Вдруг словно тень промелькнула. Аганя глянула - и ничего не увидела. Снова посмотрела вперед. Верзила - Вася Коловертнов - ветряной мельницей взмахнул руками, и Чернявый вместе с топором взметнулся и кувырком улетел аж на крыльцо, свесившись по ступенькам. Бобков сбросил с себя другого бандита, и на того насели милиционеры. Чернявый лежал веревкой, подоспевшие мужики приподняли его, разомкнули веки: зрачки у него дергались, как на ниточках.
Рыжий откуда-то из-за дома выскочил с поленом, грозно покружил с ним вокруг.
Теперь казалось, что случилось всё так быстро, в секунды. Бобков жёстко, по-мужски пожал Васе руку. Тот, видно, попросил закурить. Затянулись они вместе, постояли, как ни в чём ни бывало: будто на дню по три раза усмиряли бандитов.
Бобков был чуть выше плеча большому Васе: а вот ведь казался не меньше! Неловко как-то кивнули друг другу, и разошлись. Андрей Николаевич поймал коня, привязывал к серге - деревянной резной коновязи. Улыбался, любовно поглаживал коня по шее.
- А я к вам в лабораторию заходила: а вас нет… - насмелилась подойти Аганя.
- Отучилась уже?! - узнав её, обрадовался Бобков. - Приехала работать?
Лошадь мотнула головой, словно это она отучилась и приехала на работу. Бобков и Аганя рассмеялись.
- Вы теперь здесь будете? - понадеялась она.
- Я ненадолго, - Андрей Николаевич, как оправдывался. - Ждет лаборатория. Пурга вот задержала.
- Жалко, что вы нас учить не стали…
Он посмотрел на нее удивлённо и пристально.
- А мы, кажется, с тобой так и не познакомились? - протянул ей руку, как мужчине. - Бобков.
- Аганя.
- Огонёк! - просветлел Андрей всем лицом.
Как вспыхнуло у неё всё внутри - ясным огоньком и вспыхнуло!
- Хулиган! - закричал кто-то.
Только с одними покончили - другой! Во весь опор, дыша паром, летел запряжённый в сани конь. Опять хулиган!
Оказалось, так звали жеребца у самого главного здесь начальника - Хулиган.
Начальник подъехал, посмотрел. Бывшие заключённые, теперь вербованные, были в сборе. Они переминались, почесывали головы под шапками: иные участвовали в погромах, а иные выступали "сочувствующими".
- Воевать будем или работать?! - огласил начальник окрест зычным голосом.
- Рабо-отать..
Построил он их в три шеренги. И только Большой с Рыжим коротышкой остались стоять особёнкой.
- А вы что, другой дорогой?
- Находился я строем, начальник, - бросил как бы равнодушный ко всему Коловертнов. И неожиданно кротко и жалостно глянул на Аганю.
- Я тоже строем походил: в войну, четыре года, - завёл мировую начальник. - Строем - оно веселее. Когда ты вольнонаемный, конечно!
Он повернулся: борода, брови, после дороги куржаком покрыты - наледью такой узорчатой - сразу лица не разобрать. Девчонок увидел, смахнул маленько куржак ладошкой - и улыбка широкая и зубы крупные, как у его Хулигана, а глаза весёлые! Тот самый озороватый цыган, с баржи! Аганя даже чуть не кинулась к нему, но сообразила, что он-то её не знает, и помнить не может. К тому же это и есть главный начальник. Придержала порыв. Но радости-то не придержишь. Она несколько раз прихлопнула себя так, что подруга посмотрела на неё недоуменно.
Дальнейший путь лежал на Соколиную. Бобков оставался в Крестях ждать самолета. Аганя оглядывалась на него, и её прошибали слезы. Так светло было, радужно. Смотрела, и казалось, что они с ним чем-то очень похожи. Похожи, и всё тут…
Путь был недолог: километров шесть. Рабочие по дороге всё же выговорили начальнику: люди-то неспроста взбеленились - то с хлебом плохо, то обуться не во что, то инструмента нет - ну, как её, землю-то, без кайла?
Начальника звали Григорий Хаимович Бернштейн. Девчонок он принял радушно, как родных. Посмотрел с подозрительностью на Аганины боты, заулыбался шире прежнего, но ничего не сказал, видно, полагая, что жизнь сама переобует.
Выделил им отдельный домик: тогда они ещё не понимали, какой это был дар. Пусть и на время.
К дому подошли - мужики уже стояли гуртом. Началось:
- Эй, красивые, вы не меня ищите?
А дальше - наперебой:
- Вон та - моя!.. А эта моя!..
- Баста, мужики, - выскочил Рыжий. - Мы их с Васькой Коловертновым уже забили!
При имени Васи Коловертнова все примолкли. Тот высился каланчой и голоса не подавал.
- Что это за частнособственнические настроения?! - нашёлся смельчак. - Всё у нас колхозное, всё у нас мое! Верно, я говорю, девушки?
- Ждите, ночью придём, - гнул своё Рыжий.
В доме, куда их поселили, потолок был в пятнистых разводах: видно, брага у прежних жильцов забродила, выбила пробку из логушка - и всё веселье на потолке отпечаталось. Вот горя-то мужики хлебнули! Аня, а за ней и Аганя засучили рукава: до глубокой ночи драили потолок, мыли с голячком, до блеска некрашеный пол. У практичной Ани была припасена сушёная полынь:
- С полынью надо мыть, - учила Крючочек-петелька. - Да полынь по полу и под постели настелить, а то блохи заедят.
Задышалось легко. Однако засыпать было страшновато: всё мерещилось, что подкрадываются эти, из "бывших". Дверь была без запора. Так и лежали: чуть какой шорох - у них уже головы торчат из спальников, как антенны.
- Этот, здоровый, - предупреждала Аня. - Ты с ним - смотри! Он глаз на тебя положил.
- Что? - не сразу поняла Аганя.
- Здоровый, говорю, Вася этот, глазами-то тебя заел!
- А-а, - думала о своем Аганя. - А Рыжий - на тебя глаз положил.
- Добра-то!
- Тише…
Они умолкали, лежали притаённо, от пустого страха начинал давить хохот. Но и смеяться было страшно.
- А начальство ничего, - заключила Тоня. - Жить можно.
- Ученые люди… - улыбнулась во тьму Аганя.
Не торкнулись бывшие уголовники той ночью в их двери.
И не помнила Алмазная случая, чтоб за всю её таёжную жизнь кто-нибудь из "вольняшек" тронул кого-либо из девушек. Как, впрочем, почти не случалось у них стычек и с мужчинами-геологами. Последние имели над бывалым, битым жизнью работным людом какую-то необъяснимую силу, власть. Забуянил, побежал, замахиваясь кайлом кто-то из рабочих, недавний зэк, оказался рядом геолог, руководитель партии, экспедиции или отряда, дай-ка, мол, сюда инструмент-то, намашешься ещё, успеешь - покажется, ну, сейчас с размаху так и шибанёт его - нет, смотришь, сложил буян "орудию".
Можно посчитать, что бывшие заключённые просто привыкли подчиняться "начальнику". Но не было охраны, и долго это продлиться не могло бы. Можно скинуть на то, что прибыли сюда не те, кто и дальше хотел блатовать, а те, кто нацеливался на другую, рабочую жизнь. Но точнее всего: понимали.
Понимали, что впереди не светит им ничего хорошего без людей, которые, как стало принято говорить, смотрели за горизонт. Туда, где ждёт честным трудом заработанная жизнь, а главное - жизнь их будущих детей.
Между самими "образованными" столкновения случались. Одно из них повело своим кругом всю её, да и не только её жизнь. Но до этого надо было еще много отшагать по тайге.
Пылающий лом
- Ой-еой, - участливо качала головой Балыгей, провожая девушек в дальнейший путь. - Бурундук нора рано прятался, зима шибко мороз бывай.
Эка невидаль, мороз! Да разве в тайгу они шли - в грядущее!
Шурфы проходили "на прожёг". Выкладывали размеченные линии на земле штабелями дров - и жгли, прогревая до оттайки вечную мерзлоту.
Всеночно продольным заревом пылало кострище. Не стихал огонь в железной печи, согревая нутро палатки. Спали на нарах, устроенных вдоль стенок, как в якутской юрте. Девушки могли не вставать: мужчины повыносливее, такие, как сильный Вася или шустрый Рыжий, поднимались, подбрасывали в печь дрова.
В спальнике, под заячьим одеялом было тепло. Когда Аганя проснулась в палатке первый раз, то испугалась: показалось, что ресницы кто-то прикусил. Протерла глаза, стала поднимать голову, а она не отдирается - примерзла к подушке. Потихоньку отслоила волосы пучочками, скосила глаза на соседей - и в смех! У тех - куржак леденистый вместо лица! Кинулась умываться, а в ведре, которое с вечера оставляли с водой, чтоб было чем помыться, ледяная корка.
Иные трудно привыкали. Бывало, уезжали. Аганя такая уродилась, притерпелая ко всему: к весне, под первыми прогревающими солнечными лучами, босиком по снегу к костру выбегала, где горячий чай и каша. Но перед Аней она казалась себе неженкой: та обстирывала всех, обшивала, и клубок шерстяных ниток, проткнутый спицами, меняясь лишь в цвете, всегда лежал в изголовье ее по-армейски прибранной постели.
- На гора! - подавал снизу команду мерный голос.
Поскрипывал ворот колодца. Две воротовщицы - Аня с напарницей - налегали, крутили рукояти по обе стороны валика. Коллектор Аганя сортировала пробы, указывая данные на дощечках химическим карандашом.
- Земля ковыряй? - оторопело заглядывал в углубление шурфа старый эвенк Сахсылла.
Он был каюром, уже не первый год водил по тайге людей, копающих землю. Но удивление его не проходило.
По всему поверью его народа земля была священна, трогать ее запрещалась даже для того, чтоб посадить огород: нарушивший этот закон, обречен на погибель. В дальних местах охотник натыкался на дырявую обитель и прежде. Но вот пришлые люди, именем геологи, стали потрошить и его родные привилюйские земли - и ничего, духи на них не гневались! Только догадливый зверь скоро менял свои тропы, понуждая охотника заново приноравливаться.
- На гора, - доносилось вновь.