Анатолий Алексин - Не родись красивой стр 6.

Шрифт
Фон

6

Назавтра, едва дождавшись рассвета, Маша позвонила Алексею Борисовичу, чтобы он не успел уйти на свою поразительную "работу".

- Ох, как удачно, что я успел вернуться после бессмысленной утренней беготни! - порадовался он в трубку. - Убегаю от одиночества… Позвони вы на три минуты раньше, и не застали бы. Это был бы кошмар!

Шутливостью он прикрывал душевную взбудораженность, о которой уже давно не мечтал.

А когда наконец стемнело, Маша, согласно договоренности, направилась к кудеснику-реаниматологу домой.

Едва она вошла в комнату, Алексей Борисович, чтобы не возникало вопросов, сообщил:

- Моя первая жена умерла одиннадцать лет назад. От рака почки с метастазами в кости… Мученически умирала. За что? Она, поверьте, была праведницей. В отличие от меня… Спасти ее я не мог. Реаниматологам, кстати, близких людей редко удается спасти. Вот такая закономерность. Что поделаешь, вернуть было невозможно, но и забыть нереально. Детей у нас не было. И второй жены у меня пока тоже нет.

Он вскинул глаза на Машу, будто давая понять, что она могла бы претендовать на вакантное место.

Маша этому не удивилась: мужчины часто, впервые ее увидев, восклицали, что хотят лицезреть ее до последнего вздоха. И она с безразличием верила им, как они верили себе в те минуты, когда это произносили. Не только ведь поэт "сам свой высший суд", но и женщина, если она умна, "всех лучше" может определить себе цену. Большинство мужчин, встречавших Машу на своем мужском пути, готовы были эту цену платить.

Она на мгновение запамятовала, зачем явилась к профессору. А ведь формально-то ее привело к Алексею Борисовичу здоровье Вадима Степановича.

Профессор Рускин не был отшельником и затворником. Он не затворял свою квартиру от прекрасного пола, который считал прекрасным вполне убежденно, и ничуть этого не скрывал. Но стены были увешаны фотографиями и даже портретами всего одной женщины.

- Это она?

- Первая жена, как вы уже знаете… Я думал, что она будет и единственной. - Получалось, что сейчас он уже так не думает. - Душой я, представьте, всегда был ей предан. - С внезапным и веселым озорством почесав затылок, он добавил: - В абсолютную же мужскую верность я, простите, почти не верю.

- А в женскую?

- Тоже не очень. Но пусть об этом поведают женщины. Не хочу оговаривать! Вернемся к мужчинам… В моем возрасте верность уже возможна. Так что в этом смысле у будущей спутницы есть большой шанс… Если ей, разумеется, моя преданность будет нужна.

Он взглянул на Машу, точно спросил: "Вам она пригодится?"

Он очень отличался не от одного Вадима Парамошина, но и ото всех ее бессчетных поклонников. Чем именно? Многими качествами, кои сразу угадывались. Но более всего, она поняла, своей независимостью. Он не был зависим ни от вышестоящих (это она приметила еще в парамошинском кабинете), ни от нижестоящих. А зависел лишь от своего врачебного дара. И от редчайшего, как успела уловить Маша, характера. Во всяком случае, на фоне характеров, что до той поры ей попадались. Независимость диктовала ему фразы, симпатии, антипатии… Он любил того, кого любил, и уважал того, кого уважал. Никто не мог ему ничего навязать. Так она представляла себе… И так было в действительности.

Для сравнения Маша вспомнила о рабской зависимости Вадима ото всех - взявших его в полон - сил: общественных и партийных, обывательских и начальственных. Он был зависим от рассвета и до темна. Да и по ночам ему снились преследования, погони, о чем он рассказывал Маше. Круглосуточно обязан он был что-то учитывать, к чему-то и к кому-то прислушиваться, примеряться.

А Алексей Борисович, похоже, прислушивался к голосу долга, подчинялся же собственным увлечениям и желаниям. Учитывал он не прихоти руководителей, а прихоти женщин. У которых пользовался успехом…

Ну а в день парамошинской клинической смерти профессор-реаниматолог влюбился.

Квартира была ухоженной, обставленной со вкусом, который нельзя было подвергнуть сомнению.

- Художником-постановщиком всего этого была жена, а порядок в квартире поддерживаю и соблюдаю я, - продолжал оповещать Машу Алексей Борисович. - Поддерживаю… как память о ней. Она была неповторимой чистюлей. И в людских отношениях тоже. Возвышенно выражаюсь? Иначе не могу… в этом конкретном случае.

- Вы ее любите? - спросила Маша.

- Ее разлюбить нельзя. Не получится… Но она завещала, чтобы я вновь женился. Была уверена, конечно, что я и так, без ее завещания, холостяком не останусь. Но вот пока… Хотите быть второй и последней?

- Хочу, - ответили ее наивно-пухлые губы, не успев согласовать это с разумом.

После кончины жены он, понемногу оправившись, не ограничивал себя в знакомствах и встречах с полом, который считал прелестным, но слабым никогда не считал. "Я в поиске!" - сообщал он приятелям. "И долго будешь искать?"

- Я нашел! - оповестил он в тот вечер Машу.

- Кого? В каком смысле?

- Вас… В том самом, решающем!

Со стен на Машу внимательно, но без осуждения взирала первая жена Алексея Борисовича. Он почувствовал, что из-за ее взглядов Маша не ощущает раскованности, свободы.

- Жена бы одобрила мой выбор. Не сомневайтесь: я знаю ее придирчивый, но объективный вкус.

Чтобы увернуться от этой темы, Маша спросила:

- Она вас тоже…

- Она любила во мне не только мужа, но как бы и сына, - перебил он. - И, подобно матери, не сомневалась, что сыну ее - да плюс еще мужу! - должно доставаться все самое лучшее… Лучшее во всех отношениях. Так что вы бы ее устроили.

Он и Маше напоминал прямодушного, обаятельного ребенка. Они помолчали.

- А как вы оцениваете… здоровье Вадима Степановича? - скорее вспомнила, чем поинтересовалась Маша.

- Причиной клинической кончины его стало, по-видимому, какое-то мгновенное потрясение, а не хронический недуг. Так что все восстановится и будет в порядке. Я почти убежден. Почти, так как полностью ручаться за выходки сердечно-сосудистой системы не может никто. Иногда эта система так же непредсказуема, как система советская. Но организм Парамошина еще молод. В отличие, допустим, от моего. Молодость хороша уже сама по себе. Но я не хочу зависеть от возраста. - "И от него тоже?" - подумала Маша. - Не робею, как видите, перед вами. Хоть мне уже пятьдесят шесть.

Ей было тридцать.

"Что люди? Что их жизнь и труд? Они прошли, они пройдут…" - написал гений, проживший двадцать шесть с половиной лет и не цеплявшийся за земное существование. Он "хотел забыться и заснуть", за что профессор-реаниматолог его дополнительно почитал.

Лермонтов, естественно, не был пациентом Алексея Борисовича… Но строки его стали критерием отношения профессора к пациентам. "Они прошли, они пройдут…" Все старались проходить подольше, максимально задерживаться в своем земном шествии. Максимально содействовать этому было предназначением и обязанностью Алексея Борисовича. Но к тем, кто уж очень цеплялся за жизнь, он относился скептически. Очнувшись, Парамошин шепотом заклинал реаниматолога: "Я умоляю вас… Умоляю…" Эту врачебную тайну Алексей Борисович, однако, от Маши скрыл. Вскинув на нее устало-озорные глаза, он спросил:

- А Вадим-то Степанович из-за чего надорвался? Как вам кажется?

- Из-за любви, - не задумавшись, сообщила она.

По-мальчишески бойко сообразив, он снова задрал глаза, так как был ниже ее ростом и не собирался это маскировать - ни перед кем на цыпочки не привставал:

- Из-за любви к вам?

- Ко мне.

- Молодец. Я его понимаю! И как же теперь?..

- Я ведь дала вам согласие. - Маша не бравировала прямотой - она и правда не выносила в общении кривых и ломаных линий. Ничего из себя не изображая, она даже не прихорашивалась и пренебрегала косметикой. Какою была, такой и была.

- А не придется ли снова его спасать? - спросил Алексей Борисович. И сам же ответил: - Во-первых, я все равно не собираюсь вас уступать, а во-вторых, трагедии повторяются лишь как фарс. Расхожая истина. Но давайте за это выпьем!

В застольях он был несменяемым тамадой, "душой общества". Душой изобретательной и находчиво-остроумной… Когда его с нарочитой торжественностью избирали главой стола, он неизменно предупреждал:

- У меня, как и у знаменитого восточного мудреца-поэта, есть, предупреждаю, существенный недостаток: я очень люблю тех, кто любит меня, и недостаточно люблю тех, кто меня не любит.

"Тех, кто не любит его, любить вообще противоестественно!" - впоследствии думала Маша. Она в ту пору уже наизусть знала его излюбленные истории и анекдоты. Не мог же он всякий раз изобретать что-то новое. Она берегла его силы - и не требовала обновления застольных "программ". А слушала так, как внимают произведению хоть и знакомому, но неспособному надоесть.

Если сам Алексей Борисович примечал за столом тех, которые, как и Маша, не единожды его слышали, он с ребячьей открытостью объявлял:

- По многочисленным просьбам исполняю на бис осточертевшие мне "номера"!

"Би-ис!" - взбадривали его приятели. И он, оставляя нетронутым текст, играючи обновлял форму общения: артистичность его была неиссякаема.

Ваша оценка очень важна

0
Шрифт
Фон

Помогите Вашим друзьям узнать о библиотеке