего взял? Сам не знает. Выстарился, творит, незнамо что. Взял бы суседа, - восемьдесят лет прожил. Так не! Давай ему молодого! А это ничего, что вдова с шестью ребятами остается? Нет, довольно терпеть! Так бы вцепилась в бороду его седую!