Баллистическая ракета летела уже, наверное, над Тихим океаном, а Травкин вел "газик", думал о себе, о Королеве и завидовал Сергею Павловичу Королеву. Человек все-таки нашел себя, искал и нашел, и как еще нашел! А он, Травкин, что нашел? Бежал из Москвы, спасаясь от лжи соцобязательств, от неуютности душевной, от Зыкина, директора НИИ, от Степана Никаноровича Зыкина, который при редких встречах в коридоре подавал крохотную ладошку и заглядывал в глаза: "Я на вас так надеюсь, Травкин..." И гадил, гадил беспрестанно - и самому Травкину, и всем похожим на Травкина, и всему институту, что-то постоянно совершенствуя. Сбежал - а Зыкин и здесь, на полигоне, хозяйничал, будто от его имени шли телефонограммы о каких-то ударниках какого-то коммунистического труда. Горько сознавать: столько лет уже на полигоне, а ничего им, Травкиным, крупного, цельного, долговременного не создано. Недавно попалась на глаза папка с планами прошлых лет, с названиями станций, давно не стерегущих небо. Но и те, что пришли им на смену, скоро спишутся в металлолом. Потребности людей опережали способы, какими добывалось потребное. На ленте транспортера мимо человека ехали десятки, сотни блюд, кушаний, но было их так много, лента проезжала с такой скоростью, что человек, всем вроде обладавший, оставался голодным. Да, прав был предшественник Травкина, сказавший когда-то: здесь жизнь не идет, а проходит. И смысл прожитых лет в том, что смысла - нет. Сколько ни настраивай станций - они устаревают еще до того, как развернутся и выставят антенны. Наверное, Сергей Павлович Королев тоже думал о тщетности человеческой жизни и о грандиозном, возвышающем человека деле. И стал строить ракеты.
Как жить дальше? Что делать?
Однажды услышал Вадим Алексеевич занятную историю, случившуюся лет эдак сто тридцать назад. Два грозных российских мужа, Николай Павлович и Александр Христофорович, осматривали гвардейский полк. Тверские и смоленские мужики, наряженные в мундиры, - как на подбор, морды одинаковые, штыки по ниточке, подбородки в одну линию. Николай Павлович остановился у правофлангового, присел, прищуренный глаз нацелил на выпученные груди. И морщился, морщился... Александр Христофорович шепнул участливо: "Что, дышат, Ваше Величество?" - "Дышат, мерзавцы!.."
Травкин не видел того, кто рассказывал побасенку эту: ночь, аэродром полигона и люди, скрытые темнотой, перебрасывались анекдотами. Голос, однако, запоминающийся, глуховатый речитатив оживлялся нервным хохотком. Злому и насмешливому человеку принадлежал голос, и кому именно - стало известно, когда диспетчер стал выкликать фамилии.
Родин Владимир Михайлович, старший техник, 35-я площадка - это услышал Травкин и призадумался. Два года не был он уже на 35-й, но слышал о ней много. Это была вотчина Зыкина, там его институт дорабатывал крупную РЛС "Долину". И там же, на 35-й, странную и неоспоримую власть над площадкой приобрел старший техник Родин. Так утверждала молва.
В год, когда Травкин перебрался из хибары в гостиницу, к Степану Никаноровичу Зыкину пришла делегация, встревоженные отцы и матери тех, кто учился в средней школе, издавна считавшейся подшефной. Отцы и матери, подчиненные Зыкина, просили директора взять на работу учителя истории, выгнанного из школы с волчьим билетом и облыжно обвиненного в растлении их детей.
Степан Никанорович любил порядок в институте и ценил спокойствие в нем. Ни того, ни другого в настоящий момент не было. Год назад уволился лучший инженер НИИ Травкин. За последние пять лет только семь разработок института пошли в серию, три из них принадлежали Травкину. Кое-кто открыто возмущался произволом директора, который якобы вынудил Травкина уволиться. По всему НИИ ходили домыслы и кривотолки. Требовался акт великодушия. "Пригласите ко мне кадры..." - попросил Зыкин секретаршу.
Родин Владимир Михайлович - так звали ошельмованного педагога. Его, не знающего азов техники, пристроили к 22-му отделу, на учет чертежей и схем. Ему бы, со страшной статьей в трудовой книжке, скромненько поскучать годика полтора да вернуться, очищенным, в школу, но оказалось, что не зря выгнали его из коллектива педагогов и учащихся. Там растлевал - и здесь растлевать начал, вступился за прогульщика, алкоголика, стал призывать к милосердию, прощению и даже самобичеванию.
Степан Никанорович возмущенно засопел, узнав суть дела. То ли тунгус, то ли якут, а точнее - эвенк, инженер 12-го отдела, впервые в жизни выпил на празднике и молниеносно спился. От рюмки "огненной воды" (так эвенк написал в объяснительной) впал в трехмесячный запой. Не будь в институте Родина, выгнали бы инженера быстро и без шума. Но бывший педагог рвался к трибуне на всех собраниях, бегал по отделам и лабораториям, взбаламутил общественные организации, произносил речи, требовал прощения нацмена и его восстановления на работе, ибо не чукча виноват, а (какая наглость!) все, то есть не только пять тысяч инженеров и техников, рабочих и служащих, а двести с чем-то миллионов советских граждан. Потому что, видите ли, царская Россия, колонизировав северные территории Евразии, закабалила живущие там народности и обрекла их на вымирание, и политика эта проводится нынешним государством, и мы (кто - мы?) все в долгу перед вымирающими национальностями, мы спаиваем, мы разрушаем, мы...
- Я, что ли?.. - возмутился Степан Никанорович и дал команду.
Создали комиссию - проверить самого Родина, кого он там спаивает, кого разрушает. Выводы комиссии были обескураживающими: техник 22-го отдела Родин В.М. на своем крохотном участке работы дело организовал блестяще, образцово.
Смутьяна и демагога немедленно перебросили на другой участок, с повышением, чтоб уж там он обнаружил полную техническую несостоятельность свою. Через месяц проверили. Опять полный ажур, и вновь двинули наверх, в отдел снабжения, чтоб поймать за руку. Выждали время - и нагрянули с ревизией. Итоги ее были плачевными для Степана Никаноровича.
Тогда-то и решено было: отправить Родина в глушь, в степь, на 35-ю площадку. Авось испугается и сбежит.
Рассказывают, что там, на полигоне, еще не освоившись, Родин выдвинул теорию об историческом предназначении 35-й площадки...
5
Начиналась новая весна, и близилось время желтого безумства, полчища желтых тюльпанов пересекали южную, китайскую, границу, еще три-четыре дня - и степь заполыхает.
Все обострилось в Травкине в эту весну. Мысль мелькнула и пронзила: в другой отдел перейти, на морские заказы! Даешь "Янтарь", "Анкер" и "Бриз", впереди корабельные толкучки, порты и базы, Севастополь, Одесса, Таллинн и конечно же Ленинград, где все будет, все исполнится, и в пепельное ленинградское утро он выйдет из какого-нибудь подъезда и окажется в узком, как канал, переулке, и переулок встретит его женщиной, на теплое плечо ее он положит руку, и они пойдут меж высоких домов к желтой полусфере Исаакиевского собора, и золоченый купол будет медленно вырастать из мостовой, как парусник из пучин моря, нацеленный на истосковавшегося островитянина и себя показывающий кончиком мачты, потом парусами и бушпритом; на все шпили и башни города взлетят горнисты и оповестят весь мир о встрече в переулке, и, хотя никто не будет знать, с кем произошло чудо, оно произойдет и будет чудом для всех, и что-то доминорное зазвучит, город и Нева державно замрут...
На 40-й проверяли пуск ракеты, пригласили и Травкина, тот полистал схемы. "Помехи не подавятся... Поберегите людей, возможен самосход..." И точно, ракета взмыла вверх до команды "пуск!". Стремительно прибыла комиссия, узнала о прогнозе Травкина.
Специалист по помехозащищенности доктор технических наук Рузаев Николай Иванович нашел Травкина. Сказал, что давно присматривается к нему. Имел счастье убедиться, что слухи о Травкине - не беспочвенны.
Золотое сияние исходило от Николая Ивановича Рузаева: золотые коронки, позолоченная оправа очков, что-то желтое и сверкающее на галстуке, на пальцах, в глазах... Николай Иванович повел речь об аспирантуре. Травкин, кажется, поступал туда, не правда ли, напомнил он. Так почему бы не продолжить обучение заочно, под его личным руководством, гарантирующим благополучный результат, который станет лишь слабым признанием вклада, уже внесенного Вадимом Алексеевичем в отечественную науку?..
Над всей речью Николая Ивановича порхали махонькие вопросики, в паузах умножающиеся; Рузаев ждал от Травкина не просто согласия, а знака, которым Травкин признает себя облагодетельствованным; знак этот обяжет Травкина быть послушным работником, но и хозяина заставит быть особо благосклонным и щедрым.
"С кем ты, Травкин?" - это хотел знать Николай Иванович Рузаев, и духом зыкинского института повеяло на Вадима Алексеевича. В этом НИИ все были опутаны взаимными обязательствами, все обменялись знаками и точно знали, кто к какому клану принадлежит.
- Благодарю вас, я подумаю, - ответил Травкин, тоном сметая порхающие вопросы.
Разговор происходил в клубе, на той же 40-й площадке. Вадим Алексеевич забрался в "газик" и покатил к себе, к озеру. Отъехал немного, вылез, постоял под гудящими проводами, под небом. Степь была бурой, степь ждала весну. И через год будет ждать, и через два, и через много лет.
Как-то в мае сбили американский самолет, глянули в технический паспорт станции, а там - Травкин.
Тем не менее руководимый Травкиным отдел никогда не был передовым, и не по злой воле монтажки. Планы отдел систематически заваливал, потому что нередко находил в станциях такие дефекты, какие полигону не по зубам, и такие станции отчетность не украшают.