– Размывает. С водой сила из человека уходит.
Была еще одна причуда у Девятого: раз в неделю он отдыхал. И тут хоть лопни – Петуня ни с места! Правда.
в колхозе считались с этим – ведь в обычные дни Петуня ломит за четверых. А вот вскоре после войны, когда он попал на лесозаготовки, с ним обошлись круто: за невыход на работу в ударный месячник Петупю судили. Но и вернувшись издалека, Петуня остался верен себе.
– А не боишься, Никитич, что снова закатают? – подтрунивали над ним мужики.
– Нет, ребята, не боюсь. Рабочий класс отдыхает, и правильно делает. Производительность выше.
Вот какой был этот Петуня – бульдозер!
В позапрошлом году поздней осенью – это был первый год хозяйствования Анания Егоровича – Петуня заявился в правление колхоза и сказал:
– Так что все, товарищи. Наробился. Пусть бригадир зря сапоги не топчет. – И вслед за тем предъявил справку от районного врача:
"Гр – н Девятый П. Н. страдает хроническим суставным ревматизмом нижних конечностей. Нуждается в систематическом лечении…"
Все как полагается.
И вот сейчас, приближаясь к усадьбе Девятого, Ананий Егорович только головой покачивал: бог ты мой, что наворочал с больными ногами старик. И все это за какие-нибудь полтора года!
Дом перекрыт заново; позади дома новая баня с погребом; изгородь, которой обнесена усадьба, тоже новая, со столбовыми воротами, окрашенными коричневой краской.
Откуда у Петуни взялись достатки? Пенсии он не получает, со стороны копейка тоже не поступает: век жиоет б. ез детей, вдвоем со старухой. Неужто все это за счет приусадебного участка? Да, Апанию Егоровичу приводилось слышать, что Девятый торгует на лесопунктах и выручает немалые деньги, но раньше он как-то не придавал значения этим разговорам. Мало ли что болтают в деревне. А вот сейчас, разглядывая усадьбу, он понял: люди говорили не зря.
Все у Петуни было подчинено рынку. Вместо маленькой грядки с луком, какие водятся при каждом доме, тут была целая луковая плантация. И уж лук так лук – не чета колхозному: перо синее, сочное, разметалось по грядкам точно жирная осока, а луковицы до того крепкие да ядреные – будто репа. За грядами лука парники с огурцами – овощью, тоже пользующейся большим спросом и все еще как следует не освоенной здешними колхозами, – а затем шла длинная гряда с картошкой. И все, никакой тебе полоски с рожью или ячменем, ни лоскутка с вико – овсяной смесью, как это заведено у других колхозников.
И еще вот на что обратил внимание Ананий Егорович.
У Петуни был возделан буквально каждый вершок. Заулка, как у других домов, нет. Дровник и баня вынесены за изгородь, позади дома. И даже дорожка от крыльца к воротам, надвое рассекающая гряды с луком, настолько урезана, что по ней не проехать на телеге.
"Да, – невесело подумал Ананий Егорович, – вот что начертоломил старик. Горбом. За каких-то полтора – два года. И живет – помощи не просит… А мы, пятнадцать лет мы поднимаем колхоз…"
Он резко дернул на себя сырую, еще не просохшую от дождя калитку и в то же время услышал, как в доме заскрипели ворота. На крыльцо вышел хозяин – матерый старичище, без шапки, нагладко остриженный, в овчинном полушубке внакидку, в низких валенках.
– Не встречаю гостя. Шарниры в ногах рассохлись, – объявил он прямо с высоты.
Из открытых сеней с лаем выскочила пестрая мохнатая собачонка и бросилась под ноги поднимающемуся на крыльцо Апаиню Егоровичу.
– Жулька, пропасть, – вяло прикрикнул Петуня. – Брысь.
Собачонка тотчас же смолкла, завиляла хвостом, потом принялась обнюхивать ноги Анания Егоровича.
– Так, пустое место. Для веселья держим, – сказал Петуия, снисходительно кивая на собачонку. – В избу зайдешь аль спешишь?
– Спешу.
– Ну, сам знаешь. А я сяду. – И Петуня, держась руками за косяк ворот, тяжело опустился на порог. – Ньшче в сырость эту только мурашами и спасаюсь. Баба гдето опять пошла зорить муравейники.
– А лук не помогает?
– Чего? Лук? Нет, не помогает. Да я и не люблю его, лук-то. У меня и баба худо ест. Трава, – скептически добавил старик.
– А я думал, ты большой любитель до зелени. Вон ведь у тебя какие плантации!
– Не, это не для себя. Для продажи ростим, – опять с простодушной откровенностью ответил Петуня.
Ананий Егорович начал терять терпение:
– А совесть как – ничего? Не трудно на старости лет торговлишкой заниматься?
– Трудно. С лошадями трудно. Видишь, сколько пера-то навалило? А бригадира сколько ни проси – без бутылки не чует.
– И поишь?
– Пою. Попервости было с хвоста отоваривал, а нонече с копыта. Дороговато, – вздохнул Петуня.
– Ну, вот что, товарищ Девятый! Ты эту лавочку прикрывай скорее, а нет – мы сами прикроем.
– Не прикроете, – по-прежнему спокойно возразил Петупя.
– Прикроем. Да еще как! Что ж ты думаешь, смотреть будем, как частник под крышей колхозной орудует? Раз совести нету, найдем меры.
Петуня помолчал.
– Ты вот все на совесть напираешь… – Петуня опять помолчал, порастпрал колени, согнутые под прямым углом, потом вдруг улыбнулся. – А с совестью, надо быть, так, председатель. Тут в одном колхозе старик со старухой живут. Одни, бездетные. Ну и случись со стариком авария – заболел, значит. Старуха, известно дело, в слезы: "Как жить будем? В доме ни копейки". – "Ничего, – говорит старик, – проживем. Денег у нас нету, да зато совести много. Сколько, говорит, мы с тобой этой совестито за двадцать девять лет заробили? Пойди, говорит, нагреби мешок в амбаре да ступай в магазин…"
– Может, отложим сказку? – перебил Ананий Егорович, хотя и без прежнего запала.
– Нет уж, дослушай, – сказал Петуня. – Сказка невыдуманная… Ну, взвалила старуха мешок с совестью на спину, пошла в магазин. А через час возвращается. Плачет: "Не берут, говорит, нашу совесть. Деньги требуют". "Тогда, – говорит старик, – иди в колхоз. Там совесть выдавали. Там и отоварят". И там не отоварили…
Ананию Егоровичу ничего не оставалось, как молча проглотить Петунину притчу. А что он мог возразить? Что бы он сам делал на месте этого старика! И если уж говорить откровенно, то этот старик даже правился ему.
Нравился своей откровенностью и прямотой.
Петуня и по поводу завтрашнего воскресника не стал юлить.
– Нет уж, не рассчитывай, – сказал он. – Кабы коровенка была, я бы, может, еще поднатужился, а коровенки нету-кому охота жилы рвать?
Опять коровья проблема! И это в колхозе, который буквально утопает в траве. Каждый год десятки, сотни гектаров, а если подсчитать все ручьи, и тысячи уходят под снег, а добрая половина колхозников не имеет коровы. Ну не дико ли? А разгадка простая. Десять процентов на трудодень от общей массы собранного колхозом сенавот оплата труда. А что это значит? А это значит, что колхозник, чтобы заработать на свою корову, должен поставить сена по меньшей мере на восемь – девять короо (из расчета две тонны на голову) – вещь пока совершенно немыслимая даже при наличии достаточной техники.
Понимают ли это в колхозах? Понимают. И каждый председатель так или иначе пытается обойти этот порядок. Но тут раздается грозный окрик районного прокурора или секретаря райкома: "Не сметь! Антигосударственная практика! Поощрение частного сектора…"
И вот "государственная" практика торжествует: осенью еще часть колхозников лишается своей кормилицы (какая же жизнь в деревне без коровы!), весной в колхозе наступает падеж скота от бескормицы, и с каждым годом все труднее и труднее становится посылать людей на сенокос…
Вечерело… Наконец-то ветер разогнал сырой облажиик, и за деревней, по-над лесом, красной рекой разлился закат. Впервые за многие дин.
Аканий Егорович устало шагал обочиной улицы, и думы у него были невеселые. Вот он обошел почти треть деревин, побывал чуть ли не в каждом доме, уговаривал, убеждал, стыдил… А чего добился? Выйдут ли завтра люди на силос?
На деревне шла обычная для этого часа жизнь. По заулкам, мелькая белыми икрами, сновали хозяйки – кто с ведрами, кто с травой, – помыкивали изредка коровы, стучали топоры на новых строениях – долго теперь, до самой темени не смолкнет эта вечерняя перекличка топиров, а по лужам, до краев налитым краснпной, шлепают босоногие ребятишки – бледные, выцветшие от долгих дождей, как от немочи.
И те же запахи – как пять и тридцать лет назад: парнос молоко да щекочущий банный дымок вперемешку с березовым веником…
ХII
И еще один вопрос
Нет ничего хуже попасть в дом, когда там семейный ералаш, или, как принято сейчас говорить (культурный стал парод), воспитательная десятиминутка. А именно".ту самую воспитательную десятиминутку застал Анапнй Егорович у Вороницыных. "Пьяная рожа", "затычка винная", "дармоед" – все эти знакомые приложения и еще другие – похлестче, которыми сыпала Полина, он услыхал еще в сенях.
Лнанию Егоровичу, однако, некогда было вш; кать в семенную драму (да в общем-то и понятно, за что калит Полипа своего муженька), и он сразу начал о делео строительстве.
Павел Вороницьш молчал. Он сидел у стола, сгорбившись, выложив на колени тяжелые, короткопалые руки, в фуфайке, в грязных сапогах, и с мрачной отрешенностью смотрел в заплеванный, забросанный окурками пол.
Свет лампешки, еще не разгоревшейся, поставленной на опрокинутую крынку, наискось перерезал его красное мясистое лицо.
– Кои черт молчишь? Кому говорят? Степам?
Павел медленно поднял голову, поглядел молча на жену и снова опустил.
Глаза Полины сухо, по-кошачьи сверкнули в тени у занавески.
– Завсегда вот так. Напьется, дьявол, до бесчувствия и сидит – слова не добьешься.
Ананий Егорович подсел к столу: