6
Назавтра, едва дождавшись рассвета, Маша позвонила Алексею Борисовичу, чтобы он не успел уйти на свою поразительную "работу".
- Ох, как удачно, что я успел вернуться после бессмысленной утренней беготни! - порадовался он в трубку. - Убегаю от одиночества… Позвони вы на три минуты раньше, и не застали бы. Это был бы кошмар!
Шутливостью он прикрывал душевную взбудораженность, о которой уже давно не мечтал.
А когда наконец стемнело, Маша, согласно договоренности, направилась к кудеснику-реаниматологу домой.
Едва она вошла в комнату, Алексей Борисович, чтобы не возникало вопросов, сообщил:
- Моя первая жена умерла одиннадцать лет назад. От рака почки с метастазами в кости… Мученически умирала. За что? Она, поверьте, была праведницей. В отличие от меня… Спасти ее я не мог. Реаниматологам, кстати, близких людей редко удается спасти. Вот такая закономерность. Что поделаешь, вернуть было невозможно, но и забыть нереально. Детей у нас не было. И второй жены у меня пока тоже нет.
Он вскинул глаза на Машу, будто давая понять, что она могла бы претендовать на вакантное место.
Маша этому не удивилась: мужчины часто, впервые ее увидев, восклицали, что хотят лицезреть ее до последнего вздоха. И она с безразличием верила им, как они верили себе в те минуты, когда это произносили. Не только ведь поэт "сам свой высший суд", но и женщина, если она умна, "всех лучше" может определить себе цену. Большинство мужчин, встречавших Машу на своем мужском пути, готовы были эту цену платить.
Она на мгновение запамятовала, зачем явилась к профессору. А ведь формально-то ее привело к Алексею Борисовичу здоровье Вадима Степановича.
Профессор Рускин не был отшельником и затворником. Он не затворял свою квартиру от прекрасного пола, который считал прекрасным вполне убежденно, и ничуть этого не скрывал. Но стены были увешаны фотографиями и даже портретами всего одной женщины.
- Это она?
- Первая жена, как вы уже знаете… Я думал, что она будет и единственной. - Получалось, что сейчас он уже так не думает. - Душой я, представьте, всегда был ей предан. - С внезапным и веселым озорством почесав затылок, он добавил: - В абсолютную же мужскую верность я, простите, почти не верю.
- А в женскую?
- Тоже не очень. Но пусть об этом поведают женщины. Не хочу оговаривать! Вернемся к мужчинам… В моем возрасте верность уже возможна. Так что в этом смысле у будущей спутницы есть большой шанс… Если ей, разумеется, моя преданность будет нужна.
Он взглянул на Машу, точно спросил: "Вам она пригодится?"
Он очень отличался не от одного Вадима Парамошина, но и ото всех ее бессчетных поклонников. Чем именно? Многими качествами, кои сразу угадывались. Но более всего, она поняла, своей независимостью. Он не был зависим ни от вышестоящих (это она приметила еще в парамошинском кабинете), ни от нижестоящих. А зависел лишь от своего врачебного дара. И от редчайшего, как успела уловить Маша, характера. Во всяком случае, на фоне характеров, что до той поры ей попадались. Независимость диктовала ему фразы, симпатии, антипатии… Он любил того, кого любил, и уважал того, кого уважал. Никто не мог ему ничего навязать. Так она представляла себе… И так было в действительности.
Для сравнения Маша вспомнила о рабской зависимости Вадима ото всех - взявших его в полон - сил: общественных и партийных, обывательских и начальственных. Он был зависим от рассвета и до темна. Да и по ночам ему снились преследования, погони, о чем он рассказывал Маше. Круглосуточно обязан он был что-то учитывать, к чему-то и к кому-то прислушиваться, примеряться.
А Алексей Борисович, похоже, прислушивался к голосу долга, подчинялся же собственным увлечениям и желаниям. Учитывал он не прихоти руководителей, а прихоти женщин. У которых пользовался успехом…
Ну а в день парамошинской клинической смерти профессор-реаниматолог влюбился.
Квартира была ухоженной, обставленной со вкусом, который нельзя было подвергнуть сомнению.
- Художником-постановщиком всего этого была жена, а порядок в квартире поддерживаю и соблюдаю я, - продолжал оповещать Машу Алексей Борисович. - Поддерживаю… как память о ней. Она была неповторимой чистюлей. И в людских отношениях тоже. Возвышенно выражаюсь? Иначе не могу… в этом конкретном случае.
- Вы ее любите? - спросила Маша.
- Ее разлюбить нельзя. Не получится… Но она завещала, чтобы я вновь женился. Была уверена, конечно, что я и так, без ее завещания, холостяком не останусь. Но вот пока… Хотите быть второй и последней?
- Хочу, - ответили ее наивно-пухлые губы, не успев согласовать это с разумом.
После кончины жены он, понемногу оправившись, не ограничивал себя в знакомствах и встречах с полом, который считал прелестным, но слабым никогда не считал. "Я в поиске!" - сообщал он приятелям. "И долго будешь искать?"
- Я нашел! - оповестил он в тот вечер Машу.
- Кого? В каком смысле?
- Вас… В том самом, решающем!
Со стен на Машу внимательно, но без осуждения взирала первая жена Алексея Борисовича. Он почувствовал, что из-за ее взглядов Маша не ощущает раскованности, свободы.
- Жена бы одобрила мой выбор. Не сомневайтесь: я знаю ее придирчивый, но объективный вкус.
Чтобы увернуться от этой темы, Маша спросила:
- Она вас тоже…
- Она любила во мне не только мужа, но как бы и сына, - перебил он. - И, подобно матери, не сомневалась, что сыну ее - да плюс еще мужу! - должно доставаться все самое лучшее… Лучшее во всех отношениях. Так что вы бы ее устроили.
Он и Маше напоминал прямодушного, обаятельного ребенка. Они помолчали.
- А как вы оцениваете… здоровье Вадима Степановича? - скорее вспомнила, чем поинтересовалась Маша.
- Причиной клинической кончины его стало, по-видимому, какое-то мгновенное потрясение, а не хронический недуг. Так что все восстановится и будет в порядке. Я почти убежден. Почти, так как полностью ручаться за выходки сердечно-сосудистой системы не может никто. Иногда эта система так же непредсказуема, как система советская. Но организм Парамошина еще молод. В отличие, допустим, от моего. Молодость хороша уже сама по себе. Но я не хочу зависеть от возраста. - "И от него тоже?" - подумала Маша. - Не робею, как видите, перед вами. Хоть мне уже пятьдесят шесть.
Ей было тридцать.
"Что люди? Что их жизнь и труд? Они прошли, они пройдут…" - написал гений, проживший двадцать шесть с половиной лет и не цеплявшийся за земное существование. Он "хотел забыться и заснуть", за что профессор-реаниматолог его дополнительно почитал.
Лермонтов, естественно, не был пациентом Алексея Борисовича… Но строки его стали критерием отношения профессора к пациентам. "Они прошли, они пройдут…" Все старались проходить подольше, максимально задерживаться в своем земном шествии. Максимально содействовать этому было предназначением и обязанностью Алексея Борисовича. Но к тем, кто уж очень цеплялся за жизнь, он относился скептически. Очнувшись, Парамошин шепотом заклинал реаниматолога: "Я умоляю вас… Умоляю…" Эту врачебную тайну Алексей Борисович, однако, от Маши скрыл. Вскинув на нее устало-озорные глаза, он спросил:
- А Вадим-то Степанович из-за чего надорвался? Как вам кажется?
- Из-за любви, - не задумавшись, сообщила она.
По-мальчишески бойко сообразив, он снова задрал глаза, так как был ниже ее ростом и не собирался это маскировать - ни перед кем на цыпочки не привставал:
- Из-за любви к вам?
- Ко мне.
- Молодец. Я его понимаю! И как же теперь?..
- Я ведь дала вам согласие. - Маша не бравировала прямотой - она и правда не выносила в общении кривых и ломаных линий. Ничего из себя не изображая, она даже не прихорашивалась и пренебрегала косметикой. Какою была, такой и была.
- А не придется ли снова его спасать? - спросил Алексей Борисович. И сам же ответил: - Во-первых, я все равно не собираюсь вас уступать, а во-вторых, трагедии повторяются лишь как фарс. Расхожая истина. Но давайте за это выпьем!
В застольях он был несменяемым тамадой, "душой общества". Душой изобретательной и находчиво-остроумной… Когда его с нарочитой торжественностью избирали главой стола, он неизменно предупреждал:
- У меня, как и у знаменитого восточного мудреца-поэта, есть, предупреждаю, существенный недостаток: я очень люблю тех, кто любит меня, и недостаточно люблю тех, кто меня не любит.
"Тех, кто не любит его, любить вообще противоестественно!" - впоследствии думала Маша. Она в ту пору уже наизусть знала его излюбленные истории и анекдоты. Не мог же он всякий раз изобретать что-то новое. Она берегла его силы - и не требовала обновления застольных "программ". А слушала так, как внимают произведению хоть и знакомому, но неспособному надоесть.
Если сам Алексей Борисович примечал за столом тех, которые, как и Маша, не единожды его слышали, он с ребячьей открытостью объявлял:
- По многочисленным просьбам исполняю на бис осточертевшие мне "номера"!
"Би-ис!" - взбадривали его приятели. И он, оставляя нетронутым текст, играючи обновлял форму общения: артистичность его была неиссякаема.