В великом городе он больше жить не мог и переехал в Ригу. Там было не лучше.
- Дружище, - рассказывал он, - я вспоминаю общественный туалет в Дзинтари… Туда шли, как в химическую атаку. Перед входом люди набирали полные воздуха легкие, закрывали рот, затыкали ноздри. Некоторые натягивали противогазы. Запахи проникали в Концертный зал, и симфонии Бетховена, во взбитые сливки кафе на улице Турайдас, где прогуливались красивые люди в красивых костюмах.
Вылетали оттуда со скоростью света. За год были три случая удушения, но так как море было рядом, пострадавших выносили на берег, делали искусственное дыхание - и они приходили в себя.
- Как обстояло дело с надписями? - уточнил я.
- Ассортимент был несколько разнообразнее, - ответил Гоша, - к мату и евреям прибавились латыши: "Передушим латышей, как клопов, и блох, и вшей". О евреях писали с добавлением местного колорита: "Жить евреи здесь не вправе - всех утопим в Даугаве". Однажды даже увидел надпись, адресованную русским - довольно интеллектуальную:
"Ешь ананасы, рябчиков жуй,
Скоро прогоним тебя, русский х…"
В каждой фразе было больше ошибок, чем в туалетах ЦК. Я тебе скажу, старина - надо обладать недюжинным героизмом, чтобы сочинять в такой вони - да еще без ошибок! Ежедневно во всех туалетах я замазывал одну надпись, но она регулярно возобновлялась. Я даже специально носил с собой баночку белил.
- Какую надпись? - спросил я.
- Не хочу произносить, - ответил он, - ты сам знаешь.
- Жиды, жаль, что…?
- Вот именно, - сказал он. - Я мог бы нырнуть в Шнитцлера или в Спинозу - ты знаешь, философия несколько уводит от действительности - но не получалось. Все это начало бесконечно раздражать меня. Ты помнишь, я тебе говорил - если эмигрирую, то только из-за сортиров.
…Я уехал первым. Из-за другого. Потом я узнал, что и он тоже, не выдержав, укатил. Но я не знал, куда. Я жил в Европе и был уверен, что обязательно встречу его. И я даже знал, где - в одном из общественных туалетов Старого Света. Путешествуя, я всегда посещал их. Даже живя в шикарных отелях, я покидал их и шел в какой-нибудь отдаленный общественный сортир, где продавали гашиш или приставали сладкие "педе". Я искал Гошу. И не ошибся.
Однажды, ранней весной, в Женеве, в туалете, на Пляс Бур дю Фур, 5, в соседней кабинке раздалось покашливание, показавшееся мне удивительно знакомым. У меня перехватило дыхание.
- Гоша, - сказал я с замиранием сердца.
- Да, - донеслось из кабинки, - в чем дело?
- Зимний построил Растрелли, Медного всадника - Фальконе. Но кому они все нужны, когда припрет?..
Он вылетел из кабинки, и мы обнялись прямо у рукомойника.
Гоша жил в Чикаго, но сейчас читал лекции по Мартину Буберу в Цюрихе.
Мы устроились тут же, на старой площади в кафе "Ля Клеманс". Переводчики ООН тянули послеобеденное пиво и подсчитывали чужие бабки. Весь в глицинии вежливо журчал фонтан.
- Ну, дружище, рассказывай, - сказал я, - что нового?
- Что нового, - вздохнул Гоша, - у меня новая форма мочеточника. Сейчас он напоминает шестиконечную звезду. Я думаю, это от постоянного чтения надписей о евреях в общественных туалетах. Я ведь все еще бегаю по ним. И с этой звездой - гораздо чаще. Из той страны, как ты знаешь, я удрал - больше не было сил.
- Давно? - спросил я.
- Семь лет, - ответил он. - Первый период эмиграции был для меня кошмаром - я беспрестанно втягивал воздух, но это ничего не давало. Туалеты не пахли! Для меня это было катастрофой - как я мог теперь находить их? Я уже испугался, что что-то случилось с моим носом. В панике я мотался по миру, пока не набрел на Италию. Я открыл удивительную страну - там воняло. Нос мой заработал с прежней силой. Да, я открыл чудесную страну - но не из-за Микельанджелло или Монны Лизы - разве это помогает, когда прижмет - я обнаружил страну, где в туалетах не было ни мата, ни еврейской тематики. Только политические лозунги: "Христианские демократы - баста!", "Бандьера Росса - триомфера!", "Вива партита коммуниста итальяна!"
Ты знаешь, я с детства ненавижу коммунистов, но пусть лучше хвалят их, чем ругают евреев… К тому же, туалетные авторы были удивительными художниками. Вместо определенных частей человеческого тела, которые смотрели на меня со стен сортиров великого города, в Италии на дверях и стенах красовались серп и молот, красное знамя, профиль Эрнесто че Гевары или портрет Ильича. Причем Ильич выглядел гораздо симпатичнее, чем на портретах, которые несли на первомайских демонстрациях… Но как только я покидал Аппенинский полуостров - все менялось, запахи вновь пропадали, я впадал в уныние, я не мог обнаружить туалет, который был в одном метре от моего столь чуткого носа. Я собрался было просить политическое убежище в Италии, но толком не знал, как лучше сформулировать: "Прошу предоставить мне политическое убежище по сантехническим причинам…"
Я читал лекции по философии и мотался из страны в страну. Ты знаешь - я не хвастун, но могу тебя заверить - никто лучше меня не знает сортиры мира. И что я тебе скажу, дружище, - туалеты меня поражали. Там не только не пахло - там благоухало, как в России на весеннем лугу в мае. Пахло жасмином и акацией. Иногда я там вдыхал запахи балтийского бриза, ароматы росы в сосновом бору. А ты знаешь, как я их люблю. Только они удерживали меня от эмиграции… Сортиры были чисты, старина, словно операционные частных клиник, и залиты светом, как утренняя поляна у Шишкина. Там звучали Вивальди, Бах и Скарлатти и, могу тебе честно признаться, я их иногда предпочитал вечернему променаду.
- Там были надписи? - поинтересовался я.
Он улыбнулся:
- Если там и пишут, мой друг, то аккуратно, цветным фломастером и без ошибок. В одном университетском туалете, старина, - продолжил Гоша и печально посмотрел на меня, - где благоухало фиалками и пел Морис Шевалье, на стене было каллиграфически выведено…
- Ауф ди берге виль их штайген? - почему-то спросил я.
- Нет, - ответил он, - на белоснежной стене было аккуратно выведено: "Жиды, жаль, что вас не уничтожил Гитлер".
- По-русски? - вдруг брякнул я.
- Дружище, - сказал Гоша, - благодаря туалетам я изучил почти все языки мира. Эта надпись была по-французски с переводом на английский. Или наоборот… Да, - вздохнул он, - что ни говори, а о культуре страны судят по ее туалетам…
Он поднялся:
- Я ненадолго… Пойду, взгляну, что интересного в туалете кафе "Ля Клеманс"…
ШЕПШЕЛОВИЧ
Восемнадцать месяцев своей жизни Шепшелович провел под кроватью.
- Это были самые плодовитые годы, - рассказывал он, - под кроватью я выучил древнееврейский, изучил Тору и впервые почувствовал, насколько люди глупы. Лучше встретить медведицу, лишенную детей, скажу я вам, чем глупого с его глупостью. Я лежал под кроватями, на которых находились партийные бонзы, ученые, бюджетники, попы, атеисты, безграмотные и поэты - и все они пороли чушь и мешали мне спать.
После восемнадцати месяцев Шепшелович, не задумываясь, только по скрипу, мог сказать, какого кровать века, где сделана и кто на ней лежит.
- Кровать под полковником, - объяснял он, - поет совершенно иначе, чем под каким-нибудь счетоводом, хотя болтают они об одном и том же.
- Почему вы жили под кроватью? - часто спрашивали Шепшеловича.
- Потому что "на" кровати меня бы арестовали, - честно отвечал он.
- Позвольте узнать - за что?
- За пожелание, - скромно говорил Шепшелович.
- Разве за это сажают?!
Шепшелович принимал позу мыслителя.
- Смотря кого вы поздравляете и каково пожелание, - по лицу его прогуливалась дьявольская улыбка. - Я поздравил товарища Станина.
После этого Шепшеловича обычно спрашивали:
- И что же вы ему пожелали?
- Чтоб он сгорел, - скромно отвечал Шепшелович. - Вы понимаете, в те годы после такого пожелания, можно было жить только под кроватью. И я лег. Я лежал под кроватями Душанбе и Махачкалы, Бухары и Красноярска, Улан-Удэ и Сочи. Не будем останавливаться под каждой кроватью - они все похожи. Если вас интересует, я вам расскажу про три.
Неизвестно почему, но Шепшелович всегда рассказывал о кроватях трех столиц - Риги, Тбилиси и Киева.
- В Риге, - рассказывал он, - я лежал под железной, ржавой и скрипучей кроватью, почти военной, мне даже казалось, что она пела "вот солдаты идут". Моментами мне казалось, что она обрушится на меня. Особенно я этого боялся, когда на ней находились представители следственных органов и местной прокуратуры - они могли сразу начать допрос.
Кровать стояла в маленькой каморке на Рижском взморье, принадлежавшей давнему другу Шепшеловича Изьке Зовше. Шепшелович прибыл туда ночной электричкой и, оттолкнув Зовшу, открывшего дверь, полез на карачках под кровать.
- Ты куда? - спросил Зовша.
- Туда! - ответил Шепшелович.
- Подожди, у меня там чемоданы, бутылка "Рислинга". Чего тебе там делать?
- Жить! - твердо ответил Шепшелович. - Хочу жить!
Зовша ничего не понимал.
- И долго? - на всякий случай спросил он. - Сколько там ты собираешься жить?
- Не знаю, - прямо ответил Шепшелович, - пока он не сдохнет!
- Кто? - Зовша был заинтригован.
- Усатый, - ответил Шепшелович, - горец.
Зовша все понял.
- Он бессмертный, - предупредил он Шепшеловича.
- Тогда останусь здесь навсегда, - ответил тот, - я надеюсь, ты сможешь приютить друга под кроватью?
- Что ты уже натворил?
- Ничего. Я поздравил нашего любимого вождя и учителя с юбилеем.
И тут, как всегда, возник недоуменный вопрос.
- Разве за это сажают?!..