Тариэла видела как в тумане, - он словно разгоряченный конь посверкивал глазами и будто бы подавался к ней всем телом.
- Да что с вами, Амалия? - раздался его голос. В первый раз он назвал ее по имени, назвал громко, и голос его отдался эхом, так, словно они были в церкви, под высокими сводами. - Это такое вино, "Абрау-Дюрсо". Так действуют первая, вторая рюмки, а если ты выпьешь третью…
"Ты выпьешь. Он зовет меня на "ты"…" - думала она, но обиды не возникало. Да, да, конечно. Она не станет возражать. Вино и вправду хорошее.
Выпила третью рюмку. Ждала, что голова прояснится, речь станет твердой, но после третьей рюмки в теле прибавилось воздушной легкости, и ей стало еще веселее. Смотрела на Тариэла и смеялась, и куда-то летела, и не было в ее душе ни страха, ни сомнений.
Он медленно поднялся, подошел к ней, - она инстинктивно выставила вперед руки, а он вдруг стал опускаться и встал перед ней на колени. И она почувствовала, как руки его, - сильные, теплые, - скользнули по чулкам, коленям. Амалия сжалась от пробежавшей сладкой лихорадки, схватила его голову, но руки были слабы. Не было зла, протеста, а было по-прежнему весело, хорошо. Ко всем другим детским радостным чувствам прибавилось знакомое волнение, - она часто, глубоко дышит, ворошит его волосы, обнимает голову…
Он приподнял ее, понес в коридор. Толкнул первую же дверь, - в комнате стояли две кровати. Осторожно, как дорогую ношу, положил на кровать. И стал раздевать. Она и на этот раз инстинктивно съежилась, будто защищаясь от удара, но он говорил, и голос ее успокаивал. "Амалия! Ты не девочка, ты женщина, и я тебе нужен, как и ты мне".
"Девочка, тебе, мне… - было немножко смешно, но она не смеялась, слабо обороняясь, думала. - В самом деле… Сколько я буду беречь себя, и зачем? Наконец, я женщина и так устроена природой".
С этой мыслью она прекратила сопротивляться.
Знала, что она вся хороша. Расслабилась, давала себя раздевать. А он зажег ночничок, не торопился. "Он уже не юнец, многих познал, - думала она, - так и должно быть, - без суеты".
Обнаженным телом чувствовала щекочущий холодок, и чудилось ей, что она не лежит на кровати, - на мужниной кровати, - а летит все выше и выше.
Позже в какой-то газете она прочтет заметку "Коктейль для тети Клавы". Из нее следовало: люди кавказские привозят в Россию вино с коварной для женщин смесью, угощают доверчивых дур и делают с ними, что хотят. Прочитала и возмутилась, но было поздно: Тариэл жил у нее на квартире, по утрам с "дипломатом", набитым книгами, бумагами шел в университет на свои занятия.
Вечером Амалия готовила для него ужин, расставляла дворцовый чайный сервиз цвета индиго с позолотой внутри чашек, вазочки, кувшинчики, а посредине ставила тульский самовар, расписанный хохломскими мастерами. Тариэл любил чаевничать из русского самовара. Он со своих занятий заходил на Торжковский рынок, закупал фрукты, и они долго, по-семейному ужинали.
Тариэл заводил ученые разговоры:
- Ай-вай! Сдавал экзамены. Достался билет из Флавия: "Речь царя Агриппы к иудеям".
- Флавий?.. Видно, философ? Извини за невежество, - не знаю Флавия.
Амалия улыбалась, краснея. Она - кандидат медицинских наук, вдова академика - не знает Флавия. Но ей было приятно сознавать, что она не знает Флавия, а Тариэл знает, и многое другое знает этот молодой, сильный, красивый мужчина, ставший ей вдруг таким желанным. Вчера он ей рассказывал о новейших японских философах, позавчера - о Клеопатре. Правда, рассказы его коротки и несвязны: назовет имя, книгу, год и место события - и замолчит. Мыслей не развивает, суждений или комментариев каких-нибудь нет. "Но это уж, - думала Амалия, - от бедности языка. Он же не русский, можно его понять. Вот если бы он рассказывал на родном, грузинском…"
- Флавий? Ты не знаешь Флавия? - удивлялся Тариэл, и его черные глаза загорались игривым блеском. - Он иудей, историк. Жил две тысячи лет назад, в тех же местах жил Иисус Христос. Там Христа и распяли, - затащили на крест, прибили гвоздями, - да, слышишь, - какой ужас! Мне бабушка рассказывала.
Амалия слушала и улыбалась. В рассказах Тариэла причудливо переплетались книжный стиль языка с бытовым, разговорным, ученость - с почти детским примитивом. "И это у него от слабого знания русского", - заключала эти свои мысли добрая женщина. - А может, от природного стремления к юмору, игре, забавным импровизациям".
Два месяца пролетели, как один день. Потом они пошли в ЗАГС и расписались. В паспорте Тариэла появилась петербургская прописка. Он теперь меньше рассказывал про древних ученых, почти не заговаривал о занятиях философией, о докторской диссертации, - допоздна задерживался и приходил домой хмурый, озабоченный своей таинственной для Амалии жизнью. В обращении появилась жесткость, иной раз становился чужим, злым и недоступным. Амалия обнимала курчавую голову, прижимала к груди.
- Ты сегодня устал, милый, - говорила ласково, едва скрывая тревогу зарождающихся сомнений. - Наверное, неприятности в университете?
Он был моложе ее на три года, и она думала об этом в такие минуты. А еще ей являлись мысли о том, что не любит Тариэла и никогда не сможет его полюбить в силу различия их психологии и всего мироощущения, которое, как ей теперь становилось ясно, бывает общим только у людей одной национальности, у тех, кто и родился, и вырос в одной климатической среде, и меж людей, близких по духу, по взглядам, по всему комплексу привычек и понятий. Молодая женщина видела, чувствовала каждой клеткой своего тонкого существа, что у Тариэла есть своя жизнь, и он туда ее не пускает и никогда не пустит. И, может быть, в этой жизни есть женщина, которую он любит.
Тариэл давно говорил, что ему обещают место преподавателя в университете, и Амалия ждала, когда откроется вакансия и ее муж станет работать. Но из деликатности разговоров об этом не заводила.
Жизнь дорожала, и она снимала со сберегательной книжки деньги. Он так же тратил много своих денег. Однажды принес два килограмма мяса, несколько килограммов хурмы, много яблок, орехов.
- Сколько платил за мясо? - спросила Амалия, но Тариэл раздраженно махнул рукой:
- А-а!.. Зачем считать деньги?
Амалия знала: мясо стоило на рынке сто пятьдесят рублей, яблоки - сорок пять за килограмм.
Тариэл поставил на стол коньяк "Наполеон", - он стоит у кооператоров четыреста рублей. Мысленно оценила покупки: выходила почти тысяча. Откуда такие деньги?
Тариэл сказал:
- Придут гости. Сделай шашлык.
Вскоре пришли гости: три кавказца, - один молодой, почти мальчик, два других пожилые и очень толстые. Амалия подумала: "Торгуют на рынке". Да, таких она видела за прилавком. И хотя угощала их, была приветлива, но в глубине души гости ей не нравились. Были они примитивны, говорили односложно, неинтересно и как-то дичились, сторожко поглядывали на хозяйку, словно боялись какой-то разгадки, разоблачения. Их компания унижала Тариэла, как бы приземляла его.
Наутро она вышла из подъезда и ей встретилась соседка с полной сумкой продуктов. Подмигнув Амалии, сказала:
- Была на рынке, вот… купила.
Наклонилась к уху:
- У вашего квартиранта.
Амалия не сразу поняла.
- Какого квартиранта?
- Ну, вашего… Тариэла. Хурму, орехи… - у него брала.
Амалия зашлась горячей краской. Сильными толчками бросилась кровь в голову. Ничего не сказала, пошла. И уже на троллейбусной остановке поняла, что ни ехать на службу, ни принимать больных сегодня она не сможет. Вернулась домой. Здесь приняла большую дозу валерьянки, улеглась в постель. Перед глазами пестрели картины рынка: горки яблок, хурмы, нахальные рожи молодых кавказцев. И среди них Тариэл.
Точно в бреду шептала:
- Философ!.. Флавий, Спиноза!..
Заломив за голову руки, смотрела в потолок.
Все было до обидного просто, и у нее не возникло даже малейшего сомнения в подлинности сказанного соседкой.
Перевела взгляд на подоконник. Там лежали книги по истории философии. Теперь поняла: он покупал их, вычитывал фамилии, даты - дурил ей голову. Бог мой! Как все банально! Поймалась как последняя дура.
Сквозь горечь обид и досады являлся план действий. Пойти в университет, все узнать, узнать. Но тут же возникал вопрос: зачем? Я лучше пойду на рынок, выслежу, увижу…
Тариэл пришел ночью, часу в двенадцатом. Амалия сделала вид, что спит. И действительно: наглотавшись валерьянки, она скоро уснула. А утром сказалась больной.
- Пожалуйста, сооруди себе завтрак.
Тариэл присел к ней на кровать.
- Что с тобой, зайчик? - он впервые назвал ее зайчиком. Спросил с тревогой, но Амалия по тону голоса, по блеску его глаз и по нервным жестам уловила, что беспокоит его не ее здоровье, а что-то другое, касающееся его самого.
- Ты плохо спал сегодня?
- Да, почти не спал. А-а!..
Он махнул рукой, поднялся и стал крупными шагами ходить по ковру.
- Грузия… Спать не дает. Ты разве не знаешь, что творится на мой родной Тбилиси?
"Грузия", - усмехнулась про себя Амалия. Он сколько с ней жил, никогда не вспоминал Грузию, и даже тогда, когда из президентского дворца сбежал Гамсахурдия, и тогда, когда на его месте появился ненавистный в России Шеварднадзе. Амалия тогда поняла, что Тариэл равнодушен ко всему, что происходит в Грузии, он занят собой, своими делами, и ему все равно, где жить, под кем ходить, - хоть у черта в зубах, лишь бы деньги были.
Тариэлу было трудно жевать, он быстро встал из-за стола, что-то искал, нервничал, кричал. То подходил к зеркалу, то к окну, поправлял прическу, щупал голову над правым ухом, зачем-то разевал рот, осматривал зубы. Наклонил к ней голову, сказал: