- Собак не трожьте! - крикнул вслед Худяков, обчищая прут от листьев. Я оглянулся. Он мне снова напомнил пастуха Кешу, когда тот драл бичом корову, загоняя ее в стадо… Кобель оборвал вой, напрягся и неожиданно резко дернулся вперед. Ремень оторвался у самой скобы, пес упал на бок, потом вскочил и ринулся в заросли сухостойной прошлогодней травы.
- На место, Шайтан! - прогремел Худяков, однако спина кобеля мелькала в траве все дальше и дальше. Я обрадовался, что псу удалось сбежать от порки.
Стемнело, когда Гриша начал варить уху. Спать никто не ложился, разговаривали, смеялись, обсуждали визит к соседу. Пухов несколько раз подходил к кухне, все удивлялся, как это Грише удалось достать чуть ля не целую бочку рыбы за так, бесплатно, и все хвалил повара. Я вместе с остальными ждал уху и прислушивался к звукам, доносившимся от дома Худякова. Там долго стучал топор, гремело железо, скрипели выдергиваемые откуда-то ржавые гвозди, однако собак не было слышно. После запоздалого ужина я решил с часик позаниматься английским, устроился за столиком, зажег свечу и открыл разговорник. Этот разговорник я ценил и берег больше, чем любую мою вещь, больше, чем ружье. Он был не простым туристским талмудом, с помощью которого можно едва-едва поговорить о погоде. Мой разговорник издавался специальным тиражом для дипломатических представительств и оказался у меня с помощью книжного "жучка" в Сокольниках. Я отвалил за него двести рублей и с момента покупки с ним не расставался. Сейчас я уже мог вести беглый разговор о политической обстановке в стране, о специфике курсов самых разных президентов, об экономической политике фирм и о положении рабочего класса. Я раскрыл свою драгоценность на странице, где излагалась беседа о живописи и литературе, но Гриша за спиной зевнул и сказал по-английски:
- Давай-ка, Витька, спать.
- Спи, - ответил я с дипломатическим спокойствием.
Порой мне начинало казаться, что Гриша завидует мне. Я бубнил полушепотом фразы по-английски, п. если ошибался, он тут же делал замечание, ревностно поправлял и доказывал, почему так, а не иначе.
- Погоди, старик! - обрывал он. - Ты хреновину спорол. Глагол "отворять" надо ставить в настоящем времени… Кошмар!
- Не суйся, - бросал я по-русски.
- Сам дурак, - отмахивался Гриша, но не обижался.
Я начал читать маленькую вступительную статью об английском искусстве, однако смысла не улавливал. В голову лез Худяков, со своими собаками, виделись его лицо, блестящее от пота, стремительные движения, когда он набивал обруч и выламывал прут. Что-то заставляло думать о нем, притягивало внимание, как притягивает взгляд красивая девчонка в толпе или карлик-уродец на кривых ножках. "Ну и что? - пытался я отделаться от навязчивых мыслей. - Мужик за собак беспокоится. Собаки для охотника - первое дело. А тут приехали какие-то, приманивают собачек, прикармливают, испортят начисто. Шалавая собака - не от рождения. Собака что женщина, - вспомнил я слова Ладецкого, - как пошла по рукам - так пропала…"
Но тут же вспомнился отчаянный вой кобеля со странной кличкой - Шайтан, его рывок и побег. По сути, бунт против хозяина, а ведь минуту назад он с такой же отчаянностью защищал его, щерил зубы, рычал, будто не кормил я его сухарями и Гриша не вываливал ему объедки. И Худяков тоже хорош: то ворчал - купцы, то мешок рыбы за так отдал, а мы его и поблагодарить забыли.
- Что за мужик наш сосед? Никак не пойму, - неожиданно сказал Гриша и заерзал на ящике. - То ли дундук такой, то ли хитрющий, как одесский еврей.
Я оглянулся на Гришу и снова уткнулся в статью.
- Вообще я такого брата-таежника повидал. Они все любят корчить из себя этаких загадочных лесных мудрецов, - продолжал повар. - Придешь к иному, а он поглядывает исподлобья, бороду оглаживает, улыбается, дескать, трепись, трепись, я-то тебя насквозь вижу. Другой же наоборот, насидится в одиночку в тайге, так не остановишь. Балабонит и балабонит. А этот как баптист какой…
Надо было поспорить с ним, но мне хотелось самому разобраться в своих мыслях. А Гриша все говорил, нарывался на спор, пока я не сказал по-английски - давай спать. Он с готовностью вскочил, отволок свой ящик на место и стал раздеваться. Все два года я видел у повара этот ящик, небольшой, выкрашенный в защитный цвет, с двумя ручками по торцам. В таких ящиках к нам приходили электродетонаторы. Поперек красной полосы небрежно было написано "Гриша". Он никогда не открывался, поскольку был заколочен гвоздями, и что в нем хранилось - никто не знал. Кроме ящика, у Гриши был полупустой рюкзак, в котором он возил пару драных засаленных халатов и штук десять поварских колпаков. Колпаки он стирал каждый день и даже крахмалил. С Гришей, с единственным поваром, разговаривали всегда уважительно, и, когда я пришел в партию, он уже имел там большой авторитет. Поначалу и ящик, и этот непонятный Гришин авторитет меня заинтересовали, но скоро я привык, тем более стал жить с ним в одной палатке.
Мы улеглись с Гришей в спальники, и он сразу же засопел, а я еще долго лежал с открытыми глазами, и в_ ушах вместе со взрывами проносились английские фразы на политические и международные темы, гулкий голос Худякова, вой собак и снова взрывы, от которых вздрагивала земля. Я уснул под этот грохот и тут же увидел прямую, как стрела, просеку и геофизиков, которые один за другим нависали надо мной и все требовали, чтобы я не копался и делал взрыв. Потом оказалось, что я не взрывник в сейсмопартии, а сейсмограф. Что я лежу на земле и слушаю отраженную волну. В руках был сломанный карандаш и английский разговорник, где мне надо вычерчивать кривую. Но вместо толчков отраженной волны я услышал собачий вой и стал записывать его нотными знаками…
Утром, взглянув издали на дом Худякова, я увидел у его крыльца дощатую загородку, которой вчера не было.
- Напугался! - сказал Ладецкий. - Думает, мы собак его уведем. Загородил, а они выли всю ночь…
Однако после первого же взрыва на профиле собаки как всегда примчались к нам, ошалелые и возбужденные. Я подозвал к себе кобеля, и он немедленно, обрадованно подскочил ко мне, ткнулся в колени и завилял хвостом. От вчерашней озлобленности ничего не осталось. Ладецкий подошел ко мне и тоже потрепал кобеля.
- Ишь, ручной стал, - сказал он. - А вчера окрысился на меня, думал, порвет…
Спустя два часа на профиль пришел Худяков.
- Работаете, значит, - сказал он мирно.
- Работаем, - подтвердил Пухов. - А что?
- Так… - бросил Худяков. - К чему она, работа ваша? Для чего взрываете?
- Землю прослушиваем, - улыбнулся Ладецкий. - Узнаем, что в ней лежит.
- Ну и узнали? И чо тут под Плахином лежит?
- Камералыцики расшифруют записи - узнаем, - бойко доложил Ладецкий. - Может, и нефть лежит.
- Э-э… нефть… - протянул Худяков многозначительно. - И долго вы тут греметь собираетесь?
- До осени, а потом еще и зимой, по болотам, - объяснил Пухов. - Так что, дорогой сосед, нам еще долго вместе жить.
Худяков промолчал, оглядел просеку, вездеход-буровую, что виднелась в ее створе, вздохнул и поплелся назад. Собаки бросились к нему, заюлили возле ног, кобель все пытался прыгнуть ему на грудь, забегая вперед, а сука норовила лизнуть руку, но Худяков брезгливо отдергивал ее и замахивался на Шайтана.
После обеда я отправился на соседний профиль, где буровики за ночь прошли несколько скважин, и столкнулся там с Худяковым. Он стоял у лиственницы, привалившись к ней плечом, и наблюдал, как геофизики устанавливают сейсмографы. Собаки сидели по обеим сторонам от него и тоже глядели на бегающих по профилю людей. Я опустил заряд, разбросил провода и подал сигнал "в укрытие". Худяков не побежал, а присел на месте и стал выглядывать что-то в небе. Собаки подняли головы и залаяли. Сирена провыла, и я крикнул Худякову:
- Ложись! Собак держи!
Он послушно выполнил команду, и я, встав на корточки, начал подключать клеммы аккумулятора. Завернул барашек-гайку первой и только прикоснулся проводом к другой, как ударил взрыв. Я от неожиданности пригнулся, конечно, запоздал, и брызги грязи больно стеганули по лицу. Я отбросил машинку и сел, соображая, что могло произойти.
- Мельников! Чего у тебя там? - заорал Пухов и, поднявшись с земли как с низкого старта, побежал ко мне, Он увидел грязь на моем лице, сел рядом и начал ругаться. - Я тебе давно говорил, сделай магистральный провод длиннее. Лень-матушка замучила? Так без глаз останешься…
- Его же после каждого взрыва по два метра отрывает, - объяснил я, - да и не в проводе дело…
- А в чем?
- Машинка, вроде, замкнула или кнопка…
Я несколько раз надавил кнопку: она работала исправно. Отвинтил крышку, заглянул внутрь - все на месте.
- Значит, блуждающие токи, - предположил я.
- Токи… - проворчал Пухов. - Сам блуждаешь где-то…
Я оглянулся назад и поймал взгляд Худякова. Он стоял в прежней позе, привалившись к дереву, и улыбался. Собаки неподвижно сидели возле и тоже щерили в улыбке желтые зубы.
С того дня Худяков почти каждый день стал приходить на профили. Он почти ни с кем не разговаривал, молча наблюдал за нашей работой, потом сидел с нами в обед возле, костра, но не ел, а без конца сворачивал цигарки и курил. Всякий раз, когда я начинал крутить ручку сирены, он вздрагивал, смотрел в небо и плюхался на живот, крепко прижимая к себе собак. Мы постепенно начали привыкать к нему. Многие уже окликали его, здоровались, а то и просили помочь что-то подержать или принести. Однажды утром он пришел в лагерь и принес мешок вяленой рыбы. Подал Грише и проронил:
- Если свежей надо - скажите, поймаю…
- Надо! - ухватился Пухов. - Ты, вместо того чтобы ходить с нами по профилям, ловил бы нам рыбу. А то зима длинная…