Проходку вел Вася Коловертнов. У него была особая лопата, сделанная на заказ: к обычной совковой лопате приварены два широких крыла по бокам. Три-четыре гребка - и бадья со стогом!
- Там земля нет? - указывал Сахсылла с тем же удивлением в дали дальние, видя, как вытащенную из ямы землю увозят куда-то на санях.
- Такой нет, - отвечали ему.
И он успокоенно кивал головой: откуда ей взяться, такой?
Да много и не поговоришь: Крючочек-петелька никому не давала передыху. В Черемховке у нее оставалось пятеро братьев и сестер с больной матерью. Она работала ради них: всех хотела поднять на ноги и, на что особенно упирала, дать образование.
"Духи", случалось, гневались: пугали не только Сахсыллу.
После ночного прожёга в шурфе скапливался угарный газ. Прежде, чем спускаться, горняк должен был бросить вниз горящую бумагу или ветку: погасла - нужна вентиляция, горит - дышать можно. Но сначала это не все знали, недоучитывали. Да и мужики-то, у всех - грудь колесом: как же, будем еще факелы кидать?! Аганя хорошо поняла выражение: "летит, как угорелый".
С тем же Васей было: "Кому потонуть, тому не сгореть". В бадью - как баба-Яга - и в забой. Воротовщики его опустили, раскрутив трос, наладились было ждать, когда он подравняет стенки шурфа, чтобы оползней не было, наполнит бадью… Вдруг трос забило, как леску на удилище: вниз глянули - а Вася в бадье во весь рост, вцепился в трос-то и мотает им, как звонарь на колокольне. Все кинулись к рукоятям - его так легко-то не поднимешь. А тут он еще и запрокидывается, набок тянет. Вытянули. Вася опять же - герой - из бадьи-то сам, всех ручищами, и в сторону. А самого клонит. Здесь уж схватили, уложили. Воздух, как рыбина на берегу, два-три раза глотками поймал - и заулыбался.
- Ты что, не кричал-то?! - стали ему говорить.
- Я и не сдогадался.
Судьба Васю приберегала.
Позже шурфы стали проходить не только "на прожёг", но и "на взрыв". Василий пробивал шпур - углубление - для того, чтобы уложить в него взрывчатку - тол. Устраивал патрон. Раскаленный до бела острый конец лома проходчик вставлял в шпур, ударами кувалды вгонял его до упора, раскачивал, ширя отверстие, потом в ход шел следующий огненный лом. Вася отработал - "остудил" - четыре лома, подал их в бадье наверх. Два из них были гнутыми, и на него ругнулись, мол, не налегай так-то, заставь дурака…
Верхонки у Агани заледенели: брала ими грунт, они и стали, как камень. Она укладывала новую партию разогретых ломов, вдруг одно стальное огненное жало зацепилось за край бадьи, выскользнуло, словно живое, из обледенелых рукавиц, взмыло на мгновение, развернулось острым концом вниз и стало падать…
Если искать соответствия тому времени, которое падающий лом с годами занял в сознании, в памяти Алмазной, то казалось, что падал он несколько дней или даже месяцев - летел, летел, все ярче сияя в сумерках, во тьме, где продолжал под ним неторопливо копошиться в заботах человек.
Перед глазами Агани успел мелькнуть проходчик, которого приткнул лом на дне канавы, как стрекозу. Она себя увидела, виновницу неминуемой Васиной смерти. И жизнь показалась - закончившейся.
- Вася! - кричали женщины сверху.
- Васька! - переходили они на визг.
- Ло-о-ом!!! - закрыли глаза женщины: девчонки, какой там женщины!
А едва различимый, оттого кажущийся еще большим и неповоротливым, в вечной глухоте своей к постороннему миру, парень не реагировал: ну, кричат себе бабы, и кричат.
И ведь это и спасло! Дернись, прыгни в сторону - и сам бы напоролся.
Пока Василий медленно разгибался, лом цепанул стену шурфа, выбил, метнув искры, камень со звоном, и встал перед ногами проходчика, чуть только в шпур не угодив.
- Чё это вы там ломами бросаетесь? - улыбчиво произнес проходчик, почесав лоб, куда ударил его высеченный из стены камешек.
"В рубашке родился", - говорили про него тогда.
"Любил Бог Васю", - стала думать она позже.
Всех любил, неведомо для чего отогревающих вечную мерзлоту и вкапывающихся в северные просторы. Здесь, в тайге, болячки, раны залечивались быстро. Даже на смерть мало обращали внимания: недавно страна выстояла в войне, победа в которой потребовала миллионы жертв: как могли они, потерявшие братьев, сестер, отцов, родных людей, жалеть себя здесь, где суждено им выправить эту пошатнувшуюся жизнь. Мало выправить - сделать крылатой, могучей, какой только и могла быть жизнь в их великой стране.
- А чё вы ищите? - часто допытывался беспокойный Рыжий.
- Редкие минералы, - отвечала Аганя, как учили.
- Ну, мине, мине-то ты можешь сказать?! Я ж могила!
- Да не знают они сами ниче… - тянул с ухмылкой Вася.
- Как не знают, должны знать! - возмущался Рыжий. - это мы с тобой рабсила, а оне - сознательный рабочий класс!
Звали Рыжего необычно: Элем - Энгельс, Ленин, Маркс. А фамилия была - Дроворубов. Элем Дроворубов. Люди или никак не могли запомнить его имя, принимали за немецкое, или смеялись. Выходило: над кем смеялись? Поэтому все его звали просто Рыжий. На Рыжего он и откликался.
В работе начальник партии называл его "циркачем". Проходка русла не каждому давалась. Нужно было до дна - на всю глубину, в два, три человеческих роста - "проморозить" реку: выдолбить, выбрать ледяной покров, но так, чтобы осталась надводная пластина, дождаться, когда снизу намерзнет, и врубаться глубже. Рыжий казался на льду прицепистым кузнечиком. Кайлил, будто чеканил, выгребал лопатой крошево: отвернешься, повернешься - а он уже по пояс в реку врос. Здесь и начиналось самое сложное - мало было быть сильным, требовалось быть чутким. Элемка припадал ко льду, присматривался, прислушивался, чтобы точно вымерить толщу надводного слоя, не перестараться, не превратить канаву в прорубь.
Случалось, и водным потоком захлестывало иных проходчиков, и едва живехонькие прибегали, в ледяной коре, как в слюдяной одежде. А Рыжий, на памяти не было, чтоб подошвы примочил! Пробивался, намораживая и выбирая слои льда, до конца, до грунта, до вожделенного галечника, где только и начиналась добыча "песков".
Мало того, на выдумку гораздый, скоро он стал "проходить" надводный покров, растапливая лед раскаленными на огне камнями. Василий потянулся за товарищем - тут же ухнул! Летел по белому простору, словно ожившее пугало, и зубами у костра лязгал, тараща глаза так, что было ясно: согреться можно ему только изнутри. "Как огонь прокатился" - чувствительно сказал он, глотнув спирта из фляжки. И ходил потом, поглядывал на всех снисходительно, хитро прихмыкивая: "Кому сгореть, тому не потонуть".
Как ни велика тайга, а тропы узки. Агане довелось познакомиться почти со всеми, кого некогда повстречала она на барже. С Полей - девушкой со скрипкой. Вот где пришла пора вновь удивляться! Аганю за то, что она книжку с собой взяла, в рюкзаке носила, ругали - лишний груз! Читать она любила, ой как любила!.. А тут скрипка! Но разницу между собой, другими девчонками, которые работали в тайге круглый год, и теми девушками, которые приезжали о т т у д а, из Москвы, Ленинграда, будучи еще студентками, или отучившись в институте, она уже понимала на иной лад.
Они прибывали по весне, уезжали осенью. Тягот на их шею тоже хватало. Ибо за весной, когда с треском вскрылись реки и прошла шуга, яростно пробилась и наполнила цветом жизнь упрямая северная растительность, пропели песню поднебесного зова пролетающие журавли и гуси, наступает пора остановившейся жары и поедом заедающей мошкары. Трудно было на переходах, вдали от воды. С шеи и с рук не сходила кровавая слизь. Кусок хлеба по пути ко рту превращался в живой комочек - обдувай, не обдувай. Гнул ноги терпеливый северный олень, а человек дюжил. Вновь прибывшие девчонки, хотя, может быть, были они румянее и белее, все сносили: они умели брать себя в руки. Скоро партия выходила к реке, на продуваемое место, разводил костры, дымокуры, а потом пожарища в шурфах. Мошкара, как чумное наваждение, отступала, река начинала журчать, лес шуметь, небо растворять своды… И тогда нет, нет, да и появлялось ревностное понимание: не в том разница, кто больше трудностей испытал.
Не только парни-рабочие робели перед теми, которых Аганя мысленно продолжала называть "нездешними". Геологи, начальники становились особо внимательными. Рядом с маленькой, но внутренне собранной, с упрямым, нацеленным взглядом Ларисой Попугаевой вели себя так, что и не разберешь, кто главнее. Рассказывали, что она оставила на мужа совсем маленького ребенка, приехала в Сибирь - все ради дела. А когда словно бы ниоткуда появилась та красивая женщина с гладкой косой и прошла ровной мягкой походкой будто бы в никуда, каждому улыбаясь, здороваясь, чуть склонив голову, то начальник партии ступал с ней рядом так, что шишки под ногами не хрустели. Поговаривали, что она знает несколько языков!
Но и это еще не было отличием. Не в этом оно крылось. Нездешние знали точно, что ищут.
Однажды, после перехода, когда приостановились на стоянку, рыжий Элемка вдруг заходил, пританцовывая, на блатной манер. Аня была рядом: а его при ней до ознобы брал кураж.
- Вы еще долго искать будете, а я нашел, - шепнул он и, очень независимый, пошагал дальше.
Сделал круг и снова:
- Чё у вас там, за открытие-то положено?!
- Чего нашел-то?! - не выдержала Тоня.
- Редки минералы. - Рыжий сохранял секретность.
Но терпежу не было. Приблизился он как бы невзначай к начальнику партии.
- Получите, - протянул что-то, не глядя, Рыжий.
- Что это? - не понял Бернштейн.
- Золото.
- Какое это золото?
- Како вам надо.
Начальник взял из руки проходчика "золото" и отбросил в сторону.