* * *
Ну что же, такая выходка была в духе моего отца: свести двух сыновей – родного и приемного – с тем, чтобы они познакомились, а самому улизнуть. С другой стороны, ведь он мог сделать это и раньше. Гораздо раньше.
Он ушел от нас давно. Мне было двенадцать.
Как пишут в романах: "В один прекрасный день…". Но этот день был далеко не прекрасным. Я проснулся, а отца не было. И вещей его тоже не было.
Не было книг, сигарет на столике рядом с телевизором, носков на сушилке в ванной комнате, рубашек в шкафу и джинсов на полках. Ничего не было. Остались только модели самолетов, которые мы с ним собирали.
Не совру, если скажу, что для меня это было неожиданностью. Конечно, я не был совсем тупым даже и в двенадцать лет: я видел, что у них с матерью что-то не ладится. Что-то постоянно трещит и рвется. Но я боялся это замечать: мне казалось, что если я замечу то, что они пытались от меня скрыть, все развалится окончательно. Это вроде как ты смотришь на пылающий дом и боишься крикнуть: "Пожар!".
И вот однажды я проснулся, а отца не было. Видя мой немой вопрос, мать, пряча глаза, ответила, что папа больше не будет жить с нами. Никогда.
Я легко улыбнулся и кивнул: да, мол, конечно. Все в порядке. Я так и думал. Все хорошо.
Я сказал, что пойду погуляю. И пошел – даже не почистив зубы. Я едва сообразил, что надо снять пижаму и одеться, раз уж я собрался гулять.
Я зашел на какую-то заброшенную стройку и ревел там целый день. Это – еще одна ИНДЕЙСКАЯ привычка. Это чушь, что мужчины не плачут. Плачут. Но только этого никто не должен видеть.
Это произошло спустя два месяца после того, как отец посвятил меня в свою ТАЙНУ.
* * *
– И… долго он с ней жил? – спросил я, подразумевая совсем другое: когда? Когда он с ней жил?
Не скрою, меня всегда интересовал ответ на этот вопрос: почему ушел отец? Кто был в этом виноват?
Я задавал его себе снова и снова. Тысячу раз – потому что не мог задать его больше никому. Черт, это же так просто: всегда кто-то виноват. Но кто? Он или она?
Простой вопрос, правда? Он или она? А если задать его по-другому? Отец или мать? Чувствуете, какие начинаются сложности? Не знаю. Кому как, а мне было трудно обвинить кого-нибудь из них. Ведь они были мои родители, и я любил их обоих.
Наверное, поэтому я довольствовался расплывчатым: "Так получилось". Вроде – никто не виноват. Просто так получилось.
Я так вошел в роль дурачка – разве что слюнку не пускал.
Мать вышла замуж через четыре месяца.
* * *
Арт поморщился.
– Два года. Почти два года.
– Два года? Почему так мало?
– Долгая история.
– Мы не торопимся. Тебе не кажется, что это несправедливо: ты знаешь про меня многое, а я про тебя – ничего. Расскажи мне, как это случилось? Я хочу знать, ведь речь идет о моем отце. Когда они познакомились?
Арт нехотя опустился в старое кресло, я сел напротив – на диван.
– Они познакомились… десять… Нет, девять лет назад. Моя мама – Рита – ушла тогда от папы. Он почти в открытую жил с другой женщиной. Ну, и… – Арт не хотел об этом говорить, но знал, что должен. Я бы его заставил. – Ей подвернулся твой отец.
Это неприятно резануло мне слух. "Подвернулся!". Отец был не из тех, что подворачиваются.
– И они прожили два года, – закончил Арт. – Почти два года.
– А почему расстались?
– Потому, что вернулся мой папа, – как о чем-то, само собой разумеющемся, сказал Арт. В этот момент я его ненавидел. Ненавидел потому, что вся его фигура говорила: "Ведь мой папа лучше твоего отца, о чем тут спорить?". – Вернулся в семью, вот и все. Мама его простила. Он простил ее – за то, что жила с твоим отцом. В общем, у нас теперь все хорошо.
Я приподнялся с дивана и заметил в глазах Арта беспокойство: наверное, вид у меня был не самый благодушный.
– У вас все хорошо? Ты хочешь сказать, что вы просто забыли об этом досадном происшествии? Да? Вы просто вычеркнули тот факт, что два года мой отец жил с твоей матерью? Так ведь? Тогда позволь мне задать тебе еще один вопрос, Арти, – да, тогда я в первый раз назвал его Артом. – Какого хрена ты сюда приперся, дорогой мой? К человеку, которого вы все так стараетесь забыть? Стереть из памяти?
Арт замкнулся. Он сразу как-то изменился: стал серьезным и высокомерным, будто мы с ним вели переговоры о купле-продаже Китая.
– Это – мое дело. Это касается только меня и твоего отца. Он позвонил – я приехал. Он не сказал, что ты тоже будешь здесь.
Мы надолго замолчали. В доме стояла тишина. Абсолютная, непроницаемая тишина. Даже часы не тикали.
Сколько времени мы просидели молча, я не знаю. Мы вели себя, как хорошие актеры в плохой пьесе: тянули паузу до последнего.
Наконец Арт не выдержал и сказал:
– Интересно, зачем он нас позвал? Только познакомиться?
– Было очень приятно, – буркнул я. – Похоже, теперь настало время переодеться.
Почему я подошел к шкафу? Почему я даже не задумался, а СТОИТ ли мне переодеваться? Не знаю. Отец написал: "Переоденьтесь", значит, так и надо было сделать.
Я открыл шкаф. Там двумя аккуратными стопками лежала одежда. Ничего особенного – старая отцовская одежда. Две пары джинсов и две футболки. Но я обратил внимание, что они тщательно выстираны и поглажены. И еще увидел, как Арт поморщился.
– Я не собираюсь надевать ЭТО, – сказал он. Но в его голосе уже не было прежней уверенности. Гримаса брезгливости – да, была, но по голосу я чувствовал, что отвращения он не испытывает. Вроде как ребенок, который очень хочет есть, но обязательно сначала должен поломаться при виде тарелки с кашей.
По сути, Арт таким и был – избалованным ребенком. Но кашу он все равно ел – я это видел по лицу.
Поэтому я не стал его уговаривать: взял ту стопку, где вещи были похуже, постарее, отошел к окну и начал переодеваться. Я слышал, как Арт после некоторого раздумья с гортанным ворчанием стал открывать все отделения шкафа.
– Что ты делаешь? – спросил я, не оборачиваясь.
– Ищу вешалку. Не могу же я бросить костюм на диван. Ты знаешь, сколько он стоит?
Я догадывался, сколько он стоит. И еще я знал, что в жизни Арта есть кое-что, стоившее гораздо дороже костюма и "Тойоты". Иначе бы он не приехал. Но я не торопил его расспросами. Придет время – сам расскажет.
Старая одежда отца пришлась мне впору. Я машинально посмотрел на себя в зеркало. Думаю, все люди делают это именно машинально, а не из желания покрасоваться: просто нам необходим взгляд со стороны. Хотя он заведомо неверный: ведь зеркало многое меняет. Переворачивает.
(Кстати, почему зеркало меняет местами право и лево, а верх и низ – нет? Тоже один из вопросов отца, на который я так и не нашел ответа).
Я был готов. Похлопал себя по карманам джинсов: так, будто это были мои карманы и мои джинсы. И что вы думаете? В правом лежал листок бумаги, сложенный вчетверо.
На нем было написано: "Если боишься не вернуться – значит, ты не готов начать путь. Идите в сарай. Обувь на заднем крыльце. Тебе подойдут кеды, Сандрик".
Это походило на игру: одну из бесчисленных мистификаций, которые любил устраивать отец. Он не мог по-другому – иначе ему было скучно. А с ним было весело. И интересно.
Стоп! Я запнулся, оборвав бег своих мыслей на середине.
В записке он назвал меня Сандриком. Выходит, он знал, что я возьму именно эту стопку – ту, что похуже.
Ну да, конечно, знал. Мальчики из бедных семей всегда так и поступают: берут со стола куски поменьше. Потому что они боятся. Боятся, что кто-нибудь скажет: "Смотри, какой оголодавший! Как дворняга – рад любой подачке!".
Но я не любил подачки. Я их ненавидел – потому что я никогда не был дворнягой.
Когда новый мамин муж, дядя Вова (я его так называл – это было частью образа дурачка), подарил мне шахматы, я на следующий же день взял их с собой на улицу. Сказал, что похвастаюсь перед друзьями.
Знаете, какое у него было лицо? Белое, пухлое, с блестящим от жира лбом. Он удовлетворенно кивнул, мол, смотри-ка, малыш, ты уже ешь у меня с руки.
Я сжег эти дурацкие шахматы: не торопясь, фигуру за фигурой. Они были покрыты каким-то вонючим лаком и очень плохо горели. Мне потребовался целый день, чтобы сжечь их. Но я их сжег.
Что значили для меня эти сраные шахматы по сравнению с каменными истуканами острова Пасхи? Ровным счетом ничего. Потому что я не был дворнягой, я был сыном НАСТОЯЩЕГО ИНДЕЙЦА, и всегда помнил об этом.