- Может? - взревел физик. - Тогда постарайтесь объяснить, почему.
Я знал, что это так, но объяснить не мог. И молчал. А физик кровожадно улыбался. И тут ворвалась мама. Физику она знала так же хорошо, как и математику и химию.
- А потому, - закричала она во весь голос, будто сделала открытие, - а потому, что вы его повернули!
Физик и в самом деле воспринял мамин ответ как открытие. Потому что он замолчал, и глаза его остановились.
- Вы его повернули перед тем, как он вошел, - уточнила мама.
Физик начал приходить в себя.
- Кто поступает? - спросил физик. - Вы или он?
- А какое это имеет отношение к физике? - поинтересовалась мама.
- Вы или он? - повторил физик.
- О-он, - ответила она.
- Почему ж вы подсказываете? - резонно спросил тот.
И поставил мне два. За подсказку!
- Почему вы нас всех ненавидите? - спросила мама. - И детей наших, и внуков?
Физик сел, протер очки, а потом долго смотрел на маму и вдруг сказал:
- Мадам, - сказал он человеческим голосом, - я не Ломоносов, я не первый русский университет, я уже плохо помню закон Ома, и у меня семья.
Мои опасения с законом Ома подтвердились.
- Если б я был Ломоносовым, - продолжал физик, - я б ничего не боялся, и я бы принял всех евреев. И никто б меня не выгнал. Но мне разрешено пропустить всего одного еврея в день. А вы уже семнадцатые! Почему вы не пришли раньше?
Мама понимающе покачала головой.
- Товарищ физик, - сказала она, - спросите его что-нибудь еще.
- Зачем? - спросил физик.
- Как зачем? - удивилась мама.
- Зачем, - повторил физик, - когда и так я знаю, что он ответит на все. Почему, вы думаете, я использую графин?.. Это единственное изобретение в моей жизни.
Мама встала, подошла к столу, взяла единственное изобретение физика и разбила его вдребезги.
- Как я буду дальше принимать экзамены? - печально спросил физик.
- Не волнуйтесь, - успокоила мама и указала на дверь, - там больше нет евреев…
И мы вышли с мамой и пошли по Загородному проспекту, а потом по Невскому. И нежное солнце било нам прямо в глаза и согревало наши лица больше, чем наши затылки. И все было так логично…
- Чем я могу тебе помочь? - рассуждала мама. - У меня нету денег, чтобы дать взятку, и если б даже и были, я б все равно не могла. У меня нет "руки", которая бы сняла трубку и позвонила. У меня нет дачи, где бы мог отдохнуть преподаватель, прежде чем принимать у тебя экзамен, и нет шубы, которую могла бы носить его жена после… У меня нет власти, чтобы отменить ненависть, и нет средства, чтобы все любили евреев. Ворваться, как ненормальная, - это все, что я могу…
- Не беспокойся, мама, - сказал я. - Я пойду туда, где берут. Без блата и денег. И всех! Есть такое место.
- Есть, - ответила мама, - такое место есть - это армия!
- Ну вот! Я стану доблестным защитником.
- Тогда мы проиграем войну, - сказала мама.
- Может, после этого я поступлю в институт?
- В какой? - спросила мама. - В китайский? С твоими глазами?
- А почему мы должны обязательно проиграть Китаю? Разве мы не можем проиграть Израилю?
- Ты ищешь сложные пути поступления, - заметила мама. - Никто из-за твоего института не развяжет войну. Даже с Израилем.
И вот так мы шли по Невскому, и дошли до Невы, и где-то на Дворцовом мосту мама сказала:
- Короче, делать нечего. Тебе придется пойти в пищевой.
- Как? - удивился я.
- Очень просто. На рыбное отделение.
Я чуть не свалился в Неву.
- Да, туда. Потому что туда не идет никто. Даже рыбаки. Даже рыба туда не идет.
- Мама! - взмолился я. - Ты же знаешь, что я ненавижу рыбу!
- А фаршированную? - спросила она.
- Да, но там же нету факультета фаршированной рыбы.
- Дорогой мой, - успокоила мама, - там будет столько евреев, что его откроют.
И я поступил в холодильный. Потому что в рыбный приплыло столько евреев, будто там бесплатно давали икру, и был там такой конкурс, что поступили одни золотые медалисты. А у меня была только серебряная.
А в холодильный меня устроила мама. Она выступила перед членами приемной комиссии. Она говорила, что у нас есть холодильник, что я сам сибиряк, что папа у нас обморожен, что у нас в квартире всегда страшный холод, что я люблю мороженое, что она в сорокаградусный мороз ходит почти без пальто, что я почти "морж", что я обожаю мороженые рыбу и фрукты. Она говорила о холоде с таким жаром, что ледяные сердца членов комиссии растопились.
И я кончил холодильный. И стал писателем. Это к вопросу о логике.
Это было давно, когда еще была станция Авоты, которой теперь больше нет.
Вчера мы сидели с мамой на ступеньках лестницы площади Испания и вспоминали.
- Как правильно мы тогда выбрали, - сказала мама, - ты представляешь, кем бы ты стал, если бы поступил в литературный?
- Мама, - ответил я, - куда бы я там ни поступил, я бы стал кацманом…
Итальянка предложила нам розы, и я купил одну. Для мамы.
НЕВЕСТА ДЛЯ НАШЕГО ПОЛКОВНИКА, КОТОРЫЙ БЫЛ МАЙОРОМ
Самым тяжелым делом для уезжающих в Израиль было исключение из партии. Моя мама может вам об этом рассказать. Ее исключали в шесть приемов. Но папа - папе повезло. Ему не надо было исключаться из партии, потому что его оттуда уже исключили. И дважды. И совсем не из-за Израиля - еще даже и Израиля не было, - а за обрезание своего старшего сына. А второй раз - за анекдот о Дзержинском, которого тоже, впрочем, в анекдоте обрезали. Сейчас можно было рассказывать сколько угодно анекдотов, и никто тебя из партии не исключал, - и за пьянство не исключали, и за разврат не исключали, ни за что не исключали.
Многие не знали, что же делать, чтобы выйти из этой самой партии. Ну хоть умирай! Но никто не хотел умирать…
Короче, с партией у папы было все в порядке. Но перед отъездом папа должен был сняться с военного учета. А для этого он обязан был сдать свой военный билет. Мы искали этот военный билет четыре дня всюду, мы даже отрывали паркет и отдирали обои - а вдруг там?
Но билета не было. Наконец, папа вспомнил, что он его выбросил. Во-первых, он считал, что войны не будет, во-вторых, если даже и будет, его не призовут. В 73 года воевать с китайцами тяжеловато… И, в-третьих, ему не нравилась фотокарточка на билете. Она его раздражала. Поэтому папа его и выбросил.
- Куда, - спросила мама, - ты хоть помнишь, куда?!
Папа помнил. В мусорное ведро. Смотреть было бесполезно: это произошло два года назад. Папа точно помнил - в День танкиста. Папа решил сделать себе праздник и выбросил военный билет в мусорное ведро. Это было как подарок! Тогда. А теперь?
Мы стали вспоминать, кто мог вынести тогда мусорное ведро.
- Я не могла, - сказала мама, - чтобы я вынесла ведро с военным билетом?! Да я тысячу раз проверю, прежде чем вынести.
Это была правда. Однажды мама обнаружила в ведре папины очки, а другой раз - мою зарплату. Как они туда попали, никто объяснить не мог.
Ведро с военным билетом она вынести не могла - это было ясно, как день. Папа ведра вообще не выносил, ни с билетом, ни без.
Оставался я… Билета не было, но зато мы выяснили, кто его выбросил в ведро и кто это ведро вынес. Теперь оставалось только решить, что же папе отдавать в военкомат. Был довольно красивый профсоюзный билет, симпатичное пенсионное удостоверение, абсолютно новый билет члена Красного Креста, но все это не заменяло того единственного, потрепанного, растерзанного военного билета.
Мы долго думали и решили просить для папы новый военный билет.;
- Скажешь, что старый ты потерял, - сказала мама, - не выбросил, а потерял, ясно?
- Где я мог его потерять? - спросил папа.
- Я знаю? - ответила мама. - На войне! Шел в атаку и потерял… А сейчас вспомнил.
Утром папа взял палочку и пошел в военкомат. В военкомате шел очередной призыв в армию. Не зная, к кому обратиться, папа ходил из комнаты в комнату, с этажа на этаж и, наконец, попал в помещение, где сидели люди в белых халатах и много ребят, раздетых по пояс. Папе тоже предложили раздеться по пояс. Папа никогда не спорил, разделся и встал в очередь за белобрысым веснушчатым призывником. Очередь шла быстро. Врачи, не поднимая головы, говори-ли: "Годен", - и добавляли: "В пехоту, в авиацию"… Наконец, подошла очередь папы.
- Вздохните, - сказал врач, не поднимая головы.
Папа послушно вздохнул.
- Выдохните!
Папа выдохнул.
- Во флот! - сказал врач. - Следующий!
Папа обалдел.
- Секундочку, - произнес папа, - какой еще флот?
- Разговорчики! - отрезал врач. - Проходите!
- Я не могу пойти во флот, - сказал папа, - во-первых, я не умею плавать, а во-вторых, я уезжаю в Израиль.
После этих слов врач, наконец, поднял голову, даже как-то рванул ею и увидел папу. Папа был старше врача раза в три и раза в три худее. Да и к тому же ехал в Израиль.
- Что вы здесь делаете?! - голос врача дрожал. Видимо, он уже видел в папе моряка военно-морского флота Израиля. - Как вы сюда попали?!
Папа растерялся.
- Я выбросил военный билет, - сказал папа.
Призывная молодежь захихикала.
- Это в каком смысле? - спросил врач.
- В смысле - в ведро, - ответил папа, - в мусорное…
Папу несло: он был взволнован, раздет, да к тому же призван во флот. "В День танкиста", - добавил он.
Ребята вокруг загоготали. Папа явно срывал очередной призыв в армию. Белый доктор стал красным и доставил папу прямо к военному комиссару полковнику Куницыну.