Он уже дважды пытался запретить мне включать приемник.
- Андрей Николаевич, - сказал он мне с месяц тому назад, - приемник в школе для того, чтобы слушать последние известия. И все. На музыку батарей нам не хватит.
- Значит, что, Георгий Матвеевич, - ответил ему я ("значит, что" - любимая мозоль директора, он каждую вторую фразу так начинает, и я его невольно передразниваю), - возьмите у меня деньги, закажите новые батареи.
Так состоялся у нас первый, так сказать, частный разговор на эту тему. Я скоро о нем забыл, а директор готовился его повторить…
В нашей маленькой школе всего шесть преподавателей. На каждой перемене мы сходимся в учительской - шесть, понятно, не шестьдесят. И тем не менее на собрания мы собираемся так же часто, как преподаватели четырехэтажной городской школы. У нас свято блюдется очередность педсоветов, производственных совещаний, профсоюзных собраний, комсомольских (математичка Мария и учительница начальных классов Саша - комсомолки).
Наш директор любит заседать. На каждом новом собрании вдруг обнаруживается, сколько замечаний он мог бы нам сделать "в рабочем порядке", но не сделал - копил до педсовета. Он просто обожает слово, сказанное на педсовете. Запротоколированное, оно кажется ему в тысячу раз значительнее.
На прошлом педсовете директор, как всегда, начал с долга и обязанностей учителей, и я не сразу понял, что на этот раз заряд направлен в меня.
- Значит, что, - сказал директор, - государство дает учителю сорокавосьмидневный отпуск. В остальное время года мы должны работать так, чтобы у нас оставалось время только газеты просмотреть. А некоторые по три книги в недолю меняют в школьной библиотеке, да еще не ленятся в библиотеку при правлении заглянуть, да еще за книгами в Калинино сходить, а это пять километров. И вот приемник…
Когда вас всего шестеро, "некоторые" звучит чрезвычайно конспиративно! Так сказать, не называя фамилий. Но я не рассердился на директора. Я еще не мог на него сердиться. Не очень-то он умен, конечно. Мнителен. Подозревает меня - прав был рыжий Иван Антонович, - что гонюсь я за его местом. Но ведь - хорошо ли, плохо - учит в таких вот местах детей уже больше тридцати лет.
Но сегодня я уже начинаю раздражаться, когда он тенью - пожилой человек, он может двигаться очень легко - проносится за моей спиной. Подходит к шкафу - ничего ему там не надо! - что-то беспокойно перекладывает с места на место. Вот ведь изводит себя по пустякам! Такое напряженное, сосредоточенное на одной мысли, красное от непроходящего степного загара лицо, такие благородно седые волосы, а ведь съедает его мысль о включенном приемнике.
Иногда мне даже жалко директора. Заведет он на перемене разговор "по-доброму" и расскажет, как в тридцать четвертом году завхоз, с которым директор работал тогда, на ноябрьские праздники сумел выкроить из школьного бюджета пятьдесят четыре рубля и, "как сейчас помню, двадцать семь копеек". И праздничный стол учителям обошелся бесплатно. Или были у директора в двадцать седьмом году часы, испортились они у него, а починять надо было ехать в район… Двадцать восемь лет прошло, а он помнит! Не много же событий было в его жизни!..
Наконец он перестал рыться, что-то нашел. Кажется, журнал пятого класса.
- Андрей Николаевич, - голос директора подрагивает (надо бы заглушить приемник, но я и не думаю этого делать), - значит, что? Сегодня Николай Ищенко не был в школе, а у вас не проставлено "нб". Значит, что? Не ведется документация, нет учета посещаемости.
Я пожимаю плечами и прибавляю в приемнике громкости.
Дома хозяйка встречает меня жалобами на деда Гришку. Он, проклятый, вчерась где-то раздобыл денег и пришел навеселе. Не иначе кому-то что-то сплотничал. То-то она замечала, что он раньше обычного поднимался по утрам и лампу жег в сарае.
- От проклята людына! - с чувством говорит хозяйка. - Така упорна. Я думала, вин в хату, в хозяйство робить, а вин в ненасытну утробу. - Потом она меня спрашивает: - И чого це в ней мужики находють? Гирька, погана. Абы солодка була…
3
Почти каждый вечер к нам приходит Валентина. С нашего бугра видно, когда она выходит из дому, прогоняет белого щенка, увязывающегося за ней: замахивается хворостиной, кидает в него легонько земляные комья и выходит на тропинку. Ходит Валентина быстро, даже стремительно. Она сухая, высокая - в деда Гришку. Кроме того, на ее походке сказывается тренировка, о которой городские спортсмены могут только мечтать. Живет Валентина в Большом Ровном, а работает в хуторе Калининском. От хутора Калининского до Большого Ровного пять километров, вот и ходит Валентина каждый день добрый десяток километров. Летом еще ничего - можно ездить на велосипеде, а вот осенью или зимой - только пешком: грязь, грязь и грязь! Свекровь у Валентины больная. Семен тоже часто хворает - у него ранена левая нога, пуля повредила сухожилие, и врачи никак не могут ему по-настоящему помочь, хотя после войны Семену уже сделали три операции. Вот и дома Валентине не приходится сидеть. О том, как Валентина успевает со всем справляться, лучше всего и говорит ее стремительная походка. Валентина беременна, у нее уже ясно обозначился живот, но медленнее она ходить не стала. От ее хаты до нашей километра полтора, а пробегает их Валентина за каких-нибудь десять минут.
Входит она в хату, садится на лавочку у стены, широко расставляет ноги, откидывается назад и вздыхает: "Устала!" Она никогда не раздевается, не снимает плаща. Даже капюшон не стягивает с головы - забежала на одну минуточку, некогда! Но сидит долго. Рассказывает матери о своих хозяйственных делах: хлеб испекла, а он не подошел как следует. Кто его знает, почему, вроде бы все правильно делала… Белый щенок загрыз утенка, уже второго. Что это за собака, которая утей давит! Обе возмущаются щенком - нет, это не собака! Ничего путного из него уже не получится, раз уж живой крови попробовал. Надо сказать Семену, чтоб завел куда-нибудь или прибил… Но все это только подход к главной теме. Главная тема - сам Семен. Валентина второго ребенка от него понесла, сама не знает, как на это решилась, и клянет себя теперь, и кается, а что делать? Они не очень стесняются меня, но все же, если я подойду, Валентина замолчит и улыбнется, извиняясь: мол, что поделаешь, приходится сплетничать.
В ноябре, перед самыми праздниками, Валентина даже уходила от Семена. Собрала в узел свои вещи, взяла дочку и пришла к нам. Три дня она жила с нами, отсюда ходила на работу, сюда же возвращалась. Семен, встретив меня в хуторе, клялся, что ему наплевать ("Ага! Ученая, да? Да я на ком хочешь женюсь!"). Верхняя губа его при этом высокомерно и презрительно кривилась. На четвертый день Семен приехал к нам на своем грузовике. Сильнее, чем обычно, припадая на больную ногу, он прошел через двор, без стука открыл дверь в хату и сказал настороженно встретившей его Валентине:
- Собирайся.
Он, конечно, хотел произнести это слово по-хозяйски грубовато: мол, довольно дурить. Но у него не получилось. У него не было уверенности, что Валентина захочет пойти с ним, и потому свое "собирайся" он произнес слабым голосом, предварительно прокашлявшись. Валентина не ответила, и Семену пришлось долго стоять посреди хаты, не зная, что же она решит. Потом он ждал, пока Валентина соберет свой узел, оденет дочку. Я поздоровался с Семеном - он мне едва ответил. Потом он тащил Валентинин узел в грузовик, и мы с хозяйкой смотрели с нашего бугра, как грузовик переехал речку по хуторской гребле, как подкатил к хате Семена и как Семен опять тащил Валентинин узел.
После примирения с Семеном Валентина почти неделю не показывалась у нас, а потом опять начала ходить. И разговоры у нее с матерью прежние: проклятые мужики, дома их не видать, пьют, хвастают, а сами слабее баб. И сидят две женщины, очень разные, и клянут мужиков. И клянут они их по-разному. Тут и недоумение моей хозяйки, и ненависть, и даже смирение перед судьбой. Для Валентины, хорошей учительницы, - ее нахваливают на всех конференциях, - учившейся в городе, энергичной, сильной женщины, пьяный Семен это то, с чем она все время собирается расстаться. "Брошу его, - говорит она матери, - мне же надо учиться, чего я застряла в начальных классах?! Галина пединститут заканчивает, Маша поступила, и мне надо учительский закончить, а потом пединститут. Двадцать девять лет мне, еще года два - и поздно будет".
Иногда я верю, что Валентина бросит Семена. Однажды, уже после примирения, Валентина пришла после работы домой и, застав у Семена пьяную компанию, разогнала ее: "Убирайтесь, убирайтесь, чтоб ноги вашей тут не было!"
Дружки, оглядываясь на Семена, похихикивая, поеживаясь, собирали свои шапки и стеганки, а Семен, петушась, пробовал протестовать: "Да мне плевать, что ты ученая, я тебя каждую ночь какой хочу…" - "Куда тебе каждую ночь, - обрезала его Валентина, - в две недели раз собрался бы!" Семен съежился, получив такую тяжелую пощечину…