- Ты, Дарья, эти замашки брось! Ты мне не указывай, чего делать. Я сама знаю. Еще корить вздумала: "Крупу таскаешь". Кто рыбки хочет, тот и ноги мочит. Сама живу и другим жить даю. Тебе тоже.
- Ты на меня не ори, - огрызнулась Даша.
Они были вдвоем, Ксения куда-то ушла.
- А чего мне на тебя не орать? - подбодрилась Маруська. - Кто ты такая? Землю бы рыла сейчас, кабы не я. В бараке бы замерзала.
- У них работа тяжелая, - примирительно проговорила Даша, - как же не выручить.
- Я не солнышко, всех не обогрею. А краденым ты меня не кори. Совесть да честность на стол не поставишь заместо щей, - уже тише, поучающим тоном говорила Маруська. - На твое место любая обрадуется, только свистни. Я тебе в этот раз прощаю, а больше не прощу. Да и ссора-то пустая, из-за какой-то каши.
- Бывает, и в каше палец сломишь, - сказала Даша.
Она молча выдернула из-под кровати свой сундучок.
Задрала ситцевую занавеску, сняла с гвоздика платье, свернула кое-как. Маруська недоверчиво следила за ее сборами. Только когда Даша прошла мимо нее, чуть не задев сундучком, Маруська опомнилась.
- Покаешься! - крикнула она. - Покаешься, назад прибежишь, да поздно будет!
"Может, и покаюсь", - мелькнуло у Даши в голове.
Она вышла, хлопнув дверью.
"К Василию поеду, - подумала Даша, очутившись на улице. - Завтра же. То-то обрадуется! Надо было сразу с ним уехать... За другую работу браться выгоды нету. Переночую в бараке да за расчетом пойду".
Падал крупный снег. Сквозь плотную его завесу едва просвечивали огни стройки. Там работала вторая смена, и на столбах горели лампочки от временной электростанции. Силы ее только и хватало для стройки, в бараках жгли керосиновые лампы.
Барачный городок уже сильно разросся, вытянувшись длинной улицей. Дора жила в шестом бараке. Даша ходила с Маруськой в этот барак, красный уголок тут был больше других и сроду не пустовал. То газеты вслух читают, то лекции, то танцы. Вот и сегодня объявление: лекция.
Даша пошла в красный уголок. В просторной угловой комнате все скамьи были заняты, и многие девчата стояли вдоль стен. Керосиновая лампа кое-как освещала только первые ряды, а остальные тонули в полумраке. Дору тут сразу не отыщешь. От нечего делать Даша стала глядеть на лектора.
Это был инженер со стройки, Борис Андреевич Мусатов. В столовой он всегда садился за угловой столик и в ожидании обеда глядел в окно, а если окно было обмерзшее, то предварительно вытаивал пальцами кружочек для обозрения. Даша удивлялась, глядя на него: инженер, а какой робкий.
Сейчас Мусатов не казался робким. И заметила Даша, что собой он видный. В столовой не выделялся среди других, а тут словно ростом выше стал. Даша, не слушая, что говорил инженер, с любопытством разглядывала чисто выбритый раздвоенный подбородок, полные яркие губы, слегка выпуклые темно-карие глаза под пушистыми бровями.
У инженера был приятный голос, говорил он свободно и просто, и Даша, все еще не слишком вникая в его речь, думала про себя, что много, должно быть, знает этот человек. На столе были разложены какие-то листки, и Мусатов время от времени заглядывал в них. Нагибаясь, он надевал очки, а, распрямляясь, снимал их красивым, плавным жестом. А все вокруг, кто сидел на скамьях и кто стоял у стены, слушали инженера. Даша тоже стала слушать.
- ..."Каа-очу" - так называли индейцы белую смолу, которая вытекала из надреза на огромном стройном дереве гевее. Отсюда и произошло слово каучук. Каа-очу. В переводе это значит: слезы дерева.
Дивным показалось Даше это название. Слезы дерева... Тяжко, поди-ка, живется людям, которые сок древесный зовут слезами.
- Каучуковые шарики впервые вывез из Южной Америки знаменитый путешественник Христофор Колумб. Но никто не заинтересовался каучуком. В шариках, сделанных ради забавы, люди не увидели великого будущего для каучука.
"Вон она, Дора... Далеко сидит - не подойдешь. Слушает-то как... Будто ей не про каучуковые шарики, а про судьбу ее рассказывают".
- ...Резина вдруг потребовалась всюду. В автомобильной промышленности. Для электрического кабеля. Для оснащения станков. Для радио, химии, военно-защитного снаряжения. Более двадцати тысяч различных предметов изготавливается ныне из каучука. Вот почему он так нужен стране.
"Двадцать тысяч!" - ахнула про себя Даша. Она попыталась представить себе это множество резиновых предметов. Что, если бы собрать их в одном месте, хоть здесь, в красном уголке? И какие это предметы? Только резиновые калоши хорошо знала Даша, и прикинула, что бы вышло, если б свалить в одну комнату двадцать тысяч пар калош. Поместились бы они в этой комнате? Где там! Целого барака, поди, не хватило бы.
- В России не росла гевея. Россия покупала каучук. Платила за него золотом. В 1920 году, во время блокады, замерли заводы, которые вырабатывали резину: Англия отказалась продавать нам это ценнейшее сырье. Нас могла спасти только химия. И спасла...
Тишина стояла в красном уголке, чуть скрипнула чья-то скамья, послышался шепот, но опять заговорил инженер, и не стало никаких звуков, ни скрипа, ни шепота, кроме его голоса.
- За границей не поверили в советский каучук. "Я не верю, что Советскому Союзу удалось получить синтетический каучук. Это сплошной вымысел. Мой собственный опыт и опыт других показывает, что вряд ли процесс синтеза вообще когда-либо увенчается успехом". Это писал Эдиссон, знаменитый американский изобретатель. Но мы получили каучук. Не из гевеи, а из спирта. Ярославский завод уже дает продукцию. И другие строятся. В том числе - наш.
Наш. Странно отозвалось Дашино сердце на это коротенькое слово: радостью и сожалением. Наш завод. Каким он будет, когда его достроят? Я не увижу...
Лекция кончилась, стали задавать вопросы. Какой он, каучук? И как его будут делать из спирта? Какой-то озорник спросил, нельзя ли есть каучук вместо спирта, опьянеешь с него или нет. Многие повскакали с мест, плотным кольцом стиснулись вокруг лектора. Дора и Ольга вместо выбирались из узкого прохода между скамейками.
- И ты тут? - удивилась Дора, заметив Дашу. - Понравилась лекция?
- Мне бы переночевать. Ушла я от Маруськи...
- Идем, - сказала Дора. - Топчан свободный есть. Вчера сбежала одна...
Темно. Холодно. Под одеялами, накинув еще сверху полушубки либо ватники, скорчились девчата. Спать надо. Устали. И завтра день не легче. И есть во сне не хочется.
Но - не спится. Прорезают ночную тишь неугомонные шепотки. Кто о чем...
- ...У меня брата кулаки убили. Комсомолец был... В газету написал про их хитрости. Они и убили. Один кулак в сельсовете работал. Арестовали их всех.
- ...Ну и вот... И приходит этот самый барин к ней в тюрьму. "Прости, говорит, меня, Катюша. Я вину свою понимаю и согласен на тебе жениться".
И вдруг громко, на всю огромную спальню, звучит голос Глашки Моховой:
- Уеду я... Не хочу я больше! Уеду...
Гаснут, сбитые этим возгласом, мирные шепотки. Тревожная тишина.
- Куда уедешь? - Это спросила Дора. Бригадирша. Комсомолка.
- В деревню ворочусь - куда же еще. Не бездомная, мать-отец в деревне живут. Корова своя - и молоко, и сметана, чего хочешь. Хлеба, пишут, получили полный амбар.
- Кто бежит со стройки, тот дезертир, - сказала Дора. - Для таких дороже своего пуза на всей земле ничего нету.
- И пузо своего просит.
- Я бы, девки, печеной картошки сейчас поела. Мы дома часто в русской печке картошку пекли, - сказала рябая Марфа.
- А мне на стройке глянется. Полюбила я стройку...
- Полюбила кобыла хомут.
- Завод надо поднимать, - сказала Дора.
- Черта ли мне с твоего завода, - крикнула Глашка. - На что он мне, завод? Социализм строим, чтоб люди хорошо жили, а ходим в драных ботинках, деревянными подошвами грохаем. Не хочу больше! Дождусь утра да за расчетом пойду. Кто еще пойдет за расчетом, девки?
Чуть не сказала Даша: "Я пойду". Хотела сказать, да удержалась. На что всем объявлять? Приехала тихо и уеду без шума.
- Я бы тоже в деревню уехала, кабы у меня отец-мать были, да изба, да корова, - сказала Анна Прокудина.
Об Анне Прокудиной Маруська говорила: "Кикимора- кикиморой, а какого парня завлекла". Анна была среднего роста, нос - уточкой, жиденькие волосы зачесаны назад и забраны под гребенку. Но не одним красавицам выпадает счастье. Ахмет Садыков ходил за Анной, как привязанный, все ордера на материю и на ботинки, полученные за ударную работу, дарил ей, с ней одной танцевал на праздничных вечерах.
- Ты, Дора, - комсомолка, - продолжала Анна, - тебе твой комсомол и стройка эта отца-матери дороже. Тебе от этого легче. А я вот не комсомолка.
- Ты что же думаешь, - перебила Дора, - если я комсомолка, так меня мороз меньше твоего пробирает? Или мне постираться не надо? Или той же печеной картошки не хочется? Все мне надо, что другим, может, еще больше надо. И про любовь я мечтаю. И платье нарядное мне мерещится. Но я приехала завод строить. Завод, слышите? Он стране нужен. Народу нужен. Мне, тебе, Глафире!.. И я все свои другие задумки до времени в сундук упрячу. В бараке буду жить без жалобы. Щи пустые выхлебаю без попрека. Про дом родной забуду. Сердце девичье на замок запру. Мне ваше хныканье слушать тошно.
- Кабы рыба могла одной водой жить - не хватала бы крючок, - сказала Марфа.
И опять голос Доры.
- Вы погодите... Завод построим - увидите, как заживем. И заработки будут. И квартиры. Все будет.
Вдруг в коридоре послышался какой-то шум, и молодой мужской голос зычно прокричал:
- На штурм! На штурм! Комсомольцы, вставайте на штурм.
Спор сразу оборвался.