Содержание:
Виталий Сёмин - СТО ДВАДЦАТЬ КИЛОМЕТРОВ ДО ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ - Повесть 1
Глава первая 1
Глава вторая 2
Глава третья 5
Глава четвертая 7
Глава пятая 12
Глава шестая 16
Виталий Сёмин
СТО ДВАДЦАТЬ КИЛОМЕТРОВ ДО ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ
Повесть
Глава первая
В августе пятьдесят пятого года я наконец получил направление в сельскую школу. Института я не закончил, меня оттуда выгнали зимой пятьдесят третьего. С последнего курса. "За моральное разложение". Месяцем раньше мне предложили аспирантуру.
- Мы тут подумали, кому, - сказал мне перед зимней сессией декан, - и решили: тебе. Хоть ты и был не очень дисциплинированным и лекции пропускал. Но если подумать, так только тебе.
- Григорий Никитич, - сказал я, горько радуясь (поди ж ты, бывает такое!), - мне в аспирантуру нельзя. Я был в Германии.
- Как в Германии? - побледнел декан. - Ты же в то время был мальчишкой!
- Вот мальчишкой и угнали.
- Но в документах у тебя ничего этого нет!
- Не написал, боялся, в институт не примут.
- И долго ты там пробыл?
- Три года.
- Три года?! - растерянно развел руками Григорий Никитич, как будто бы "три года" все и решали. Он никак не мог сдвинуться с места.
- Вы уж извините, - сказал я. (Когда-то Никитич говорил обо мне: "Мы будем бороться с этим ложным академизмом", - я пропускал лекции, целые дни просиживал в библиотеке, но теперь мне даже жалко его стало.)
- Да-да…
А потом заварилась каша. Не то чтобы Никитич пошел к кому-то (к кому надо) и что-то ему сказал. Просто он не мог не сказать, когда надо было объяснить, почему Андрея Горбатых, то есть меня, нельзя рекомендовать в аспирантуру. Да и не во мне одном было дело. Тогда, в январе пятьдесят третьего года, на нашем курсе была разоблачена организация, которая называлась "Академия париков". Мы сами ее создали на скучных лекциях и время от времени поддерживали разными стишками и карикатурами. Но мы не знали, что наша "Академия" - организация. Мы не придавали ей значения. Мы - Валька Максимов, Гера Иванов, Владька Каган, Ленька Солдатов и я - просто шутили. И не надо было нас разоблачать - мы ни от кого не прятались. Но там, "где надо", нашей "Академии" придали значение, и она сразу стала организацией, а мы - ее членами. Дальше уже все складывалось само собой. У каждой организации должен быть свой руководитель, прямой или косвенный. Тайным вдохновителем "Академии" сделали меня (был в Германии, поступая в институт, не написал в анкете, что был в Германии. У ребят потом спрашивали: "Теперь вам ясна роль Горбатых в организации "Академии париков"?). Приказ о моем исключении начинался фамилиями двух преподавателей, которые на каких-то курсах каким-то студентам - я плохо знал этих преподавателей - читали лекции на недостаточно высоком идейном уровне. Тогда в газетных статьях, громивших "врачей-вредителей", появилось выражение "морально разложившиеся люди". В институтском приказе все мы именовались "морально разложившимися людьми".
Приказ об "Академии" был зачитан во всех вузах города, и ко мне от разных полузнакомых и совсем незнакомых людей стали доходить жуткие, фантастические слухи. "Слышал, - спрашивал меня какой-нибудь полуприятель из строительного, - у вас-то в пединституте раскрыта подпольная организация! Журнал свой выпускали, листовки. Говорят, связаны с подрывным фондом…" Мои знакомые, которым я уже однажды, смеясь, рассказывал об "Академии", начинали меня спрашивать по второму разу: "А все-таки, что у вас было на самом деле?" И я уже не мог сказать, как в первый раз, что на самом деле были автошаржи, карикатуры на Леньку Солдатова, стихи о Теркиных усах. Какие уж тут усы! Ведь, и правда, не может же быть, чтобы весь город шумел, а на самом деле были бы только стихи о Теркиных усах! Даже дома, где дольше всего верили мне, стали, происходить тяжелые сцены. "Допустим, - кричал на меня отец, - что все ваши стишки и карикатуры безобидны! Повторяю, допустим. Допустим, что все это чепуха, как ты говоришь. Но можно же было все это не писать? Не говорить? Просто не писать и не говорить?" Это было самым страшным, что я тогда слышал…
Что было потом? Я уехал на стройку. На строительство Куйбышевской ГЭС. На стройке я начал такелажником, разнорабочим, но очень скоро стал бригадиром, а потом и техником - нужны были грамотные люди, а я умел читать чертежи. Но какой из меня техник! Я работал не хуже других, но техником все-таки не стал. Меня переполняли три с половиной года фанатичных занятий в пединституте. Недаром сам Григорий Никитич собирался бороться с моим "ложным академизмом". Только никогда я не мог понять, почему академизм ложный. Правда, я часто пропускал лекции, но у меня просто времени не хватало - слишком много я должен был узнать, слишком много времени потерял в Германии. И потом у меня были десятки вопросов, на которые я должен был получить ответы сам. Я не мог это передоверить кому-нибудь. Я сам читал Маркса и Энгельса, зачитывался Гельвецием и Дидро (художественную литературу я вначале читал мало, писатели казались мне расточительными - толстенный том для того, чтобы доказать одну простую мысль!).
Я и уходил со стройки, потому что меня тянуло поближе к гуманитарным наукам.
Было тут, правда, и еще одно обстоятельство, которое я не каждому смог бы объяснить. В Германии я работал в литейном цехе, и каторга для меня на всю жизнь связалась со сладковатым запахом формовочной земли, пропаренной расплавленным металлом. Меня тошнило от этого запаха. Я находил его там, где его даже не могло быть. Литейкой для меня пахли электроды, которыми работали электросварщики. И вообще вся техника пахла для меня литейкой, и я с этим ничего не мог поделать.
Куйбышевская ГЭС наконец-то, через девять лет после войны, отбила мне этот запах, но техником я все-таки не стал.
На станцию Зимино поезд привез меня ночью. То есть не так уж и ночью - в половине одиннадцатого. Но на станции и в станционном поселке была уже глубокая ночь. Осматриваясь, я медленно шел вдоль поезда к станционному зданию. Куда-то торопясь, меня обгоняли люди, пахнущие мешками и дегтем, торопилась женщина с двумя детьми. Поезд ушел, я постоял на перроне и направился к вокзальчику отыскивать комнату отдыха. Тут-то я и понял, куда спешили люди, обгонявшие меня. Они торопились занять места в маленькой комнате отдыха. Те, кто не успел занять койки в комнате отдыха, примащивались на деревянных диванах в зале ожидания. Примостился на свободном месте и я. Завтра мне предстояло проехать в глубь степи километров сто двадцать. Несколько дней назад завкадрами облоно, выяснявший перед тем в высоких инстанциях, можно ли мне доверить преподавательскую работу, сказал: "Мы можем направить вас в глубинку. Только очень дальний район. Классы - пятые-седьмые. Семилетка. Преподаватели там долго не задерживаются, а вы оправдайте доверие". - "Уж если ехать далеко, то пусть это будет подальше", - бодро ответил я.
И вот я на станции Зимино.
…Прямо в голову - я бы сказал, в нос - мне упираются чьи-то много ходившие, много потевшие ноги в парусиновых туфлях. В конце концов я все же заснул, но спать мне не дали. Меня разбудил милиционер.
- Гражданин, - он тронул меня за плечо, - спать в зале ожидания не разрешается.
- А что же разрешается?
- Сидеть.
- Всю ночь?
- Я говорю - не положено! - И он взялся за парусиновые туфли: - Гражданин, проснись! - Не размыкая глаз, человек послушно спустил ноги с дивана, и милиционер пошел дальше. - Проснитесь! - теребил он кого-то следующего.
Каждого очередного милиционер будил так, будто оберегал сон еще спящих - двигался осторожно, говорил вполголоса. Люди послушно поднимались, но едва милиционер поворачивался к ним спиной, ложились на свои диваны опять. Лег и я…