Правда, армия на Травкина не жаловалась. Правда, месяцев через семь-восемь обнаруживалось, что станции, настроенные передовыми отделами, работают неустойчиво или обладают потаенным дефектом, так на полигоне и не выявленном. Правда, во все времена все правители под бой барабанов провозглашали одно, а думали другое, и начальник МНУ, главный инженер, секретарь парткома, все члены его, завком, ДСО, буфетчица - все, все, все знали, что отдел Травкина даст войскам безотказную технику - тот самый отдел, что при подведении итогов соцсоревнования отбрасывался на предпоследнее место.
Оклад Травкина - 280 рублей. Плюс полигонные и разные премиальные, да заказчик временами расщедривался и отваливал солидные куши. У инженера оклад - 110-120, те же добавки. Освоишь две станции - старший инженер, три - ведущий инженер, больше - главный инженер-настройщик, оклад у этого - 220... Уже проникали в отдел ушлые ребята, за два года возносившие себя до ведущих инженеров, а потом совавшие Травкину заявление "по собственному желанию"; они убывали в Москву с вожделенной записью "ведущий инженер" и устраивались на руководящие должности.
Оклад старшего инженера отдела - 240 рублей, и на должность эту никто не шел. Уж лучше сидеть на одной площадке за 220, чем за 240 носиться по всему полигону.
6
Поднялся последний шлагбаум, "газик" Травкина влетел на станцию Сары-Шаган. Вадим Алексеевич торопился к поезду Свердловск-Алма-Ата. Загнал машину под навес, у которого обычно останавливался багажный вагон, спешился, к станции не подходил, издали посматривал на москвичей. А те изготовились к штурму вагона-ресторана. Поезд стоит две минуты. Надо ворваться в вагон, всучить деньги, выцарапать ящик водки, под визг официанток швырнуть его на протянутые руки и на ходу выпрыгнуть вон. Миновали времена, когда операция эта, встречавшая сопротивление патрулей, насыщенностью деталей превосходила сцены из прославленных вестернов. Ныне все вошло в норму, присущую краю, где сухой закон введен так давно и прочно, что забыт всеми.
Звякнул колокол, приближался поезд, москвичи оживились. Какое-то шевеление прошло и по базару, где на солнцепеке жарились казахи, разложив на платках вяленую рыбу, лепешки, в раскрытых фанерных чемоданах гноилось мясо с сиреневым отливом, зеленые и синие мухи спали на мясе. Стая детей и собак пронеслась по улице, старики у чемоданов задрали чахлые бороды и опустили их. Кто-то из них заметил, однако, Травкина, поднял руки и выставил ладони - в знак того, что рад лицезреть его. Вадим Алексеевич прикоснулся к старику и поспешил к "газику". Он увидел, как бежит к вагону-ресторану его подчиненный, любимец его, старший инженер Леонид Каргин.
Получив три адресованных монтажке ящика, Травкин загрузил ими "газик"; теперь надо было один экземпляр накладной отдать станционному чину, вечно нетрезвому инвалиду, и в поисках его Травкин подкатил к сараю возле магазина рыбкоопторга, вошел в сарай. Лучи солнца пробивались сквозь щели, пахло кислым навозом, тухлой рыбой, араком - местной дерьмовой водкой, на кошмах и дырявых коврах группами вокруг бутылок расположились москвичи, пили благородную ресторанную водку, среди них - Леня Каргин, его настройщик, с 35-й, и Травкин заколебался: начальник не должен видеть своего подчиненного пьющим! Но Леня сидел спиной, видеть Травкина никак не мог, и Вадим Алексеевич, пригнувшись так, будто вошел в кинозал после начала сеанса, приблизился к нетрезвому кладовщику, сунул ему бумажку, присел, подержал у губ поднесенную ему чашку. Инвалид был азиатом, ритуал приема гостя унаследовал вместе с цветом кожи и разрезом глаз.
- Я слушаю тебя, - сказал кто-то, прикрытый спиной Каргина. И Травкин насторожился: знакомый голос! - Продолжай.
- А что тут продолжать, - угрюмо проговорил Леня Каргин. - И так все ясно. Народ на тебя возлагал надежды, ты их не оправдал. Ты превратился в шута при главном конструкторе. В шута!
- Ошибаешься... - ответили Картину. - Я не достоин столь высокого звания. Шут - самая дефицитная и опасная профессия, шуты при королях всегда были умнее, образованнее и человечнее державных двойников своих.
Травкин распознал голос - против Каргина сидел Родин.
- Шут, - продолжал Родин, - это идеальный король. Он лишен спеси, хамства, лени, он весь в мыслях и движении. Привязав к спине тряпичный горб, он проникает во все закоулки дворца, он слышит планы заговорщиков, он доподлинно знает, где королева встречается с красавцем герцогом, шут не хуже министра финансов осведомлен о том, сколько металла в казне и на что металл истрачен. Ему, шуту, одинаково претит и разделяемое королями мнение о народе, как о покорном стаде покорно блеющих баранов, и вера королей в то, что народ - неблагодарная собака, скалящая зубы на хозяина... Шут поднимает короля до своего уровня, нашептывая ему то, что скрыл от королевских ушей начальник стражи, казначей и евнух, что побоялся доложить прибывший из-за кордона посол. Шуту, чтобы выжить, нужны нервы первоклассного разведчика, мозг философа, манипулирующего всеми идеологиями, дальновидность историка, познавшего все этапы человеческого идиотизма, искусство актера школы Станиславского, мимика Марселя Марсо и затаенная злоба гения, играющего роль дурачка... Так вот, я не шут. Вернее, я такой же шут, как и все мы. Как и весь народ, который при всех королях играет роль шута.
- Выпьем за советский народ, - деловито предложил Леня Каргин, и Родин живо подхватил:
- Да! За советский народ!
Звякнуло стекло, забулькала жидкость. Рыбина, разорванная пополам, обгладывалась шумно, с причмокиванием.
- Так чем недоволен народ? И какой народ - уточни это, Ленечка.
- Мой народ, прежде всего, - важно сказал Каргин. - Я и мои ребята. Ты стал распоряжаться нашей гостиницей. Ты начал заселять ее. На черта нам какие-то хмыри из других фирм? Гостиница наша - и точка. Принадлежит монтажке - и утрись. Славным защитникам советского неба мы отдали положенное и на офицеров не жалуемся. И они на нас тоже. Другие люди нам не нужны.
- Люди... - с глубокой печалью произнес Родин и приподнял бутылку, чтоб посмотреть, много ли там осталось. - Люди... Каждому человеку природа отмерила пространство, в пределах которого он может ощущать себя человеком. Моссовет, к примеру, это пространство именует санитарной нормой. Человек, короче, имеет право на некоторый объем во Вселенной, человека и наказывают уменьшением этого объема, загоняя его в камеры и бараки. Так вот, Ленечка, пока я хозяин площадки, в твоей гостинице будут жить те, кому не досталось мест в других гостиницах, кому короли урезали объем пространства. Понятно, мой миленький?.. Вижу, что понятно. Потому что я не только шут. Я еще и гнилой либерал. Я - такой-сякой. Я - тот ошельмованный интеллигент, который биет себя в грудь, но рисовые котлетки не употребляет. Обозленный гуманист. А от разгневанной жертвы до палача - один шаг, друг мой Леня...
- Мне-то понятно, - с солдатской готовностью согласился Каргин, тупо и безнадежно. - Ребятам моим непонятно. Народу, то есть. Забазлают - и набьют морду. Тебе.
- Мне?.. - Родин был ошарашен.
И не прибавил больше ни слова. Но молчание договаривало, и в молчании явственно звучало: я, Родин, такие угрозы слышу не в первый раз, надо мной возносились и кулаки, и топоры, и булыжники, я знаю звук, который издают похрустывающие кости, мне знакомо потрескивание кожи, секомой современными шпицрутенами, и мне не чужды ощущения того, кто гордо ходит по земле с недопроломленным черепом...
Угнетающее - и возвышающее! - молчание Родина подействовало не только на Травкина. Леонид Каргин решил, поразмыслив, расстаться с солдатским тоном, как бы намекающим на то, что и сам Леня, если ему прикажет народ, способен на кулачную расправу. А Травкин изловчился и украдкой глянул на Родина. Разухабистая русская мордаха, оттопыренные уши, крохотный нос, бесцветные ресницы, рыжеватые волосы. Из тех, кого в мальчишеском возрасте бьют всем двором.
- Я не знаю, - сказал Каргин, - что такое народ с точки зрения Моссовета. С моей - это я и мои настройщики. И у меня к тебе и к твоей "Долине" интерес узкий, эгоистический. Мне еще полтора года трубить на 35-й, такой уж монтажке дали план на "Амуры" и прочее, а это, смею уверить, поважнее какой-то недоделанной "Долины". Выход такой: с "Долиной" пора кончать! Слишком много людей на площадке, а сдвигов никаких, толчете воду в ступе. И виной всему - твой шеф, наш любимый Павел Григорьевич Базанов. Инвариантно рассуждая, он хватил через край. Кишка у него тонка, "Долину" он не сделает. И сам это понимает. Оттого и сует нос в нашу "Муху". А народ пока безмолвствует.
Какую-то цель преследовал Каргин, очень любопытную, и Вадим Алексеевич, собиравшийся уходить, остался.
- Насколько я понял, - сказал Родин, - две бутылки водки оплачены народом, и народ что-то хочет от меня взамен. Я слушаю.
- Народ хочет быстрее разделаться с "Долиной". И народ в безмолвствовании своем предлагает: не пора ли бразды правления "Долиной" передать в другие руки?
- Вот оно что... - удивился Родин. - Хотя... Мне ведь тоже хочется разделаться с "Долиной". Засиделся я на ней. И отваливать уже нельзя. Это - как на автобусной остановке. Ты спешишь, а автобуса все нет и нет. И пешком идти уже невыгодно. Раз автобуса долго нет, то он, значит, скоро появится... Не выпить ли нам за автобусную остановку, на которой какой век уже мерзнет матушка-Русь?
Леня загнул руку за спину и достал из-под кошмы еще одну бутылку и рыбину.
- А в общем, ты прав, - с треском разминая усохшую рыбу, сказал Родин. - Павел Григорьевич Базанов, короче, не тянет. Пора его удалять в покои руководимого им отдела. Но ты ошибаешься, Ленечка. И после Базанова я не разрешу тебе открыть в "Мухе" карточный притон, к чему ты так стремишься...